| ||||||||||
И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной
17. I. 42 1 ч. дня
2-ое письмо с "Куликовым полем"
Милая Ольга, продолжаю "Куликово поле" - для тебя: хвостик I-й главы и II-ю. Рассказ постепенно становится углубленней, как увидишь, - парижские жидки и "левые" - безбожники пришли от него в ярость: как смел Шмелев так "кощунственно" ввести в литературу чудо! Идиоты: чудо вошло само в литературу русскую, ибо, во-1-х, она сама - чудо, а, во-2-х, это чудо моего рассказа дано Жизнью. В основе - неоспоримый "случай", сообщенный мне под клятвой, людьми чистыми, проверенный мною до бесспорности. Этот "случай" был мне сообщен у могилки Оли, человеком культурным, которому передал о "чуде" - видевший участников этого "чуда", со слезами ему - тайно - открывшихся. Я два года таил этот "случай", - он был мне дан в 2-3 словах, - я все наполнил сам, т.е. сам как бы "повел следствие", внес, конечно, много из своего личного опыта, - разговор с профессором, "абсурд", и - самое трудное! - язык Преподобного. Сколько я тут положил души - это только я знаю: без помощи свыше я не мог бы одолеть трудностей. Жиды, конечно, и не чуют, как трепетал писатель, вводя в искусство Небожителя. Моя главная цель - показать, что - для Духа - нет ограничений во времени и пространстве: все есть, и всегда будет, - нет границы между здесь и - там. Этот рассказ заставил плакать И. А. и - поставил вопрос: не сомневается ли сам писатель 568 , как его все же несколько скептический "следователь". Нет: ни "следователь", ни писатель, как увидишь, не сомневаются. Конечно, этот опыт - вообще, единственный в литературах, если не считать "Путей Небесных", "Милости преп. Серафима", также.
Любопытно, какие чувства вызвал бы этот рассказ у европейцев! Понять и принять его может, конечно, вполне, лишь очень простая или уж очень тонкая - в религиозно-философском смысле! - русская Душа. Я счастлив, что могу отдать этот мой, "самый заветный"! - труд. Люблю тебя! - Кому - отдать? - Тебе, Оля, - чуткому сердцу твоему, - ты сохранишь память о святом, непрестанно наполняющем жизнь, только редко чувствуют это люди. Милая, всегда чувствуй это, всегда верь в это, - и будешь радостна и благодарна Богу за то, что вызвана к жизни, что принимаешь ее - как Дар{Далее следует текст рассказа "Куликово поле", гл. 1-2.}.
[На полях:] Целую мою дружку, единственную мою, жизнь мою, - тебя, моя Олюша, о, моя трепетная! И ка-к же люблю! Нет меры этому чувству. Твой Ваньчик
Оля, я о-чень хочу писать "Пути" и... любить Тебя! Я - готов .
Прости, Олёк: эти пятна от духов!
Знай, Олёк: переписываю и : это последняя редакция, самая окончательная, для тебя и печати. Сохрани же. II книга "Путей" - будет посвящена Тебе, и - 3-я. Твой Ванёк.
И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной
18. I. 42 7 вечера
Ах, милая Ольгуля, как же меня и восхитило, и опечалило твое письмо от 7 на 8 янв.! - вчера вечером полученное! Ты удивляешься, что "Пути Небесные", посланные 2-го, - нет, 3-го! - уже пришли, а письма нет. Да, так и должно было случиться, должны были придти вовремя, к Рождеству, и они были, и я... я был в них, и я поздравил тебя, родная, я был с тобой, около тебя. Я же на елку твою пришел, я хотел так, всем сердцем, и это исполнилось, но ты не увидела меня! А я был, и "аз есмь" с тобой. Да, в моей книге, в моих "Путях Небесных"! Ни Марина, ни Алеша не дали меня тебе, а я сам себя дал тебе! Да ты вчитайся во всю книгу, разве ты не увидишь меня? разве не встретишь твоего Ваню, так восторженно о тебе мечтающего, далекого - и близкого такого!? Я провел с тобой вечер Праздника, я был у тебя твоим, любимым, светлым Ваней, живущим тобой, только тобой одной. Что ты, чудесная, сделала со мной? какой силой, какими чарами? Лаской, сердцем твоим, единственным, неповторимым. Девочка нежная, - ты - ребенок еще, совсем дитя, ты можешь ловить губками снежинки, пить их, радоваться им, родному! Ты дитя Света, Оля... - и такой останься, всегда такой пребудь, - это же так чудесно! Найди же меня, и поцелуй, хоть раз. И я услышу это, радостью в сердце скажется, за тысячу верст почувствую!
Странно мне, что ты не получила и другой привет мой: корзинку ландышей! и еще - свечки на елку твою. Я обо всем подумал, распорядился. Только вот бисквиты "Дрикотин", очень хорошие, и чудесные бретонские крэпы мне вернули: это продукты тикетные, не проходят. А с 5-го кончились все посылки. Из свечей красных - их 5 - сохрани хоть одну для Светлой Заутрени: будешь одна ты - с такой: таких больше нет уже, я достал 5 из последних 16 во всем Париже! Друзья мои из Гааги написали мне - я тебе уже писал! - что дали заказ известному цветочнику в Арнхеме, знакомому знакомого их брата, и заказ должен был быть доставлен в адрес Сережи. Коробки шоколадных конфет, по справкам в лучших кондитерских Гааги достать невозможно, с трудом давали по 100 г - жалею. Но, предчувствуя это, я все же послал тебе из Парижа маленькую коробку, как мог достать: не дрянь ли, а? Я рад, что все, что хотел послать тебе, послано было вовремя, как раз до 5-го янв. Неужели ты уже отдала переплетать "Пути Небесные"? А я думал - в мягкий бы переплет переплела, в полотняный! - можно в трубку свертывать, - знаешь, есть такие? Мои российские книги 569 Оля отдала переплести в мягкое, только, правда, кожаное, бордо, - и они должно быть теперь где-то... у какого-нибудь любителя-комиссара... услаждают его очи. Если бы только их не сожгли. Ведь они все у меня сожгли! Письмо твое о Рождестве прекрасно. Елочки... не дошло, но я нашел в конверте одну иглинку, и принял ее - от тебя! - как свет. "Ниточки" тоже - в другом письме не нашел: скобочка медноватая, только! Но надо быть горячо признательными контролю! Благородные люди, с сердцем. Сохраним же о них самую признательную память и пожелаем им и их любимым - счастья, здоровья, благоденствия, - и - чтобы грозы поры тяжелой пронеслись над ними, не омрачив, не тронув! Помилуй, Господи! помилуй любящих и любимых! Ты - Весь - Любовь, Господи!
Оля, снежная девочка моя... как ты чудесна-чутка, нежна. Как хороша ты в снегу, на снегу, в ночи Рождества, к звездочке далекой смотришь! Милое дитя, чистая моя... родименькая моя... свет мой, увы - закатный! Но ведь и закатный свет - чудесен, о, как чудесен! И как богат... лучами! игра какая, блеск золота и пурпура какой..! и... грусти сколько! - до утра не увидишь... Ничего, благодарю за все, за все благодарю Тебя, Всевышний! Много Ты милостиво даровал мне, много видал я светлой радости. Да, чистой, высокой, часто - неземной. Много испытаний мне судил принять... - благодарю за них: они мне выковали душу - знать горе, боли, скорби, му-ку... - я их вылил в книгах, я жалел... - и это благо. И вот, Ты дал мне на склоне жизни - счастье... последнее: не видя, слыша сердцем, полюбил... вторую в жизни... тоже Олю..! Благодарю за эту, дальнюю... любовь. Благодарю за все. Молюсь: будь милостив и помоги увидеть, сказать - " люблю", все сказать глазами... сердцем, всю боль ее принять в себя, утешить, закрыть все темное, согреть голубку, столько страдавшую. И помоги мне в моих "Путях Небесных".
Сегодня Крещенский Сочельник. Помнишь, как пролила Дари св. воду 570 ? Я не брал сегодня, ночь спал плохо, опоздал к обедне. Пойду завтра. Завтра Сережечкин день рождения. Я уже слышу, мне остро-одиноко. Он родился 6-го янв. в 11 ч. 30 мин., на 7-ое. Мороз был. В комнате было градусов 10, горела "молния". Окна в ледышках. Я ездил за акушером, роды были трудные. Оля вся померкла, много потеряла крови. Был миг страшный. Вливали физиологический раствор. Помню крик, первый крик мальчика. Буренько тельце, все напряженное... Увидел - ма-льчик, мой! И - заплакал. Сидел у библиотечного шкафа. Доктор: "поздравляю, отец-студент! Мальчик - на диво. Будет в свое время петь "Гаудеамус игитур!"" 571 Утро, окошки в ледяных пленках, розы от солнца. Оля, спокойная, слабая, в белой кофточке, кружевной, в меховой накидке. И... мальчик, уже у груди ее... умеет! Чудо.
6-19. Богоявление. 9-30 вечера
Был у обедни, у водосвятия 572 . Подал просфоры: за отнятых у меня, за... дарованную, новую Олю. Св. вода. Не пролью. Весь день - тяжелый. Один. Тоска, тоска, до боли. Лег, в прошлое смотрел, - оно терзало. Подали письма. Твоего нет. Ну, бу-дет... От Сережи. Вижу; все получила. Жаль, ландыши доставлены Сереже 6-го, как я хотел, ты мне не ответила, я спрашивал, будет ли 5-го в Арнхеме? Тогда, м. б. получила в Рождество. Почему не заехала к нему? Не верила мне, что пишу нужное? И свечки послал. И "Пути Небесные" - чтобы самому прийти к тебе на елку. И - пришел. Ты не узнала, что я пришел к тебе? Не почувствовала? Не поняла? Ведь "Пути" же я тебе в 40-м послал. Или сочла меня за непомнящего. Я все помню. Иначе, как же я мог бы писать, никогда не имея записных книжек? А я их ни-когда не имел. Я - слишком нетерпелив, и слишком верю в память: останется то, что важно. И не ошибся. Осталось еще на две, на три жизни. Сколько я писал тебе... не поняла? Ищи же меня в "Путях", мой "отсвет", и мои глаза. Увидишь, верю. Что ты кощунствуешь с Евангелием и - томишь себя? Это же не "Оракул" 572а , чтобы всегда отвечать.
На сочельник рождественский - ты так и запросила "откровения"? - чудесное от Луки - II гл., стихи 1-20 573 . А ты - новостильница, взяла на 6? янв.? Не проповедь ли Иоанна? 574 в Церкви! И не выдерживал. Все наше богослужение - самое совершенное, что мог только создать гений Церкви, - по благодати Св. Духа! Выше нет нигде. А знаешь ли ты самое чудесное из Круга? "Похвала Пресв. Богородицы"! 575 В пятницу 5 недели Великого Поста. Такого прославления Матери Света я не слыхивал. Можно было бы - навеки остаться в храме! Какие гимны!! На все напевы, со всей России! "Величит Душа моя Господа..." 576 - необычайно, я замирал, бывало, слушая в Сергиевом Подворье хор. Да, ты нашла на 6, в сочельник не Евангелие Праздника, а очередное, на вторник 31 седмицы, по Пятидесятнице: Марка, 10-2-12 577 . На сочельник же, полагается в этом году 4 евангелия на Царских Часах, Евангелие на вечерне, а на литургии полагается, - чего ты не усмотрела, - от Луки, II - 1-20 стихи - чудесные. О "разводном" же письме, что тебя смутило, сказано не для тебя, а - воистину - фарисеям, типа твоего свекра. "По жестокосердию вашему дал Вам старый Моисей право развода" 578 . А не "по жестокосердию"? Нет такого права, когда "брак святых"... когда все соблюдено в чистоте, когда нет вины, когда нет никакого "повода". Ты права: Христос тебя не только простил бы... он, ведь, и "грешниц" прощал и привлекал к себе... - или тогда ты должна все Милосердие отвергнуть, оправдать "ад в браке". Помни: все в Церкви гармонично и никогда - насилия! Из сего и надо исходить. Тут пресекается попытка сделать из брака "перепархивание" {В оригинале: перепахивание.}, как у синематографических "звезд". При сем надо помнить, что в Евангелии - две нравственных стороны: одна - для полного совершенства, тут брак не поощряется. Другая - для всех. Но, главное, Евангелие не "гадальная книга", а - книга Любви. Чаще глядись в нее.
7-20 янв. Утро. Снег. Тоска отошла, я даже пою - "Ночной зефир струит эфир..." 579 Топлюсь последним углем. Жгу ящики. Мотор все еще чинят. Температура в комнате - 7 градусов. Руки мерзнут, писать трудно. Какие тут "Пути..." Пишешь о "Лейпцигской ме-ссе..." - почему не о... ярмарке? Я не из промышленников, для кого льготы. Я - не принадлежу к голландской нации, я - с волчьим паспортом, да еще просроченным, - надо месяц-другой, чтобы его восстановить... а я не выношу хождений по конюшням префектурным. Но я все своевременно достану - на случай. Новое постижение моей "Няни" - немцами: на этот раз - образованная дама, - ее дочь - литературный критик 580 . Она прочла "Няню" в немецком переводе и заявила моей - Олиной племяннице, матери Ивика: "необычайный прием искусства, когда по 2-3 словечкам "монолога" - получаешь незабываемые образы. О, как теперь мне ясна "русская" Правда! Это же "апостол" Правды, эта "простая душа русской крестьянки"".
Письма от тебя все нет. Жду продолжения "поездки с шефом клиники" - в спальном вагоне..? О... Даше... вышлю, но тебя это волнует... надо ли? Дальше будет волновать еще сильней, я знаю. Все - близко к трагическому, - не по моей вине. Волей светлой я это "трагическое" сумел обезвредить, сберечь "живую душу" истерзавшейся девушки. Я не любил "опытов" над чистыми, я не из докторов под NoNoNoNo. Снова прочти "Пути", посланные ныне, - до конца. Больше ни слова не скажу. Я что-то снова смутен, в томлении... Делаю вывод: от папы в тебе сильна духовная сторона, от мамы... ?!! - физиологическая, страстная. Думаю, что не ошибся. Твое воспитание велось неправильно. Тебя слишком отдавали твоей - непонятной тебе - свободе... Отсюда - все.
Целую. Твой Ваня. О, одинок! Переписываю для тебя "Куликово поле".
Твое стило 2-го янв. раззевилось, я очень нажимаю. Отдам завтра починять: скрепляющая "платинка" цела. Пишу рвущим пером. Попробую найти твои, посланные, они при письме.
Ландыши были поблекшие? М. б. Сережа держал их в комнате с центральным отоплением?
О. А. Бредиус-Субботина - И. С. Шмелеву
8. I. 42 г.
Иван мой!
Какой горькой болью пронзила сердце мне открытка твоя от 31-го дек. Так, без имени, без местоимения даже, без привета! Ужасно это - ужасно мне! И это... под Новый год!
За что же? Что я сделала?
Чем согрешила?
М. б. ты забыл текст ее точный? -
закрыт буквой? Жду и о "Георгии", - словом, жду всей повести. До ознакомления со всем не напишу ни слова. Я очень занят делом, - пишу, но не "Пути".
И. Ш.
Жду объяснений: почему я не должен упоминать об О. Субботиной в бытность мою в столице? Я должен знать всю правду.
И. Ш.
Нельзя в таком поминать святое для меня".
Я не успела еще послать письмо мое... Колебалась отослать ли... И все не посылаю... Ты сам тогда увидишь - можно ли было более жестоко сломать все, опрокинуть и дать... такой ответ...
Я не понимаю тебя.
Это - больное.
Мне очень тяжело... Обидно. Горько... Куда ушел мой ясный праздник? Мое белое Рождество?! -
Не могу пока писать.
О.
Будь здоров!
P.S. Лучше бы пропала она в пути, эта открытка твоя!
О. А. Бредиус-Субботина -
17. I. 42
Все эти невыносимые 9 дней не могла найти в себе силы хоть как-нибудь отозваться на то, что обрушилось на меня со 2-го дня Рождества Христова, парализовало и придавило душу.
Я пишу сейчас, т.к. молчание мое тоже мучительно мне и т.к. еще больнее было бы думать, что могло бы оно истолковаться новым "изломом" или чем-то вроде "воздействия".
Нет, я пишу, чтобы сказать, на открытку от 31.XII.41 и письма от 2.I.42 ответить невозможно! Как невозможно бывает отвечать на любую клевету.
Оба эти письма, долженствовавшие меня "успокоить" (!!), отняли у меня всякую светлую точку, на которую я бы могла опереться. Выбили у меня почву из-под ног, лишили буквально всякой возможности хоть что-либо ответить. "Ласковые" слова в них - позолота пилюли. И, как таковые, вносят лишь горечь в сердце! В этих письмах не недоверие Фомы, не сомнение, не срывы даже (их-то я бы поняла), но -
- настойчивое утверждение созданных самим собой же "фактов", утверждение их, как непреложность!
А эти эпитеты: "особливо женской манеры", и эти... "пониже поясницы"?.. И много... много...
Не обида - это мне!! Нет! Все гораздо глубже! И не мне же, "вывихнутой на цыганщину", "недостойной о. Александра", "полуобразованной" и... вообще всей, такой... "полу-..." (мерзкой/какой обрисованной!), - не мне же такой - уяснять крупному человеку, что:
недоверие такого порядка в отношении порядочной (воистину порядочной, а не в смысле адвокатских "котлет") женщины было бы равносильно, в отношении мужчины, сомнению в самой примитивной честности! В отношении же "любимой"? - непостижимо мне это!
Да! Я могла бы послать "доказательства подлости, а не правды", от меня - но я знаю, что тогда человек, уверовавший мне после этих "доказательств", что такой человек мне был бы не нужен больше!
Я в последний момент воздержалась от этого.
Не может быть в таком вопросе 2-х мнений!
И действие этих писем, пригвоздивших меня, по чудовищности своей не сравнимо для сердца моего ни с чем, кроме самой, той подлости "N"!
В этих письмах весь мой духовный облик того времени так искажен, "разукрашен" богатейшей фантазией и так обезображен и обезОбражен, что я ужасаюсь той нечуткости (?), с какой это было сделано. Я не люблю неправды , ни в отношеении других, ни в отношении себя, - и вот во имя справедливости я протестую , против всего в этих письмах! Не против изображения мелких фактиков, но против толкования их! Против той сути, которая была дана взамен настоящей - ужасная, несправедливая!
Я не могу теперь, будучи так заклейменной, "оправдываться". Мне противно это. Но я обязана во имя Высшей Справедливости сказать, что без натяжки можно меня считать чистой. И... достойной моего покойного отца {Эти два предложения взяты О. А. Бредиус-Субботиной в рамку.}.
Я это знаю, душой своей знаю! -
Я не запачкалась ничем !
Как не понять было (после всех моих писем, и не только последнего времени) - в чем была ?!
И это после моего письма о "понимании любви" и о том "за что я люблю "его"" (т.е. героя)?
Следуя непосредственному порыву, поведать любимому все о себе , я не "давала" ни "романа", ни "героев", но, нещадно , относясь к себе самой, писала полуисповедь, полужалобу на жизнь свою.
Ни не правды, ни неправды не содержит в себе этот мой "рассказ". Да и к чему же была бы она?
Умышленно "они" почти не обрисованы. Никак. А о себе? Я уж сказала: полуисповедь!
И потому
Чтобы... "не пщевати вины о гресех"...
Разве нужно быть особливо-грязной духом, чтобы почувствовать искушение?
Я за всю свою, ту, прошлую жизнь ни перед кем не опускала глаз. И папе моему не пришлось бы меня стыдиться.
И вот, прочтя все "обвинения" мне, я спрашиваю себя:
1) Как же можно останавливаться на такой мерзкой, пакостной, всей... "полу... какой-то" (да, да, такой я обрисована, - и это гадкое "дэми"!), развратной девчонкой - крутившейся с "гарри-жоржами" и кончившей свое "дэми... бытие", замужеством "из-за удобств". (Господи, Господи!)...
2) Что дало повод к этому... странному обращению со мной?
Все это "обращение" со мной дает мне чувствовать, что я не уважаема. За что?
Это упрек мне в "двойственности" - не отвечает ли он на этот вопрос "за что"? Не говорит ли он, что за последние эти мои 1/2 года?
"Я никогда не опускала глаз ни перед кем " - сказала я. Да, за исключением этих 1/2 года.
За них то и "двойственность"? С невыразимой горечью принимаю упрек этот! Глубоко запал он в душу!
Я должна разобрать все, для всей жизни, и здесь, и... там... Я поняла через упрек этот (как же больно мне!), что "преступив" хоть что-нибудь, надо быть готовой даже к обвинению с той стороны, с которой никак не ожидаешь. Очень больно это! И все же я скажу, что и за это бить меня нельзя!
Я, сама я, и только я , что я отвечу Богу! {Это предложение взято в рамку О. А. Бредиус-Субботиной.}
Возникновение "чумовых писем" очень важно само по себе, вне зависимости от того, доходят ли они до Цели, или - то по воле цензуры, то по мягкости Сергея Михеевича, задерживаются до поры до времени, чтобы быть досланными "под горячую руку". И это от 1.XII... для чего оно? Я же сердцем, душой объяснила, что и не думаю "брыкаться от задачи литературной". Для чего же тогда и писать, если ничему нет веры, если, фантазии созданные, фантомы, имеют больше прав на жизнь, чем моя Правда?!
О моих переживаниях, чувствах, и м. б. чуяниях я не могу писать сейчас, - я страшусь поспешных выводов, непоправимых заключений.
Мне слишком дорого все то Светлое, бывшее между нами, чтобы неосторожно углубить, и без того сверлящую, трещину. И потому я не говорю того, что мне прожигает душу...
Я не знаю как и когда все это изживется, но хочу верить, что Бог поможет в этом!
Прошу (хоть именем папы) поверить мне, что пишу я без всяких "изломов", - и если не делаю никаких обращений, то только потому, что мне тяжело это, потому что не хочу принуждать себя. И точно также я не могу сердцем поблагодарить за присланное: свечи, "Пути Небесные", давно просимое, цветы. Мне больно это... что не могу! С. поставил ландыши в гостиной, - с тех пор я их не вижу. Не могу!
О. Б.-С.
19. I. 42
Ваня мой любимый!
Из последней моей силы пишу тебе. Не слова это - клянусь Богом тебе, что так это. И заклинаю тебя верить моему каждому слову!
Я в отчаянии полном, безутешно, горько! Твое письмо от 10-го I перечитываю и вижу, что то , что я приняла за Веру мне - вовсе не вера. Это ты только из любви ко мне, стараешься увидеть меня такой, какой хочешь видеть. Как ты и сам сказал - "для того, чтобы тебя сделать героиней, я бы должен был тебя сильно преломить моим искусством". Для меня в этом весь ужас, вся погибель моя. Для меня твой "обвинительный акт" (пусть я его не читала, но он есть!) - мой смертный приговор . Ты одно поверь: ты для меня всегда был тем, что для людей - Пророки! Ты - мой источник жизни! Жизни духа! Поверишь м. б., т.к. это я всегда писала!
И вот ты, Учитель мой, Пророк и все, все мне дорогое - ты даешь мне этот "обвинительный акт"! - мой облик, тобой сделанный! Печать, клеймо мне на душу. Я не могу дышать! Бесценный Ваня, пойми меня!
Все , весь рай мой с тобой - закончится этим ! Пойми : я люблю тебя полно, всем существом моим, но вся почва , на которой это выросло, на чем спелась эта дивная райская песня, - эта почва - целомудренность Души моей! Моя лучшая часть, моя Душа, мой Дух - создали весь этот лучезарный мир твой! И верь мне (!) - я всегда была такая !
Я каленым железом готова бы выжечь каждый, полученный поцелуй, что тебя так мучает.
Но, верь мне (!) - ты воспринял меня не верно, не верно обвинил!
Ну, хоть примером пойми: Тоничка твой! Даша! Ваня, а мне вот, такой "скверной", казалось уж "слишком не по-девичьи" то, что Даша могла "сомлеть". Я не смела всегда (и никогда не было иначе!) было такое сильное желание горения , парения Духа, что я вся только это хотела видеть и в другом. Я вся была струной ! Струна же не может смягнуть. И, если бы ты меня увидел хоть раз, то понял бы, что мне органически гадки эти "особливо-женские манеры" даже и в других. Я же тебе писала, кто мои героини. Моя вина - неосторожность. Воображение, заменяющее действительность. Кто меня близко знают - знают это. Одна дама издевалась даже надо мной цинично за то, что по-мне выходить должно, что большинство мужчин - девственники. Я же не гадкая оттого, что в каждой моей "встрече" "видела" то, что искала. Я на некоторых данных - всегда религиозного порядка, - строила свой образ. И потом так верила сама, что разочарование стоило мне больших потрясений. И если бы ты знал, что я испытывала в душе моей при этом! Ты никогда бы не поднял на меня камня! Мое "темное" на горах и иногда проявляющее себя и еще, никто не знал, не видел. И наоборот считали все ненормально развитой, холодной. Я волей себя всю сковывала, ненавидя себя самое . С ужасом спрашивая себя "откуда эти чувства?" Я клянусь тебе! Клянусь! Я бичевала себя за это! Это редко бывало, такие чувства! Я о "горах" тебе написала, потому, что до сих пор их себе не могу простить, что "предавалась" этим чувствам, цветы эти еще рвала... Я таких помыслах на исповеди. Я очень строго к исповеди и к себе отношусь. Я никогда не пользовалась "особливо-женской манерой", никогда не "завлекала", никогда сознательно не обращала на себя внимания.
Но ты ведь мне не веришь!!
Как ужасно это! Чем же доказать мне?!
Я изнемогаю от этого!
Ты пойми, что утратив для тебя целомудренную ценность - я вообще утрачиваюсь для тебя !
Что же это - конец??
Ваня, но все же это - ложь! Ты выдумал что-то! Я не понимаю, как это возможно! Я пойду к батюшке. Я все ему расскажу. И если я такая (но нет, это не так , я себя знаю искала только чистоты ! Это мой Kennzeichnen! {Характер (нем.). } Я не вру! Это моя сущность! Я - такая! И если ты мне только остаться в твоем сердце и создаешь меня сам только, то - это ужас... я так не могу! Я виновата тем, что с хирургом была ! Я виню себя за него! Эта бездумность была плодом моего страдания вечного тогда. Хотелось просто посмотреть, не участвуя сама, как люди умеют смеяться и петь. Я ничуть не запачкалась. Я дура, я могу увлечься пеньем, весельем. Я не люблю цыганщину, это не мое, но у меня бывает настроение только, может
И самое, самое главное: у меня, при моем постоянном духовном голоде, при моем искании "папы", - при постоянном "обжигании" на этом Мне трудно говорить! Счастье Тони, что он нашел "синие глаза, поведшие его за собой", так скоро! А если бы он ошибся, так как ошибалась я все время!? Тоник искал бы дальше, я уверена. "Находя", творил бы их снова, этих чудесных "херувим" из грязной Серафимы. Что же стал бы он грязнее от этого? Я позволяла себя поцеловать не грязному, но тому светлому , которого я сама создавала, которому, как казалось, не грех это, но наоборот - чудесно... Я - не "зацелована" как ты это видишь.
Важно ведь то , ты это воспринял . И продажная женщина целует, и Дари целует, но сам факт поцелуя еще не говорит ничего! Я клянусь тебе, что низкие клянусь : я - рыцарь, жертва этой чистоты, я ее искала всю жизнь. Я срывалась , т.к. ошибалась в людях, но разве это такой грех, за который ты меня обвиняешь? Я вообще не так обычна. Я м. б. немного ненормальна. Я еще ребенком была "сумасшедшая". Я - фанатичка, фантазерка, я м. б. чуть-чуть наивна. Иногда мне кажется, что я бы не могла быть матерью, т.к. сама все еще ребенок. Это не все очистить "Водою и Духом!" Ваня, пока твой "обвинительный акт" существует, - я не смогу ни жить, ни писать - я пишу только для тебя, я а не смогу, если в то, из чего я творить хочу, - ты не веришь!
С 10-го от тебя нет писем. Получил мои новогодние?
Если свечи только 10-летке, то я их не приму! Я та же, что и 10-ти лет! Поверь мне!
Твое письмо от 10-го I открыло своей любовью мою "заслонку", - я могу высказаться. Но мне тяжело писать до твоей веры.
Люблю тебя до смерти! До моей Только тебя.
Не знаю как и подписаться. Могу ли еще Оля?
Если ты мне не так " - подумал ты? Да?
Хорошо, пусть мы никогда не свидимся. Я все так же тебя буду любить! М. б. ты тогда поверишь, что я люблю Духом!?
О. А. Бредиус-Субботина - И. С. Шмелеву
{На конверте помета И. С. Шмелева:
характеристика духовного облика
мамы . Чудесно! О, как же О. умна!}
Вчерашнее твое письмо от 18-19-20. I крайне меня удивило и... очень больно затронуло.
Не могу понять как ты сумел "опечалиться" моим письмом от 7-8.II Я писала его в такой нежной тоске по тебе, в такой светлой любви... это последнее письмо до начала кошмара, и сейчас еще не прошедшего. То письмо шло из сердца, открыто, искренне, особенно-нежно. Что можно было найти в нем для обиды? Не понимаю. Если ты так все принимать хочешь, то отнимаешь у меня всякую возможность письменного общения с тобой. У меня руки опускаются!
Затем еще одно: ты затронул мою мать. Я никогда особенно много о ней не писала, но теперь я считаю долгом своим рассказать тебе о ней. Ты можешь считать меня чем и кем угодно, но ни в какой степени ты не можешь, найденное Мама моя относится к тем женщинам, которых нужно было бы отметить в жизни, назвать Героем. Не героиней, а героем! И когда я впервые, давно, до встречи с тобой, тоже думала о "творчестве", то это было в связи с этим. Я считала для великой, людской Правды, необходимым начертить жизнь этой удивительной Женщины, - Ч еловека. Не потому, что это мать моя. Я умею быть очень объективной. С мамой мы очень разны в характере. И во внешности. С уроном для меня. Мама красавица, была и есть еще. До удивления я ничего не взяла от нее. Это все замечали. В детстве я плакала от этого, воображая, что я "найденыш". Но это в сторону!
Внутренне - мать моя сильная духом, властная, натура. Цельность, ясность ума, трезвость, здравость суждения, светлость и чистота, какая-то особая крепость, - вот что чувствует каждый, кто с ней сталкивается. Полное отсутствие "изломов", кокетства, всего того, чем часто страдают женщины. И в этом
Мама непорочна вполне , целомудрена до предела, какого могут достичь смертные. Я ручаюсь, что трудно было бы найти вторую такую. Она - однолюбка, вполне!
Я-то это хорошо знаю! Оставшись вдовой 32-х лет, мама привлекала очень многих. Я ревнивица-фантазерка была чудесным сыщиком. Где только я ни бывала, чего только не старалась угадать... И я скажу, что при моей безумной щепетильной требовательности к родительской высоте и непоколебимости - я сохранила к маме тогдашней и до сих пор самое . Я до безумия ревновала к одному офицеру (очень чуткий, хороший), именно потому и казался мне опасным , что хороший был. Но как же свята была мама!!! Как я стыдилась после самой же себя! Ни единого взгляда, ни единого движения!
Мама, оставшись с нами без всяких средств, начала учиться на Высших женских курсах, чтобы ни от кого не зависеть и смочь вытянуть нас на дорогу. Она экзамены сдала на "весьма". Отказывала себе во всем. Давала уроки и за это имела комнату и стол. Уставала до безумия. Заболела - галлюцинации видела. Наша начальница института однажды при каком-то родительском акте публично начала воспевать маму, как "чудесный образец русской Женщины!" Мама очень скромна, застенчива. Не любит напоминать о себе, забот о себе. И даже это выражается резкостью у нее. Может бывать раздражительна. У мамы есть недостатки, конечно, я их знаю, - но вовсе не те, что ты сказал. Она может быть резка, очень пряма и напориста в споре. Она может быть неприятна некоторым, м. б. от тех качеств сильных, волевых людей. Мама властна. Но кто бы не сталкивался с ней, оставлял всегда чудесную о ней память. Она очаровательна с людьми. Мне казалась мама слишком не понимает . Так и говорит: "я тебя ведь во многом не понимаю". Она очень определенна. Активна, деятельна во всем!
Мои фантазерства, воображения, тревоги, все мое "иррациональное" - чуждо ей. Сама она не лишена и мистицизма, но все это в хороших рамках, уравновешено. Мама верующая очень, глубоко, здорово. Без всяких "надрывов". Всякие "психосдвиги", "психоанализы" и т.п. чужды ей. Она мне сколько раз говорила, что на моем месте не нашла бы общей почвы с Арнольдом. Что такое ей просто чуждо и скучно. И удивлялась, что я во всем этом как-то разбиралась. Ее жизнь личная погасла вся со смертью папы. Она всю себя зачеркнула для себя . Скорбная доля ее!
Грешно, именно грешно, говорить о ней так, как это сделал ты! Я делаю поправку только на то, что ты ее не знал. Но все же надо осторожней!
Мать моя (как и еще некоторые виденные мною в эмиграции - очень немного!) - Герой! Герой не
Этих героев не чествуют, их никто не знает. И потому я хотела все же хоть убогий (по силам), создать памятник.
Физиологическую сторону у нее (мне противно даже писать это!), у матери моей никто, ни в какую лупу не увидит. Да, она очень живая, м. б. страстная, но не в смысле любовном. Мама настолько личность, недюжинная, не по-женски апостол (буквально!) - чтил маму, как "редкую, святую душу!" И когда мама смущалась ее предстоящим браком (не касайся дурно этого ее шага!), то этот же священник уяснял ей сущность очень многого. Я не могу и не смею все писать в письме.
Второй мамин брак не снижает ее ничуть. И это говорю я, вернейший ее "телохранитель" и вернейший папин "паж". Надо знать многое, чтобы судить. Меня воспитывала мама строго. И в вопросах любви особо-строго. Мама порицала всякое неосторожное слово, кокетство. Она мне о себе рассказывала и говорила: "когда я была молоденькая и за мной "ухаживали", то я никогда не "играла", не "кокетничала", но сама себя спрашивала: нравится он мне так, что я бы всю жизнь прошла с ним? И если нет , то я давала сейчас же понять, что ему со мной делать нечего. Помни, Оля, - никогда не "играй", если не чувствуешь Любви. Только, когда я папу вашего встретила, то все мое горе в том, что я ошибаюсь, я фантазирую , создаю себе образы и так уверяюсь, что могу не видеть действительности. Или видеть.
Я не могла бы увлечься нулем, но по нескольким признакам, подходящим к моему идеалу я дорисовываю себе этот идеал. Мой идеал ! Чистый! И только чистый! И встречаясь с людьми я верила, что они лучше, что это-то и есть идеал, единственный . Меня всегда подкупала религиозность я отшвыривала. Во мне никак не проявлялась "физиологическая сторона". Какой вздор!! Что за гадости ты подозреваешь опять в поездке с шефом?! Я же тебе написала, как этого подлеца посадила на задние лапки.
Мне тошно писать обо всем этом. Если ты продолжаешь меня считать такой пакостной, то это твое дело.
Меня мутит от всего этого! Я не хочу больше касаться всего этого. И пишу сегодня только потому, что считаю своим долгом в отношении матери . Хотя мне претило делать такой "разбор" о Ней! Это мое святое - мама! Пусть мы часто расходимся в характерах, спорах, восприятиях, - но она объективно дала ли ?) из моей повести вычитать нечто, что бросило тень на нее. Это ужас! Со страхом открываю твои письма, т.к. не в силах просто больше перенести неправду. Нет, не трогай мать! Знаешь, однажды среди матросни и солдатни мы с мамой протискивались на пароход однажды. Обе в полушубках и платках. Один матрос маму (досадно, вперед проходит) ткнул "эй ты, тетка!" Ты знаешь, что со мной тогда стало?! Я не побоялась его нагана. Остановился в ругани... "ну, чего ты, ишь озлилась как за мать-то!" {не сочти это воспоминание за "сравнение", - я хочу тебе только сказать, что девчонкой я уже за мать стояла горой.} Но теперь не только за мать, очень больно !
Оля
[На полях:] Мать моя много взяла от ее отца. Человека редкого, чтимого за праведника во всем округе.
Мне так хочется света между нами! Тепла и ласки! Зачем ты мучаешь себя и меня?!
Зачем ты все так хочешь портить? Сознательно? Нарочно?
И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной
21. I. 42 5-30 вечера
Моя святая, вся чистая моя, голубочка моя Олюша, как больно в сердце от твоих страданий, безвинная моя... и я, я, недостойный, я причинил их! Сознание горькое моего зла, - о, я его изжил, я им лишь миг какой-то был порабощен! - так меня потрясло, так я противен себе стал... если бы ты все это увидела в моей душе, ты сжалилась бы и простила. Ты меня простила, знаю. Не видя, всей моей боли этой не постигая, ты уже меня простила, я так это чувствую, я так тебя вижу, Святая... так приникаю к тебе, как к самому величайшему благу, как к самому для меня чистейшему и святому в жизни моей... простила ты, я верю, верю... и целую твои ножки, светик ты мой... О, как я тебя обидел... Но я не хотел, не мог хотеть этого, ты же меня знаешь. Был такой темный час, все во мне запылало и обожгло, и я - да, бессознательно, весь во власти страшного воображения, - не удержался, послал ту бессмысленную, бесчинную открытку... - и, придя в себя, ужаснулся, что я наделал! Я тут же написал, письмо за письмом, молил тебя не принимать этой открытки, не видеть ее, - ее будто и не было. Но, должно быть, я все еще пытался выбраться из петли злой, еще, должно быть, сильней запутался, я ничего не помню, Оля! Боже мой, я молю тебя, моя детка, верь мне, верь тому, кто ты для меня! Выше духом, чище, святей, глубже, достойней, прозрачней, святей тебя... - нет для меня никого, заклинаю тебя поверить мне в этом, всем дорогим клянусь... Оля, ты для меня стала еще дороже, еще заветней, еще святей... можно ли любить больше, чем люблю тебя? Так я ни-кого не любил... такой божественной души нигде же нельзя встретить, это только ты, ты одна, такая, Олюша... меня душат слезы, я не смею глядеть на тебя, мне даже стыдно и страшно сознавать, что я могу писать тебе, после моего зла... Ольга, я тебе во всем верю, я тебе всегда, как узнал тебя, верил и верю, и верней этого нет ничего во мне. Нежней моего сердца ныне не может быть - к тебе... это предел сил моих, предел всего святого, чистого, на что я мог бы быть способен! Оля, прошу, забудь все это, никогда не поминай о моем позоре перед тобой! Ты неприкосновенна, ты безгрешна, и как же ты велика, чудесна, непостижима для меня отныне - и до смерти, и там, я верю, там ты будешь для меня - другого - святой, все-чистой, вечной моей... с моими, милыми... Ты единственная, непорочная, непостижимая! Я всем сердцем, всею прямотой его говорю тебе - как я недостоин тебя! ножку твою не смею взглядом даже поцеловать... Оля, мне так тягостно за твои боли, за мою проклятость! Помилуй, родная... Вытесни из сердца... я же тотчас раскаялся, я молил не верить моему бешеному слову! Я не имел никакого права касаться всего твоего, это была твоя святая воля открыть мне и светлое, и больное в тебе, и я вижу, какой же ослепительный свет твоей Души! как ты чудесна, и как я могу порой быть гадким! Это мука неизбывная... Как подумаю, что ты все святые дни... что перечувствовала, что выплакала..! И мои бедные цветочки... - а как же я старался, чтобы твои глаза увидали в них немножко хоть чистого, что есть во мне, увидали, смотря на эти бедные ландышки... как вспомню - вот реву сейчас, пишу тебе, ничего не вижу, от боли... от такой нежности, от такой светлости от тебя... бедные они, одинокие, как мы с тобой в целом мире... ждали и глазками снежными просили... - "погляди, Оля... это же Ваня твой к тебе пришел... погляди на нас, девочка светлая... мы от Вани твоего к тебе... и тебя не можем найти..." Оля... когда я пишу тебе, у меня слезы кричат от твоей боли... Я так о тебе думал светло все эти дни... я так хотел хоть малым, что я могу для тебя, передать тебе мое сердце... хоть малым тебя порадовать, сказать ими, этими чистыми глазками цветов... кто ты для меня, как я томлюсь вдали, всем твоим мучаюсь... Если бы ты увидала все во мне, что только тобой живет, тобой светится, ты бы приникла ко мне, и пожалели бы мы друг-дружку, за все скорби... Оля, я молюсь на тебя, я не могу, знаю, не могу часа без мысли о тебе... Я все эти месяцы создавал тебя, берег тебя, жил только тобой... - и вот, так гадко сорваться... так злом бросить в неповинную... так детски открывшуюся в самом болезненном... Все я понимаю, знаю, как я виноват... Разумом-Духом знаю... что ты - Святая, а чувствишком мелким закрыться от Правды... - как я допустил?! Олечек, позволь поцеловать руку твою, заглянуть в светлые глаза! Я тебя чту, Оля, я сознательно не мог бы так поступить, не смел бы. Ты совершенно исключительная, к тебе нельзя подходить с обычным уровнем, - я это в смуте упустил из виду: я делал выводы из твоего рассказа, с обычной меркой, средней, м. б. и законной для обычного явления человеческой души, но только не для твоей. Горько раскаиваюсь в этой недостойной ошибке. Ты вся от высшего, ты от Идеала человеческого духа, а не обычная. Для тысяч душ мой вывод был бы закономерен, но не для тебя. Я говорю это сознательно и твердо. Ты права. Тебе нельзя не верить, и я должен был это знать... еще бы не должен, когда имею столько точных данных, только редчайшей душе свойственных. Это мне непростительно, я должен был понимать, о ком речь! Да, ты безусловно права, пряма, чиста, свята! На тебя надо взирать, а не глядеть. Родная, ценнейшая из ценного, необычайная! Разве я не был прав, так не раз тебя именуя?! Это сердце, чуткость моя так - и давно! - тебя определили, а обычность моя, подавляемая страстями невысокими, неповинную тебя сравняло с обычным уровнем! Вот в чем моя ужасная, горькая ошибка, - и мне, мне самому горькая, до боли, - поверь же искренности моей, Оля! И забудь, залечи эту рану, если еще любишь меня, вечного твоего, истинного, незатемненного. Простим же друг-другу наши общие слабости: они из одного истока, из - для меня - безмерной, страшной к тебе Любви, чистой-чистой, почти нездешней. Я это чувствую, и словом не могу назвать такое. Знаю, что и в тебе это, хоть и не заслужил, - тоже знаю! - ни-когда такой Души не встречал, никогда... - и потому... мешаюсь, сбиваюсь на привычные мерки душевно-страстных определений. Больше нет сил говорить, не могу, бессилен больше.
Ольга, я весь уйду в работу над "Путями Небесными", вот только перепишу для тебя "Куликово поле". Буду во-имя твое работать, моя светлая, моя далекая, моя ненаглядная. Я всегда с тобой и только - о тебе! Сладостная это и мучительная жизнь... так любить, и так бессильным быть перед безмерными событиями, когда и свидеться трудно, недоступно! Но молю: будем же верить, что наши пути сольются, что мы найдем, наконец, друг друга, чтобы не расставаться, не затеряться, - не могу я жить без Света, ты мне Свет.
опечалила! Я до тоски метался - послать тебе - радостных, ярких... и как мало нашел, но все же я нашел и верил - вот, 3-ье сегодня... м. б. попадут на 2-й день, так и думал, и так был рад, когда Сережа написал... как раз к 8-му едет. И "Пути" мои так во-время дошли... не знаю, все ли. И... почти забыл про зло в открытке... верил, что оно придет позднее моей "отмены". Неужели я и в других письмах так "вырвался"?! Не думал. Я искренно просил - не считаться с открыткой, - я уже овладел истинной меркой для тебя, восстановил себя на верный уровень - к тебе! Клянусь, моя бесценная, клянусь самым дорогим, нетленным! Должно быть обреченные ландыши погасли, за эти 9 дней?! Ты не хочешь меня опечалить и говоришь - чудесные! 9 дней! Ольга, все твои цветы живут! Все, все, все. Это - чудо, так долго оставаться свежими, живыми. Я их целую, вхожу к ним часто, в холодную их комнату, - моя очень большая комната, как бы "ателье", на зиму перегорожена портьерой и холостой - картонной - стенкой, иначе не согреть; и в той, и в другой по большому окну, около 4 1/2 метров каждое, и холодят. В ней сейчас 10 градусов, а у цветов 3-4. Согреваюсь электро-радиатором. Олюша, не "золотить пилюлю" писал тебе вдогонку за открыткой, а всем сердцем ласкался, молился на тебя. О, как я тебя люблю, - ты не простая моя Оля, ты - правда! - как Святыня мне, ты - Божественная, чистая, молитва моя, небо мое... Оля, верь мне, какую голубоглазую тебя я видел во сне, золотистую, нежную! Ну, чем высказать, как ты для меня чиста, свята? Господь мне тебя послал - мне быть лучшим, чистым через тебя! Ни слова больше о других, для меня в твоей всей жизни - ты только, одна ты, нетленная. Я должен был преклониться перед твоими терзаньями, перед беспримерной волей к чистоте, к идеалу, к жертвенности! Ты была предоставлена в тягчайшие дни жизни юной лишь своим силам, своей неопытности в жизни, ты искала в людях чистейшего, я знаю... и - сколько выстрадала! И я позволил себе столько неопрятных слов... я горел страстями, утратил власть над собой, лучшим, не совладал - на миг - с безумием, и... - как же я болею!
Олёль, ты все еще любишь? моя? да? Без тебя не могу, погибну.
Целую чистые глаза твои. Твой Ваня. Олюша, да, близкая? Молюсь.
[На полях:] Не забывай меня! Я жду твоего письма, как жизни! Ни слова о больном. Оно вне тебя.
Ты, бедняжка, мерзнешь... Оля, успокойся, поверь же мне! В слезах гляжу на тебя. И как ты мне дорога!!!
И. Ш.
И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной
22. I. 42 {К письму приложены поминальные записки
и Сергия убиенного". На каждой помета И. С. Шмелева:
На Богоявление.}, 4 дня
Олюночка родная, ласковая моя, прокурор мой беспощадный, - скажу сильнее: гениальный! да, твое письмо "без обращения" - столь резко меня хлестнувшее, - я и сейчас чувствую его "ожоги" в сердце - и по-делом! - а письмо пришло вчера, - письмо это твое - кажется пределом всего, что мог бы желать гениальный из всех гениальных обвинителей! Ты потрясающе умна, необычайна, я такой сжатости и силы выражений - да еще в душевной муке! - не встречал, и сам Достоевский, мастер на "обвинения", - возьми "Карамазовых", "Преступление и..." - не мог бы создать лучшего "реквизитуара"!! Не сочти все это за "подход" к тебе, за попытку тебя смягчить: ни ты, ни я в этом не нуждаемся, ты - пряма, я - найду и без этого путь оправдания, не только милосердия твоего ко мне. Я искренно говорю: при всей моей горечи от твоего письма-обвинения, я восхищаюсь твоим умом, твоей страстностью, твоей мерой. Чудесная, незаменимая, родная, дружка! И - всегда и во всем чистая, верная, - святая, для меня. И будь, будь такой, навсегда.
Твое возмущение мною мне понятно. Но я хочу хоть половину моей вины снять с себя: я свою "открытку" - от 31.XII, я вдогонь отправил письмо за письмом, прося тебя с этой безумной открыткой не считаться. Опоздали письма? Одно помни: я - как все, грешный, в страстях, в возбужденьях, в безумном напряжении охранить - в душе - твой лик чудесный, неприкосновенный. Помни же, кощунство не чуждо и высоко-духовным, испытанным, сжегшим, кажется, все в себе земное, страстное... - и они порой обуреваемы, и, мыслями боковыми, как-то грешат кощунством, воспевая в то же время Святое, недоступное людскому праху! Мысли злые, разжигающие, их мысли-чувства иногда грязнят все-честное. Все это - искушения, бренность плотского, греху повинного. Твои откровения мне я принял болью, я подошел к тебе с обычной меркой, меряющей страстную душу и страстное в тебе, как и во всех, и, борясь с чем-то, во мне протестующим и за тебя стоящим, я все же смутился духом и пытался найти в тебе уязвимые точки. И находил, сам сему не веря . Святая, чистая моя Олёль, я должен был мерить тебя совсем иною меркой, редкой, почти мне недоступной: в работе над своим искусством я применяю общечеловеческое мерило, а ты не этого масштаба: ты - сверх-масштаба. Я должен был исходить из идеальнейшего и чистейшего, и святейшего, что в тебе сильно представлено, что тебе даровано. И - проще исходить, в детской простоте, и в детской вере. В них только - правда Святого. Ты себе Крест взяла, за несчастного, ты пожалела, не жалея себя, а я... подчинился мелкому во мне, обычно-среднему. И - возгорелся. И - возгордился. И - ныне очищаюсь. Ты - нетленна, ты благословенна. И я склоняюсь перед тобой, я ножки твои целую, дитя Света, я весь в слезах перед твоей Иконой... - прости меня. Все, все прости мне, Оля. И верь, как же я плакал вчера, как мучился! Эти девять дней твоих безвинных страданий остались во мне, и терзают меня. Не вспоминай о моем позоре перед тобой. Ты - нетленной осталась, а я... кощунственник. И чистые цветы - одни, сиротки наши! Все твои цветы - живут!! Оля, голубка, гуленька моя, единственная и вечная моя... - поверь мне, я искренно винюсь, и открываю тебе темную сторону своего бунтующего сердца. Я кляну себя, а тебя молю - забудь. Я всегда верил и буду верить в тебя, в твою чистоту, в твою исключительность и непохожесть ни на кого из земных. Таких, как ты, я не знал. И не узнаю. Таких - нет на земле. Знаешь, Оль, ведь я создавал, пытался создать мою Дари... из чего-то... чего не видел в жизни, во что и поверить не мог бы... - я лишь мечтал о такой... и - что же? Я нашел такую, - Тебя! Да, да... я написал тебя, тебя не зная, написал женщину-дитя, просветленную небесным светом, сквозящую этим светом, - и - все же, повинную греху, страстям... и - нетленную. Да, я счастлив, что предвосхитил тебя... нашел намек на тебя... и - нашел настоящую любил тебя , искал тебя, выдумывал тебя, твой Лик Бессмертный! Ныне - я всю тебя нашел. И я напишу тебя. Да, Дари осложнилась. Во мне. Она теперь живет во мне живою, полною несказанной прелести! О, как лее я люблю ее - Тебя! Ольгуна, ты стала для меня еще дороже, еще чище, еще святей. Ты - во всем - беспредельна, во всем - лучшем-то. Я, безумец, ножки твои целовать должен, благодарить тебя, что ты открылась мне - и так детски-чисто, как на-духу, открылась! Эти муки твои на горах, эти вдыхания цветов, это борение страстей в тебе, эти зовы... - это сама святая правда, это наша "цепь земная", ею прикованы к земному! Ты открыла мне это, ты подарила это моей Дари. Для меня это - твое откровение мне. И это, слабо угаданное мною в Дари, - крестик под грудью! - эти твои томления, - какая правда! - ты подаришь роману. А себя... всю себя, дивную, ты подаришь Ване твоему, который тебя любит и чтит, как самое драгоценное, святейшее! Оля, твои вопросы в письмах от 1-го и 2 янв. - я понимаю, и я отвечу на них. Чего хочу от тебя? Оля, я хочу, чтобы ты была моей, всей моей, женой моей, была со мной, была моей святыней, моей Иконой чудотворной. Оля, я тебя люблю всей любовью, и не страшусь, и не стыжусь этой своей любви к тебе, хоть и насколько же я тебя старше! Но ты - не боишься сама сего, ты меня любишь, я так тебе верю, твоей любви... и я зову тебя, и я... не знаю, что же мне сделать, чтобы все это, последняя мечта-желание жизни, осуществилась скорей. Я не стыжусь и самовольства, и - пока - незаконности. Мне ждать нельзя. Я хочу того же, святого в любви, в полной любви, как и ты. Оля, дай мне Сережечку, или - Олю... - все драгоценно, все свято, все - предел счастья. Да, ты воспитала бы ребенка, я знаю. Нового, чистого, светло-просветленного в уме и сердце! Это был бы Дар твой-мой - живой жизни. Олюша, верь мне, - я хочу твоей любви, счастья с тобой, ласковой с тобой общей жизни, на моем скользком склоне. Поздно? Время неизмеримо днями, годами: так оно условно. Но ждать долго, ты знаешь сама, нельзя. Чем можем ускорить начало нашего нового, общего пути? Мой приезд... конечно, этого не решает, ни-чего не решает. Я тебя знаю, всю знаю, и я хочу тебя живой, но... увидеть на день-другой... и - уйти, в свою пустоту одиночества! Правда, я могу уйти в свою работу... - но, Оля, с тобой, возле тебя моя работа, знаю, будет искрометна, ярка, сильна, оживотворена - тобой. Все может измениться, облегчить... но срока мы не знаем. Дни уходят. Вот, 4 месяца, как я тебе открылся весь, всей душой, сказав: Оля, будь моей женой, законной. Теперь скажу: если пока нельзя тебе быть моей женой по закону, будь ею по духу, по плоти, по молитве нашей, общей... пока. Я открыто назову тебя моей женой, мне никого не стыдно и не страшно. Ты нужна жизни, ты не можешь, не имеешь права быть вне ее. Тут, в этих словах - все. Ты не должна быть под спудом. Я буду счастлив наполнять твою душу - чем пожелаешь, что в моей власти, в моих силах, в моем умении. Ты жизни не боишься, ты - сама Жизнь. И я - с тобой, не боюсь ни за тебя, ни за себя. Если откроется Россия, - у нас все будет, пусть хоть короткий отрезок лет, что мне суждено прожить. Ты для меня ныне единственная, вечная, земная и небесная. Ты - с моими отшедшими - единое для меня. И они, - если они есть там, - они тебя любят и благословляют. Верю так. Никогда ты мне не была необходима только для искусства. Ты мне дорога, живая, обладаемая вполне, ты, Оля, Олюша, Ольга, Ольгуночка, Олёль моя, Олюночка, моя дива чистая, моя Дева. Вот как я смотрю на тебя, как ценю тебя, как люблю тебя! Я все люблю и ценю в тебе: и твою чистоту, и твою земную порыв-страстность. Я нашел тебя, я вызвал тебя мечтой, и ты выступила из смутных далей, олицетворилась, ожила, - и я тебя дождался, как бы создал. Да, я верю: у нас одна с тобой Душа, как бы половинки, разделенные, которые стремятся слиться. И - должны слиться. Я тебе писал, что цветок жить будет, хоть и не клубень. Так бывает очень редко, я знаю. Пусть это будет знамением нам: будем жить. Будем же творить в жизни! Так слитно-дружно, как бывает редко-редко. Оля, вот мое сердце, смотри: я всю правду тебе сказал, только Правду, мою, нашу. Я понимаю твою любовь, ибо она и во мне, такая же. И я так же страдаю и жду, жду тебя. Я все силы употреблю, чтобы нам свидеться, - скоро весна, и я приеду, буду пытаться... или - ты приедешь. И ты пытайся. Я так молю тебя! Я так досадую, что удержал тебя тогда... но ведь и тогда было уже трудно. Ведь мы открылись друг другу уже после возобновившейся нашей переписки, после - много! - твоей болезни (40 г.), - весной 41 г. Разве могла приехать ты? "Сердце сердцу весть подает", написано тобой "встречно", в апреле 41 г.: не могла приехать? Нет. Никогда не удовлетворюсь этой "любовью в письмах", ни-когда. Она только сближает нас, уяснеяет друг-другу, но не отдает друг-другу. Мы должны сами, своей волей, отдаться друг-другу. Как это сделать..? Все еще не знаю. Без тебя - нет жизни, я не горю в работе, но я хочу гореть. И буду. "Пути" готовы, пиши. Стило исправят в понедельник. Как чудесны твои цветы! Сирень - 23 день! Гиацинт! Цикламены - с 13.XII. Целую всю, всю, всю. Твой Ваня
581 . Утренность бо дух мой ко Храму, Св. Твоему"... Оля, как бы я хотел все постные службы - с тобой, в России! Оля! О, сколько мы чудесного пережили бы, и - вместе одной Душой! И это должно быть
Нашла меня в "Путях"?
Горели алые свечки? Сохранила одну к Светлой Заутрене?
Масленица - 9-го февр. Новгородка Арина Родионовна (вот няня-то была!) спечет мне блинов. Люблю блины - и все. Я все люблю.
Неужели мы когда-нибудь будем вместе - все - обедать, думать, писать, играть?!! - Да. Петь.
°! Скоро пустят центральное отопление. А [1 сл. нрзб.] теперь - 1-й день - хороший!
Я тебе все сказал. Мне нечего скрывать от тебя! Я - силен, чтобы жить с тобой, я ничем не болен, кроме "сонной" ulcus duodeni. Сердце мое - хорошее.
Ох, как все сильней люблю, Олюша, и как жду. Как живую тебя хочу!
твои -мои цветы в пакетике. Поцелуй.
И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной
8 утра
Милая Моя Ольгуна, я написал тебе и в ответ на твое письмо "без личного обращения", и на последующее. Написал также и по поводу разрешения самого главного - как нужно поступить, чтобы покончить нам с тяжелым для нас положением неопределенности твоей и моей жизни. Все эти три дня с письма твоего я в подавленности и смуте. Я вижу, что необходимо еще раз коснуться и твоего письма от 17. I, и моего предложения о разрешении неопределенности. Последнее особенно необходимо, а почему, - поймешь.
Я сильно ранен твоим уподоблением моего поступка с тобой, - говорю о моей открытке от 31 дек. и о моих письмах, посланных вдогонку открытке, чтобы исправить горестную мою раздраженность от твоей "повести жизни" - уподоблением действия моих писем - подлости, совершенной некогда в отношении тебя неведомым мне "Н", кого я определил, как "безобразничающее истерическое ничтожество". Перечитай же мои письма внимательней, и увидишь, как ты меня хлестнула. Своими письмами вдогонку я брал назад ту проклятую открытку, просил простить мне ее, и в письмах не пилюлю золотил ласковыми словами, а искренне винился и старался объяснить тебе, что моя просьба о "всей правде" вытекает из разбора твоего душевно-физического строя, твоих поступков и отношений с лицами - "встречными" в твоей "повести". Разве не вправе был я просить тебя закончить рассказ о "Н", - ибо ты его-то и не закончила, лишь пообещав сказать о "покаянии "Н"", - ? Разве это "утверждение клеветы"?! Разве здесь непонятно тебе мое волнение? разве не мог я испытывать то, что переживал Фома? Фоме Господь ответил, ты знаешь - как, и не сказал ему, как сказала ты мне: "уйди, ты мне не нужен больше". А ты это сказала мне, почти сказала, хоть и не высказала явно. Тут, в моем понятном волнении, не утверждение клеветы, а страстное желание убедить себя, что искушавшие меня томления, - поставь же себя на мое место, и тебе станет ясно, как психологически прав я! - лишь давящий мираж-кошмар. Это не утверждение "непреложности", не грязь, которой будто бы я тебя пачкаю, это - мое страдание, навязчивая мысль, меня терзавшая, безумная мысль, ныне сгоревшая. Я боролся с нею, и я одолел ее, а не подчинился ей, не принял ее, как непреложность. Я очень терзался тем, что она могла во мне родиться, и я цеплялся за все, что могло бы ее закрыть от меня. Ты могла бы понять мое душевное состояние, если бы не ослепилась раздражением, и тогда ты поступила бы, как Христос в отношении томлений Фомы 582 . Ты все преувеличила, что было мною высказано в письмах, мои муки за тебя ты обратила в грязь, которой я будто бы тебя "пачкаю". Не так это, я всегда верил в чистоту твою, в идеальность твоих порывов, в способность твою к жертвенности. Но согласись же, Оля, что у меня были из фактов, из анализа твоих поступков. Все эти "увлечения" твои, так часто чередовавшиеся, так легко возникавшие, так неизменно приводившие - и так быстро! - к иным интимностям в обращении с увлекавшими тебя лицами, - могли же они вызвать во мне горькие и волнующие предположения о "легкости" восприятий, о... "это же так все невинно", так извинительно, так... безгрешно! и так... безотчетно! И "Дима", - тут уже бли-зость! - и "Микита", и... об "инкогнито", о... таком сверх-интимном, как "ребенок"... и твои слова "Диме"... - "надо все " - еще и подчеркнуто это "все"! - " все забыть..." Что - забыть? что - это "все"? Зачем это "все... все"... забыть? - если ровно ничего не было? Значит все те же "легкие поцелуи", такие "быстрые", так легко уделяемые, как и в случае с "Лёней"... и, значит, так легко извинительные? И как же, при таком напряженном (в данном случае) легкомыслии, - а таких случаев - очень много, - и "Лёня", и "Н", и "Дима", и "хирург", и "Г"... и... и... кто еще? Разве я, кому ты дала право вглядываться в твою жизнь, не получил от тебя же права спросить тебя, просить тебя - объяснить мне то-то и то-то в этом хороводе "увлечений"? При чем же тут "пачканье", при чем же тут уподобление моего понятного волнения утверждению непреложности? - "подлости "Н""? Почему даже отказ признать за мной тот простительный душевный хаос, в котором был и томился Фома когда-то, и что так любовно-ласково-кротко принято было самим Христом, и прощено Им? Оля, я тебе во всем верю , правде твоей , но я слабый, греховный человек, я тебе отдаю всего себя, я перед тобой душу раскрываю, доверчиво, томления свои открываю, и моя мольба к тебе не неверие в твою чистоту, а моление - "укрепи же меня, слабого, смутного, грешного... укрепи меня, Олюша, в моей вере в тебя... ты же сама, невольно, колебала ее твоим "рассказом"!" В ослепленности от сильного вживания в твой рассказ, я начинал громоздить всякие ужасы... и в то же мгновение я им не верил, я тебе, твоей духовной силе верил... и в тот же миг я молил тебя: "Оля, я несу в сердце твой чудесный, твой чудотворный образ, Образ... я на него молюсь... помоги же мне удержать его в себе! снизойди к шаткости моей грешной, к моим сомнениям, к моей неисследимой тоске!" И это, такое понятное, терзание, и эту страстную жажду утверждения твоей высоты и чистоты, ты понимаешь, как мое убеждение в непреложности того, от чего я отмахиваюсь, чему никак не верю, не хочу, не могу верить... и чем томлюсь! И если бы я просил "доказательств", и ты бы дала их мне, и я бы только по ним признал правду твою, ты могла бы сказать - "такой мне не нужен больше"! Мне доказательства не нужны, ты - вот моя вера и мой упор, и я победил себя, и ты для меня - нетленна, ты для меня - чудотворный Образ! Вот это и есть истинная моя правда, моя чудотворная опора в томительных искушениях моих, в греховной слабости создания, из праха сотворенного. "Чумовые" письма мои - внешнее выражение "томлений праха", я изливал в них томления и не отсылал их тебе, - я побеждал себя сам! А о письме 1 дек... - это же не в укор, что я все же, возвращенное раз, снова посылал, не в укор тебе, а потому, что там я давал литературные примеры, которые могли быть полезными тебе. Я поверил тебе, что ты не из каприза не хочешь писать то, о чем я просил тебя, а от смущенья перед трудностями работы - но никак не задачи. И послал тебе, как бы с тобой беседуя. А "чумовые" письма я ни-когда не отсылал, я их рвал, слабое, грешное в себе рвал. Ты знаешь, я живу воображением, оно часто уводит в нереальность: мои "чумовые" - повелительный отклик мучительному воображаемому, - я откликаюсь - и тем избавляю себя от "призраков", - и потом рву эти "призраки на бумаге", - и они никогда не возвращаются ко мне. В твоей "повести" много "призраков", они стали давить меня, и - чтобы от них избавиться, я писал "чумовые письма". Слишком ты дорога мне, слишком предельно, вернее: беспредельно! тебя люблю, возношу, смотрю на тебя снизу вверх, и все, что тебя коснулось, - уже осквернение тебя в моем сердце, уже попытка тебя снизить, и я начинаю тобой томиться, я начинаю эту борьбу с призраками, тебя во мне темнящими. Как же, значит, ярко твое изображение их даже в сжатом виде, в этом конспекте-рассказе! Что бы со мной сделала, если бы стала давать "сцены"! Ты, твои "призраки" задушили бы меня. Тоже, м. б. только в меньшей степени, было бы и с другими, - читателями. Суди же сама, Олюша, до чего ты сильна в изображении, в творчестве - начальном! - твоем. Есть закон психологии творчества: когда что-нибудь начинает загромождать душу, художник должен чтобы избавить себя от этого бремени, - излить его в творческом порыве. Так Гоголь, угнетаемый "тоскою жизни", избавлялся от этой тоски, от ее призраков, творя свои "Мертвые души" 583 . И так - со всеми. Так и со мной, от твоей "повести". Теперь, "сотворив" "чумовые письма", я избавился от бремени. Ты - свет мой и чистота, ты - Икона мне, и я на тебя молюсь. Оля, это не слова. Бывает и другое: душа начинает изнывать по... свету, по чистоте, по красоте, по идеальному... и надо, повелительно надо избавить ее, душу, от этого "изнывания". Тогда создаются, невольно, великие шедевры-идеалы. Я - несомненно! - изнывал по идеалу-женщине, я его видел пусть несовершенным - в отсвете моей Оли: и я взывал к жизни мой идеальный "призрак" - мою Анастасию. И - повторилось это обременяющее душу изнывание, вызывание идеала-женщины! Разве я мою Дари знал? Почти не знал. Я некое лишь отражение ее видел... и я стал звать ее, я стал лепить ее... - и вот, повелительно-волшебно, она явилась, моя Дари... - "Пути"! Задолго до встречи с тобой, моя Царица! Я вызвал ее к жизни... и она, пройдя через мою душу в книгу, явилась, вся живая, - Ты, моя Олюша! ты!! Явилась, как увенчание исканий призрачных... - из мира идей, платоновского мира 584 , - и оказалась... явью! От этого я никогда не отойду. Ты пришла, ты - есть, ты станешь моей реальностью. Вот она, моя правда, вот мое толкование самому себе - моего искусства. Ты, вечно ты... и до конца - Ты! Тебя дала мне Жизнь, не мной ты создана, ты создана Господом, но вымолена, выстрадана мною. Я тебя чувствовал, искал, и, поскольку сил хватило, - создал словом, из призрачного мира моего, в силу душевной моей потребности, моей жажды, моих исканий. Это - чудо: И это чудо, - явь, ты - еси! Ну, теперь тебе все понятно. Теперь ты поймешь, с какой же силой я могу любить тебя! как не могу без тебя? Веришь? Я в тебя крепко верю, я тебя люблю неизведанной еще любовью, я же создал тебя, из себя, я вызвал тебя, - и ты воплотилась в жизни, Ты - явилась, живая! Веришь? Чувствуешь, как же люблю тебя? Мало этого: ты - мое дитя, ты - моя сила, вера, любовь, страсть, творческая воля, - все! Веришь, Оля? Верь. Это - сама живая правда моего сердца, мысли, воли. "Напишу тебя, не бывшая никогда, и - будешь!" 585 Помнишь? Вот. "Напишу тебя, моя Дари... и ты придешь ко мне, и станешь - моею, мною!" И вот - ты пришла. Не буковками-словами, а всею своею сущностью, чистотой, красотой, душой, - всем! Как же ты можешь испортить мою Дари?! (безумец, писал когда-то..!) Ты ее дополняешь, ты ее во и грустные такие слезы с моими, горестными, мучительными и облегченно-озаряющими душу слезами. Смотри, разве это не чудо... - звать, творить, и - найти, - не только в ускользающих ликах от искусства, а и - живую, трепетную, истинную, как созданный Богом - Свет! Как же не быть счастливым! Как же не петь хвалу! И я пою тебя, и буду петь тебя, буду Господа петь за тебя! и так будет - пока не остановилось сердце. Ты в нем и даешь ему жить собой. Да сохранит тебя Бог! Верни же Рождество, верни святые дни, наши дни! Бедные, оставленные цветы... верни же их забывшему их сердцу твоему, покинувшему их... для призраков. А я ни-когда не покидал мои цветы, твои цветы - и тебя в них. Я за тебя боролся с призраками, и не отдал им тебя на поругание, во всей чистоте нетленной хранил и храню в сердце. Верь, Оля, незаменимая, неизменяемая, 10-летка-Оля, всегда одна! Ну, гуленька, прими же свечки, для тебя искал, для моей чудесной, 10-летки-Оли-Ольги, - глупенькой, маленькой и такой большой! Твой, счастливый Ваня
И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной
Дорогая моя, светляночка, голубка моя... Я писал тебе о "встрече", о новой жизни, - я призвал тебя к решительному шагу в жизни нашей. Эти дни я много томился думами об этом. Слушай, - и принимай все, как самое искреннее мое. Тут - ни "уклонений", ни "страхов перед новым" нет у меня. Тут - за тебя, за твою судьбу боязнь, - и только: не за себя.
Завтра будет 4 мес., как я открылся тебе и сказал прямо, верно: Оля, будь со мной, будь моею женой, законной, благословенной в таинстве. Тебя это потрясло, смутило, ты стала просить ничего не посылать, что могло бы... Ты помнишь. Твое письмо, от 2 окт. Теперь оно снова возникло во мне вместе с болью в растерянности моей, и вызвало те ужасные дни, октябрьские. Мне тогда казалось, что я тебя утратил, ты - уходила от меня. Это было не так. Но твое смятение было. Мне тревожно думать, что и на этот раз, получив мое письмо, от 23. I, ты смутишься, ты снова впадешь в трепет-муку, от моих слов. Я учитываю и это, и то, что ты, м. б. загоришься и - надо же когда-нибудь решить! - найдешь в себе силы сделать решительный шаг, м. б. и бесповоротный. Моя совесть, моя сильная любовь к тебе, мое почитание тебя, мое преклонение перед тобою, моя крепкая вера в исключительность и единственность твою, моя вся нежность к тебе... - все это велит мне быть очень с тобою бережным, не просить от тебя усилий сверх твоих сил. Оля... я с открытой душой к тебе говорю: все обдумай, пересмотри в себе, прежде, чем сделаешь важный шаг. Ведь, написав тебе то, что я написал в письме 23-го янв., я беру на себя огромную ответственность. Твой шаг м. б. и непоправим, для всей твоей жизни. Все обсуди. Ты меня не знаешь лично, не видала, не проверяла опытом жизни. Допускаю: мы встретились - в Париже ли, в Арнхеме ли... Нет, ты приехала, как я предполагал, ко мне. Ну, подумай... ну, а если я в каком-то отношении, ну... не подхожу тебе... ну, просто, ты увидишь вдруг, что выдуманный тобой, сотворенный в мечтах, по книгам моим, по моим ли письмам, - чем-то -, а м. б. даже и многим, - не отвечает тому душевному и внешнему образу, который ты сотворила в душе твоей?! Так это неопределимо словами, но может случиться... - тогда что же? Вот почему и говорю: Оля, ты мне дорога, превыше всего ты для меня, я уже не могу жить без тебя... Но сколько же раз ты ошибалась в твоей жизни, отыскивая "единственного"! Сколько страданий, сколько надломов в твоей душе и жизни! И если, так крепко-нежно ты уверовала, что я должен быть тем "единственным", кого ты ждала, искала и, показалось тебе, - нашла... если вдруг ты и на сей раз убедишься в разочаровании, если я, земной, я - явь, - окажусь не тем, кого ты выносила в себе... что же тогда? Кто может поручиться, что я - тот самый? Надо все предвидеть. Да, для меня твое разочарование, новая твоя ошибка... будут тяжки, м. б. я не вынесу такого испытания... ну, речь у меня - не обо мне: о тебе речь. И я хочу остеречь тебя: поступай, дорогая, так, чтобы твой шаг ко мне навстречу не оказался непоправимым. У меня сердце сжимается, я эти ночи, с 21, когда пришло твое письмо без обращения, спать не сплю, все думаю... - и мне страшно. Не за себя, Оля. Не усмотри, умоляю тебя, в этих словах моих "уклонения", "подколесинщины", "нерешительности"... нет, это все будет неверное толкование слов моих, чувства моего. Ты для меня - дар Божий, сокровище незаслуженное: от такого дара - не откажусь, никогда. Я жду тебя, я зову тебя и я страшусь за твою судьбу. Разочароваться, не имея возможности отступить назад, вернуться - пусть в скучный, пустой уют-покой, - это что же? снова в испытания, в океан беспощадной жизни, в непосильную работу, и это с надорванными силами, м. б. бессильной... - от этого меня бросает в тоску и ужас. Ну, просто, ни я, ни мой уклад, ни обстановка, ни все другое, ну... просто, тебе не приглянутся. Ты горда, ты самолюбива, ты очень душевно-тревожна и требовательна - к идеальному. А я могу тебе показаться "совсем не тем", кого ты ожидала! Оля, все обдумай. Я настолько старше тебя... м. б. и это ляжет в душе твоей - пусть несознанным вполне - моим недостатком. Мой пыл душевный, многое во мне - могут показаться тебе с изъянами. Мой быт и привычки могут оказаться слишком и скромными, и отличающимися резко от той внешней обстановки, материальной... с какой ты освоилась, конечно, за эти годы в Голландии. Кто знает... ?! Покажусь унылым, - я не всегда бываю живым, я порой ухожу "в свое", скучаю мучительно... скучаю, когда во мне не строятся планы, не вяжется, не спорится моя работа... я очень - в работе - однотонен, скучен, недоволен собой и жизнью... - и это может тебе не понравиться. Да, я буду стараться так жить, чтобы ты была светла, счастлива, довольна, чтобы ты сама строила свой мир и в нем жила... - в свой-то я тебя призываю, там нет для тебя никаких преград... но ты посчитайся и со своими свойствами. Я все хочу тебе сказать, ко всему привлечь твое внимание перед решением. Какая тяжесть ответственности на мне, за тебя, самое мне дорогое ныне! Я мог тебя увлечь и своими книгами, моим внутренним миром, моими устремлениями, моими письмами, очаровать и мыслями, и чувствами, и идеалами... наконец, мог, просто, заворожить гипнозом речи, жара, страстностью моей, моим "порывом", моим поклонением тебе... и ты начала создавать меня, лепить по своему желанию, мечтам... - и вот, вдруг откроется тебе, что созданный так я - другой, как будто! Погаснет очарование, ты вдруг увидишь, что опять ошиблась! Пути назад, в установившуюся обстановку за эти 4-5 лет, - уже нет. Да, я знаю, ты способна на жертвенность... ты, светло-гордая, м. б. и виду не покажешь, стерпишь... но с томлением, с горечью сознанной ошибки не справишься, затаишь в себе горечь, боль... тоску... снова начнешь искать... Вот обдумай и это. И все, связанное с решением, все последствия - для тебя и твоих, со стороны голландского дома... Я говорю тебе прямо: люблю, сильно, неизменно, мне с тобой нечего терять, с тобой - все у меня; но жертвы твоей я не смогу принять, сознание будет меня терзать: твоя вина, это - через тебя... ты исказил для нее все перспективы, ввел в заблуждение, обманул ее чаяния, ты - во всем ее страдании виновен. И это обдумай, Оля. И потому я, изменяя отчасти план, сообщенный мною тебе в письме 23 янв., предлагаю: не разрывать пока окончательно с А., - это всецело твое право, как поступать, - м. б. ты приедешь, не ко мне... а поселишься в отеле, приедешь на несколько дней... - не знаю, как ты все представляешь. Для меня - если забыть ответственность, - безмерное счастье - чтобы ты стала навсегда моей, Олей, с моим именем, полноправной, моей женой и хозяйкой в доме. Для тебя... если хоть малое разочарование во мне... - при сделанном решительном шаге, - последствия могут оказаться сверх твоих сил. Все продумай. Не усмотри в моих словах - умоляю! - и повторяю!! - нерешительности, колебания связать свою жизнь с тобой: нет, я честно, прямо говорю тебе: я давно решил для себя, и не отступлюсь от дарованного радостного счастья, света жизни. Меня мучает все, тебя касающееся. Приедешь если, мы будем много времени проводить друг с другом. У меня перед глазами твой милый образ, и вся ты - счастье, которого не ждал, несбыточное, - вдруг - сбывающееся! Ты ближе, глубже меня узнаешь, больше поймешь: ты же так умна, так проникновенна, ты все взвесишь и сделаешь вывод: что же надо и как надо решить, на что решиться. Помни еще одно: ты еще молода, ты многое увидишь впереди... а я... у меня, для меня каждый день на счету, и утратить тебя - для меня неизлечимо, этого удара, третьего! - я не выдержу. Не из себялюбия говорю, а опять-таки - ради тебя: удар и на тебе отразится, в твоем внутреннем чутком мире: у тебя совесть - мучающаяся, ох, какая же требовательная, тревожная! Если душа твоя меня принимает даже и теперь, принимает полно, ну, тогда решай... и чем скорее решение - тем легче мне, да и тебе, так чувствую. Но, принимай только после тщательного продумывания. М. б. я и ошибаюсь, м. б. ты уже все обдумала, спросила не раз и ум, и сердце, и эту твою особенную такую - проницательность, способность к внутреннему прозрению, ви-дению. Тогда, конечно, эти мои рассуждения - ох, я не люблю рассуждений! - излишни. Вот все, что хотел тебе сказать. Ответь, Оля.
Сейчас, Олечек, твой экспресс, 19.I. Молю, успокойся: ты для меня - святая, чистая, да... - "чистейшей прелести чистейший образец"! Все понимаю, одолел, - и давно! - всех призраков: ты для меня - 10-летка Оля, и ты, теперь - едино-целое, неизменяемое, бессмертное, как Идеал. Клянусь Богом, Он видит, что в моей душе бессмертной - к тебе. Ты мне - все, ты - воплотившееся ныне в жизни, для меня, Святое Святых. Ноги твоей поцеловать я недостоин. Пусть же я утрачу самое заветное во мне, если я говорю неправду. Я только в тебя и верю. И счастлив же, что я давно уже, с первых твоих слов ко мне эту Веру нашел, и живу ею, и буду молить Господа дать мне сил быть тебя достойным: Слов нет - определить тебя, сказать тебе, кто ты для меня. Как я был счастлив, увидя твое - Оля, с моим наследственным именем семейным! Благодарю тебя за эту честь, в письме твоем Новогоднем - за мое от тебя Счастье! Изгони из души сомнения во мне, - ты бы ужаснулась, сколько держит мое сердце - всю Тебя! - и не разрывается!! - и озарила бы меня понявшими все глазами. Твой, навсегда, крепкий верой тебе, в тебя - Ваня Шмелев + Оля Шмелева.
Ну, до чего ты чудесно-умна, Оля! до чего ты прелестна - детка!
| ||||||||||