|
И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной
5.VIII.41
Полдень
Каждое слово Ваше, свет мой, возвращает меня к жизни! Вчера получил Ваше канунное письмо. Клянусь, Вы - дар чудесный. По силе душевного богатства, не знаю равной Вам. Дар искусства явлен, до трепета! ослепляет!! Боже мой, Вы сами не сознаете этого!? Вы будете творить, обязаны. Сестра моя, дружка моя, - целую слова Ваши, они - жемчуг. Ваша "дорога" - золото! Ваши "звезды" - глубинное. Как я счастлив, - в пустыне - найти такой родник! И плеск, и звон, и свежесть - все в Вас. Вы переполнены благодатью, живая вся. Смотрите на божий мир полными глазами - Вы все охватите. Немею перед таким сердцем! - Это посылаю наспех, завтра пишу полное. Все Ваши тревоги - мираж, горжусь Вашим биением сердца. Не люблю сниматься, но для Вас - завтра же отдам себя фотографу. Открытку Вы получили - там было - "не понимаю, что со мной творится" и "всечасно думаю..." Письмо все объяснит Вам. Весь день вчера - пел Ангел, я слушал с замиранием, целуя строки. "Чаша" послана через Берлин, от моих друзей 96 . Добыл лекарство против осложнений гриппа, если случится. Умоляю - оставьте поливку, не убивайте себя. Я слава Богу чувствую себя бодрым, как давно не было. Кипят мысли, - я озарен светло и свято. 9.VI.1939 - воистину день Рождения! Это - не в Вашей и не в моей воле, - это - дано. Вдумайтесь - во все. И Вы вспомните о ткани "Путей Небесных": "знаки", "знаменья", "вехи" - Плана. Божественная Правда. Знаете... - я никогда не встречал даже подобия того, что Вы излили из сердца. И если бы это вошло в литературу (а оно войдет, наши письма, в историю русской литературы!) - это было бы ценнейшим из всего ее богатства. Это не слова "признательности", это - точный вывод ума и чувства. Целую руку. Ив. Шмелев
О. А. Бредиус-Субботина - И. С. Шмелеву
6. VIII. 41
Милый Иван Сергеевич!
Пишу Вам в последний раз из Wickenburgh'a, - т.к. через день переселяемся уже на хутор. Мне очень грустно уходить отсюда. Здесь было так чудесно. На хуторе не будет свободы, т.к. дом стоит в ряду с другими и вообще все не то. Жаль парка и прудика, где я так часто думала о Вас и говорила мысленно с Вами. Каждый кустик мой приятель. Ну, ничего, - на хуторе свое есть, надо привыкать! И небо плачет вот уже который день. Будто и не бывало ярких дней... И для сельского хозяйства эти дожди теперь вредны, - убрать хлеб невозможно, а уже пора.
Как Вы живете? Я очень о Вас все время тревожусь - сама не пойму почему. Здоровы ли Вы? Сообщаю Вам мой новый адрес: Schalkwijk (U.), A.139 Holland.
Всего, всего Вам доброго, дорогой, милый Иван Сергеевич!
Сердечно Ваша
О. Б.-С.
И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной
6.VIII.41 11 ч. 30 вечера
Родная моя, свет мой неупиваемый! Я пока оставил большое письмо, ответ на письмо от 8.VII, потому что меня "обогрела" одна мысль, - и случилось такое "откровение", которое меня потрясло радостью несказанной, и я не мог продолжать. Вы узнаете, я м. б. завтра опишу все. Поверите ли? Но случилось - как было в "Путях Небесных", - мне "разъяснение". Знаете, я только вчера узнал, - клянусь святым для меня! - Анастасия 97 - значит - "Воскресшая"! День Вашего рождения стал для меня Днем Рождения! Пишу большое письмо пером, - так Вам приятней читать, чувствую. Оно очень большое, кажется. Дорогая, остались для меня прежней..? Вы еще прекрасней, еще глубинней, еще дороже стали... - если только эти слова могут передать - непередаваемое словами. Вчера я послал Вам открытку: мне больно, что ожидание м. б. болезненно для Вас. Мои все письма - только слабое отражение сложного и блистательного "мира", который во мне строится, вот уже больше года. Почему это во мне такая грусть за Вас, щемящая, слившаяся с неизъяснимой нежностью, будто Вы страдаете? - и Вы самое мне дорогое здесь, а я - бессилен утолить, только могу словами выражать жаление! В субботу 26-го весь день я был сам не свой, в тоске... - не знаю. Я повторю Вас, говоря, что непрерывно думаю о Вас - все ушло, и все ненужно, только одно, одно - живу Вами. Это очень светлое и чистое. О себе..? Я здоров, но не могу писать - все закрылось. Это пройдет, т.е. я овладею собой. Ваше письмо - драгоценность, я его читаю... читаю... или чистый свет? И. Шмелев. - Не забывайте меня.
"Неупиваемая чаша", послана Вам из Берлина.
И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной
17 н. ст. VIII.1941
Дорогая... письмо 8.VII смутило меня тревогой Вашей. Ну, не прав ли я был, что Вы страстны в воображении Вашем и в чувствах? Вижу, чего Вы навоображали и как Вы себя расстроили! А для меня теперь самое важное, чтобы Вы были спокойны. Ваши тревоги передаются мне - и открывают Вас новую. Я, мог (!), ошибаться, - в Вас?! ... разочароваться, - после этого письма Вашего?! Милая, да разве Вы не чувствуете, кто Вы для меня теперь?! Как бы хотел я поцеловать глаза Ваши, которые столько плакали! Ах, чудесный ребенок Вы, головка-то Ваша как работает! И мнительны же Вы, как... и я. Рыбак рыбака видит издалека. Вы и при всем Вашем воображении не чувствуете, как я Вас знаю. Ах Вы, моя сестричка милая, художница! Какая же Вы огромнейшая художница! Письмо Ваше, от 23.VII, меня совершенно изумило. Об этом - дальше. Никогда не "хвалю" Вас, а говорю от сердца, правду.
От личного перейду к совершающемуся. Никакие испытания не страшны, только бы душа России сохранилась. "Какой выкуп даст человек за душу свою?" 98 Суд Твой, Господи!" Чаша исполнилась, меряется мерой - за все. Помимо людской воли. Так чувствую, и покойна душа моя.
Да, я слышу Вас, полон Вами. Такое владело мной, когда жил я призрачной жизнью ликов, лелея в них неизъяснимое "дас-эвиге-вейблихе" 99 , что даже в Причастии чувствуют подвижники. Я жил в очаровании вызванных мною к жизни, и я любил их. Это со мной теперь, но это уж не лик, а... Вы, светлая, вышли из Ваших писем, и я... - не смею коснуться этого.
Лунной ночью стояли Вы на берегу пруда, спрашивали, - слышу ли Вас? - а башенка белела на островке - знаю ее теперь! - и Вы открываетесь мне в образе Анастасии... В "Неупиваемой" тоже островок 100 . Я только теперь открыл, что "Анастасия", с греческого, - "Воскресшая". Ольга = Елена = светильник. Угас мой светильник. "Воскресшая", Ольга... - ныне мне светите. Кто же это придумал? Этого нельзя придумать.
"9.VII", для меня, - Рождение "Воскресшей", - свет. Странная, дивная игра! Милая, как чудесно, как все во мне смешалось..! Я предвосхитил Вас 23 года тому, когда писалась "Чаша". Вы были тогда ребенком, но были уже даны: - "...на лилиях и розах узор ее волшебный..."? Вы получили от мамы из Берлина мой "Въезд в Париж" и нашли в "Яичке" 101 - "мое живое небо", и я увидел в нем - Вас. Вы отвалили камень 102 - и я живу.
Вы пишете - "сердце мое рвется Вам навстречу..." Вы знаете мое - и потому - "навстречу". Свет мой, да не смутит Вас мое признание, не замутит Ваших чистых далей! Мне плакать хочется, - и нет слез. Мне больно, когда я чувствую, как порой одиноки Вы. Это должно пройти. Вы будете писать, должны! И потому Вы - дитя мое, мы связаны - Рождением.
Теперь я мог бы писать "Пути", много излил бы в них, переломал бы в плане, задержал бы Дари на восхождении, бросил бы в искушения, - до чего обострились чувства! Но и другое слышу: благовест Оптиной 103 , утишающий страсти, ее страсти. Она же страстная, как все подвижники. Дари близка Вам. На 1-ую ч. страсти достало у меня. На 2-ю хватит ли благочестия? Много в Вас вложено - и бьется. Вы переполнены. Пробуйте же излиться, творить. Тревога во мне - чувствую тоску Вашу. И не чужой ребенок утешит Вас. Вы - неутешная. Да, вот что... Вы медик, и должны знать, что после Вашей болезни напряженная работа - поливка и проч. - может сломать Вас. К чему тогда Ваше душевное богатство! Bo-имя чего - "все на нас с мамой"?! Берегите себя. Вам нужен досуг, покой. В ином хотел бы я видеть Вас, - в мысли, мечтах и взлетах...
Вижу Вас утреннюю, в летнем покойном кресле, в тени березы... в легком белом, или светло-голубую, с книжкой. Смотрите - смотрите в себя, в небо, - снежные облачка на нем. И в светлых глазах - снежные облачка в лазури. Задумалась милая улыбка, глаза что-то хотят сказать, скользнувшее в мыслях, в сердце... - ненайденное еще. Июнь. Роса не сошла в тени, поет запоздавший соловей, в зарослях там, к купальне. Наплывает напевно... свежее что-то, юное... - вспомнилось почему-то - "Голубенький, чистый подснежник-цветок, а подле сквозистый, последний снежок..." 104 - от облачков ли снежных, от лазури..? от тонкого дуновения свежести..? Улыбка ясней, Вы радостны, - Вы нашли. Прядка у виска играет на ветерке, трогает бровь, ресницы, чуть щекотно. Божья коровка взбирается по руке, на книжку. Смотрите на нее пытливо-детски, следят ресницы. Книжка скользит, падает мягко в траву... - не надо, хорошо так... откидываетесь, закинув руки, легкие рукава спадают, зеленовато-нежным играют острые локотки, искрятся солнечные блики. Смотрите в небо, на снежное облачко, - чернеют на нем зубчатые сердечки струящейся в ветерке березы. Мечтаете бездумно, ресницы дремлют... - и вдруг, бархатный червячок-березовик, падает Вам на шею, изумрудный... страшно испуганный, конечно. Вы чуть коситесь, ресницами, высматривая его улыбкой. Червячок оживает и смелеет, соображает что-то, водя головкой, оглядывает местность. Чутким прикосновением, - не смять бы нежную эту шелковистость, - снимаете его, глядите на ладони, сдуваете на травку. Лицо теперь детское совсем, с поднятой верхней губкой, так и оставшейся, от дыхания. Книжка..? Хорошо так, не думать, смотреть на облачко, на сердечки, на... - как земляникой пахнет!.. И столько свежести, радостного во всем, - в радужной паутинке над головой в березе, в искристых точках солнца, во всем существе Вашем. Парит над цветником, - видно из-под ресниц струение, - гелиотропом пахнет, - чуть монпансье, как-будто. Купаться... Солнце глядит из-за березы, ласкает руки, чуть дремлется... - легкая летняя истома.
Вот Вам - маленькая игра воображения.
24.VII - Ольгин День 105 - был на могилке 106 . Много цветов, береза-то как раскинулась за пять лет, - крест обняла, могилку, - снуют муравьи по ней. Высокий - восьмиконечный дубовый крест, с накрытием, как на Вашем родимом Севере, в Угличе где-нибудь, в Ростове... - бывал я там. Лампадка в фонарике-часовне, образок Богоматери, литой, старинный, горькое надписание словами Остромира 107 , - совсем уголок родного. Солнце, ветерок задувает свечки, "вечная память"... - "Вы сегодня оживлены..." 12.30 - Вы обо мне подумали, я слышу, и мне легко.
я целовал строки. Как Вы сказали..! Про звезды - "глубоко тонут и в прудочке"! Милая, да помните ли, как Вы написали!? и это ночное - "и чуть-чуть страшно", - когда глядите из окна на пруд! и о "золотой дороге", когда шли в закате, меж ячменей (!) - как отвечала земля "сиянием"! И - "как мало слов в нашем богатом языке"! Да перед этим меркнет фетовское "Как беден наш язык..! хочу - и не могу!" - А день 9.VII Вы - огромное дарование! Целую Вас, милое дитя мое, Вы же дитя мое, свет мой. А это - "равнодушно смотрела на солнце и не хотела его видеть"! Это так верно, когда больна душа ! Если бы Вы глядели в мое сердце! Если бы Вы знали, что мной пережито! Часть, только часть страданий оставил я в своем "Солнце мертвых" 108 ! Я с изумлением вижу, что живу еще... Нет, я не жалоблюсь, не утешения ищу, говоря так. Я с ужасом вижу, что живу. Я не должен жить после всего, что было. Простите это ненужное отступление "к себе". Знайте, что Вы - огромное дарование, - ума и сердца. Это не похвала, не обмолвка сгоряча, не в освещении от Вашего света сказано! не в ослеплении. Вы - дар Божий. Помните это, это - обязывает. Расскажите мне о себе, все, все, что сердце позволит. Зачем Вы - в чужой стране?! за-чем?! ... Когда уехали из России, как учились, жили. Как могли проглядеть Вас?!! Я в ужас прихожу, когда подумаю, что мог не встретить Вас... хотя бы в письмах. Нет, я не мог не "встретить" Вас. Я знаю, - это было назначено - и потому - исполнилось. Ваши письма - жизнь мне, великое испытание: я вижу в них, как я ужасно счастлив, и как же я несчастен! Это - "прощальная улыбка" 109 за мой пожар. Всю жизнь горел, в воображении. Сжег ее и для Оли, и для себя... Теперь - "не цвести цветам зимой по снегу". Как сказано чудесно, и как же горько! Ну, что же, пора смириться. Воли наковал, кажется, за жизнь.
Не могу выслать портрета. Отличный фотограф-художник слишком омолодил меня, снял все морщины. Я - и не я. Я предложил восстановить "натуру" - ответ: "написавший "Неупиваемую чашу" не может стариться, я таким Вас представлял, таким и вижу, таким и дал". И еще: "когда Вы говорите с жаром, как вот со мной, Вы - еще моложе". Он в тот же день должен был уехать на отдых, (я захватил его на отдыхе) но обещал скоро попытаться исправить. Очень удачно, но я не посылаю Вам. Вообще, с фотографиями мне не везет: я - и не я, - лицо у меня слишком изменчиво. Фотограф (7-го авг. снимал) сделал до 20 "видов"-прикидок, - и все откинул: очень грустное лицо выходило. Наконец "схватил" - и вышло - нет, я не такой. Нет печали, правда, есть - порыв - но нет моего "характера". Yves'y {Иву (фр., искаж.). } понравилось "это ты когда возил меня на велосипеде" (лет тому 12). - Для моих читателей - сошло бы, но не для Вас. 11-го послал Вам лекарства. 4-го - "Неупиваемую чашу", через Берлин. Позволил себе выписать для Вас газету. Прочтите в No 30 статью - "Жизнь подсоветская", - такие массажи нужны. Знаете ли мое "Солнце мертвых"? Там - все. Как живу? - спрашиваете. От письма до письма. (Вашего, конечно). Много читаю (подготовка к "Путям"). Не пишу. 4-го был самый счастливый день за все эти 5 лет: Ваше "золотое" письмо. Я целовал его, как юноша, Тоничка 110 мой (из "Истории любовной"). И читаю каждый день, как молитву. Да... я давно не получал сухого цветочка в письме, - почему? Не потому ли, что когда-то написал Вам, что хотел бы Вам послать, да смутился... "сантиментальности". Да, потому? Но ведь это совсем другое... - мне или Вам. Умная, Вы понимаете. Прилагаю возвращенную мне открытку - тогда еще не было разрешено писать в Голландию. О здоровье? - Кажется, здоров, неважно. Хотя бы во сне увидеть Вас! Снимок с цыплятами - чудесно, в голландском вкусе. Особенно мне понравился 3-й слева - радостный такой. А вот у кролихи взгляд скорбный, - думы об участи потомства. Вы милы - юны (и нервны) (почему так скривились?) У Вашего мужа приятная улыбка. Мама - приятная помещица. Кланяюсь ей низко-низко, - дать жизнь такой! Целую Вашу руку, мое живое небо! Башенка - очень живописно. А в пруду-то чувствуется карась... травка такая. Почему-то за деревьями вода мне чувствуется. Оля, не для Вас места сырые... Милый друг, шлю Вам - "покойной ночи, дорогая!" Сейчас без 20 минут 12. Слушаю Бетховена. Смотрю на Ваш портрет. Он вот, на камине, рядом. Единственная, неповторимая...
Ну, ради Господа... не томите меня, пишите! Ваш Ив. Шмелев
[На полях:] 26-го VII я страшно тосковал - что с Вами было? Слава Богу?
Пришлите же мне глаза!
О. А. Бредиус-Субботина - И. С. Шмелеву
24.VIII.41 воскресенье
Дорогой Иван Сергеевич!
Вашу открытку от 6-го авг. я получила лишь в четверг, а от 5-го вчера. Нет слов выразить радость мою... Я так давно и напряженно ждала весточки Вашей. И так мне было тоскливо все это время. Ах, милый, родной друг, как часто хотелось мне писать Вам, но не знала, что значит молчанье Ваше и не хотела Вам мешать. Но накануне открыточки Вашей я вдруг решила все же писать. Я видела такой удивительный сон и так много думала о Вас. Я пережила такую веру в Бога и особенно в Воскресение, что во сне сказала: "жить стоит хотя бы только во имя вот этих переживаний, и я счастлива, что русская и православная". Я не могу описать его, но вся обстановка сна была такое напряжение всех духовных сил, что мне казалось будто это Воскресение нам (было масса народу русского) будет явлено воочию. Воскресение не праздник Пасхи, как воспоминание само Воскресение. Было очень странно. Я проснулась от напряжения духа и ожидания, что вся эта масса людей что-то должна проявить... У меня часто бывают сны, странные, говорящие. Так, я видела сон о моем брате Сереже и сказала, что он обязательно заболеет. Сказала ему самому, не зная, что он уже заболел (и именно в тот день и именно так, как снилось). Он не хотел нас пугать и скрыл, и уехал к себе в Арнхем {В оригинале: Арнгейм.}, и слег там. Потом уже узнали. Теперь он все еще болен, но лежит уже у нас. Простудился купаясь и лежа на сырой земле в мокром купальном костюме. Получил кровоизлияние из пузыря и боли, и жар. Теперь лучше немного, но долго продлится.
Ах, Господи, что же я так долго молчу, - спасибо вам за заботу Вашу обо мне, за лекарство. Но не надо! Правда, дорогой! Я очень берегусь. Мне стыдно, что Вы так заботитесь обо мне и так меня возносите, а я не стою этого. Мне страшно было бы теперь увидеться с Вами лично, - уж очень Вы хорошей меня рисуете. Правда я не такая. Сейчас мне стало смешно, что часто я говорю эту фразу. Как-то один знакомый даже стихами ответил (не своими). "Ах нет, я не такая, я совсем, совсем иная и т.д." Знаете? Видимо мне часто приходилось протестовать. Но там было иначе. Но правда, прошу: представьте себе меня похуже! А то мне больно ваше разочарование будет А как мне хочется Вас увидеть! - В тот день, когда пришла первая весточка Ваша, было в первый раз солнце; с 27-го июля шли дожди. Мне так радостно было проснуться и тут же решить обязательно писать Вам. А с почтой... такая радость... Мне безумно счастливо от мысли, что Вам хоть чуточку легче на душе. И потом... как хорошо, что Вы хотите работать!
Я понимаю, что когда слишком полна душа, и образы толпятся перед духовным взором, то трудно связно работать, понимаю, что у Вас слишком еще трепетно все, для того, чтобы писать, но это чудесно. И я с радостью жду того момента, когда "Пути" разовьются дальше. Если у Вас тогда не будет хватать на меня времени, то пишите только два слова, чтобы знать, что Вы здоровы. "Путей Небесных" мы многие, многие ждем!!!! Иван Сергеевич, голубчик, как мне благодарить Вас за высланную "Неупиваемую чашу"?! А разве тот, кто посылает может с ней расстаться? Напишите мне, нужно ли мне ее послать обратно и кому. Я готова была бы, кажется, от руки ее переписать. Здесь я ничего не могу достать. В Берлине мама старалась для меня все, что можно было Вашего достать, но это было тоже очень скудно. Значит кто-то свое посылает. Мне это так неловко. Я помню хорошо свое состояние, когда я читала "Неупиваемую чашу", - особенное, святое. Но теперь я прочту ее еще иначе. Тогда я не знала Вас. Если бы только дошла эта драгоценность! Не пропала! Я постоянно боюсь как бы не пропали Ваши письма, вот и теперь это большое письмо так долго идет, и я волнуюсь. Каждое слово Ваше - драгоценно мне.
Я пытаюсь через мужа попасть в члены библиотеки королевской в Гааге и надеюсь там найти Вас. Я хочу все, все прочесть Ваше. Я слышала, что кто-то здесь переводил Ваши книги. Кто это? Хорошо переводили и что? Разве можно перевести Вас на голландский язык?! Как надо чутко это делать!
Знаете, Николай Васильевич ван Вейк {В оригинале фон Вейк. И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина называют Н. ван Вейка в письмах также фон Вийком. Далее исправление не оговаривается.} скончался. Я все хотела Вам сообщить и забывала. Ранней весной. Был рак кишок. Я его лично знала, - мой муж с ним был хорошо знаком. Жаль. Он любил русское и просил похоронить с русской молитвой. Пел русский хор на могиле. Все свое имущество он завещал одному русскому другу. А это здесь прямо небывалое явление. Здесь ведь семья и родня (каковы бы отношения не были!) на первом месте после Бога. Чужие - это меряется на особую мерку. Но чужие, ставшие своими (замужество, например) зато освящены родовой принадлежностью и станут тоже своими, святыми. Все для рода, для мальчиков и то. Девочки - отброс, необходимое зло, которое все равно отойдет к ненавистным чужим. Как идеал - девиц не отдавать замуж, ибо тогда капитал дома.
Я счастлива, что молодое поколение семьи мужа все это так же ненавидит, как и я. Много можно было бы порассказать, но не стоит уж.
Я презираю деньги, особенно увидев западноевропейский капитализм. Благословляю труд и рада, что прошла тяжелую школу жизни и нужды.
Продолжаю в понедельник вечером, т.к. вчера было уже 1/2 2-го ночи.
Господи, что же это за радость мне! Сегодня пришла "Неупиваемая чаша"! Я хотела просить Вас на листочке прислать мне надпись к ней, а вдруг вижу, что Вы уже надписали! Каким образом? Объясните мне, откуда, от кого эта книга, и как Вы могли ее подписать??
и юношестве я часто страдала от сознания своей некрасивости и считала себя дурнушкой. Я только очень люблю красоту, красоту всего, что совершенно в жизни. Вы как-то писали мне, что мое восприятие при чтении такое, как у очень юных. Не знаю, но одно верно, что когда я читаю Вас, то вся душа моя горит, и я живу всем Вашим. Вы так красивы! И хочется плакать от полноты души и сердца! М. б. у меня это детское осталось?! Мне говорил однажды некто, что самое характерное мое - наивность ребенка и детское сердце в сочетании рассудочности взрослой женщины. М. б. верно. Я знаю только, что осталась почти во всем такая же, как и в 7 лет. Странно. Душа не "взрослеет", она все та же, на всю жизнь. Только жаль, что уходит мягкость, чуткость, отзывчивость детства. Как хотела бы я вернуть их!
Как я любила людей, всех, без различия, как умела жалеть. Теперь я могу пройти мимо... Какие бывали исповеди, какие слезы! Вот эта свежесть прошла... Неужели не возвратится??
Вы чудный, Иван Сергеевич! Я всякий раз открываю новое в Вас, прекрасное!
Как досадно правда, что в книжку включился рассказ совсем другого духа! Неужели Бунин этого не почувствовал 111 ?! Знаете, я года 1 1/2 тому назад несколько писем к Вам разорвала не решаясь послать их из-за критики на Бунина. Я боялась показаться дерзким профаном.
Я не люблю Бунина... Т.е. конечно я признаю и чувствую мощь его творчества, но сам предмет 112 его не говорит душе. И там, где ждешь увидеть душу, - встречаешь чувственность. Он гениален, и я понимаю, что его вещи могут захватывать и увлекать. Но, но... не то.
Душа молчит. По-моему, он эгоистом должен быть, гордый, холодный. Не знаю почему, но у меня к нему холодок. Простите, если я не смею так писать! Но мне кажется, что это вот помещение рассказа к "Неупиваемой чаше" тоже характерно и потому я все-таки пишу. "Глаголом жги сердца людей!" 113 . Сердца! Он жжет, но разве сердце? Сердце в этом смысле?
Когда я читаю Ваши письма, то чувствую, что разговор с другими не дал бы того, что дают они. Они уносят куда-то, покоряют, влекут. Простая открытка являет такие краски, такое созвучие! Как много жизни в Вас! Как заставить Вы умеете жить и любить солнце! Как много Вы даете! Когда красиво небо или слышно птички пенье, иль просто кузнечики стрекочут ночью и звезды светят, - я думаю о Вас... Перед отъездом из Wickenburgh'a, как-то, было так чудесно... был свет за окнами закатный, розовый и золотой, был им весь парк наполнен. Я вышла в сад и замерла от очарования. Весь запад неба румянился нежнейшим светом, от пурпура до розоватости перламутра, переходя в оттенки чайной розы. Напротив, на востоке все было чисто, чисто и голубело нежно и прозрачно. И был контраст тот так необычаен и обаятелен до целомудренного трепета... А вдалеке уж где-то на горизонте туман спускался тонкой сеткой, скрывая резкость очертаний, и уводя куда-то [в] дали. А парк дышал под перламутром неба, и зелень казалась майски-яркой.
И тишина... Казалось будто сон все это, видение, и неживые на лугу коровы.
Такие есть картины у старых мастеров 18-19-го века. Минут 15 длилось очарование. И тогда я душой звала Вас... Всегда, всегда я думаю о Вас! Вы не беспокойтесь обо мне, - я здорова. Поливкой уже себя не утомляю, - сама погода все решила. Дожди. И скоро осень...
Я люблю осень. И ощущаю ее так, как успокоенность после рыданий, как размягченность после слез. Я нахожу себя самою снова осенью, а вот весной теряюсь в шуме и нету мысли. Грустно, тихо и умиротворенно в сердце осенью. Но хороша она ясная, в солнце и паутинках, а не с ветром и дождями, и с небом цвета жести или грязной ваты.
На хуторе у нас мне хорошо. Хотя уж очень много дела и суетиться надо целый день. Утрами, часов в 4-5 приятно сквозь сон услышать, как гремит подойник, и на таратайке позвякивают ведра. Это идет работник в луг доить коров. Уютно скрипит водокачка на дворе, и просят пить телята. На огороде у меня масса овощей. Огурчиков русских столько выросло! Летом мы часто делали окрошку и солили их. Теперь я тоже должна все то солить, то варить, то стерилизовать на зиму; - ищу себе помощницу, но трудно найти.
Мечтаю отдохнуть, уехать, куда-нибудь к лесу, чтобы было время почитать, подумать, за грибами походить. Их здесь бывает очень много.
О, если бы можно было (!), то в Париж бы улетела. Как много сказать бы было Вам! Как много от Вас услышать... Я так живу Вашими "Путями", я как живую люблю Дариньку и мне так хочется много, много знать... Не любопытство это, а просто иначе даже и невозможно. Вы ведь поймете.
114 - "первый отсвет-страдание ее". - И отнести к чему?
Простите, что я так не умна, но мне хочется всякое слово Ваше вполне понять.
Скажете? Вы писали 30.VII, и письмо мое с некоторыми вещами обо мне еще ведь не получали? Я жду с трепетом! -
Опять уже стало поздно. Спокойной ночи! Завтра кончу.
26.VIII
А вот и "завтра". Я вся в волнении. Сейчас пришло Ваше письмо, большое, от 17-го авг. Я на него писать буду отдельно, после, когда немного успокоюсь. А сейчас только хочу сказать на Ваше: "О здоровье? - Кажется здоров, неважно". Как же Вы можете так легко писать "кажется" и "неважно". Я умоляю Вас беречься и подробно мне писать. С желудком будьте осторожны. Ради Бога! Я узнаю нельзя ли посылать посылки в Париж, - ведь у нас все еще такое доброкачественное, все, что надо для больных "ulcus duodeni" 115 и "ventrikel" {Желудок (нем.). }. M. б. и позволят. И второе: обязательно , непременно пришлите Ваш портрет! Тот, который уже есть, который Ивику нравится. Я очень, очень жду. У меня есть в Ваших книжках и Вы в памяти, когда читали. Мне никакие "неточности" не помешают. Умоляю, вышлите тотчас же!
Получили мое письмо от 27-го VII? Мой портрет тоже очень приукрашен. Я потому его не посылала долго. Но послала все же его именно, т.к. взгляд там мой, и сущность моя есть. Фотограф был русский, или из России вернее, по профессии юрист, но дошел до совершенства и был известен в Берлине. Снимал всю знать и артисток. Он говорил со мной на разные темы, заставлял реагировать невольно и снимал невзначай будто. Я не знала. Было масса снимков. Есть и с глазами, но неудачно, т.к. это единственный [раз], когда он позволил сесть в позу. Ну и вышла "поза".
До свидания! Ваша О. Б.
У нас такой разгром в доме, мастера работают, и пишу я на туалетном столике.
26.VIII М. б. после Вашего письма я немного понимаю надпись на "Чаше", но все же объясните! Да?
Сейчас пришло и лекарство! Спасибо!!! -
О. А. Бредиус-Субботина - И. С. Шмелеву
31.VIII.41
Дорогой Иван Сергеевич!
Все это время душа моя поет в радости неописуемой. Ваше письмо невозможно охватить сразу, нельзя на него ответить словами. Писала Вам вчера - 4 листа, но не посылаю. Все не то! И сейчас мне не дается. Я все еще взволнована слишком. И это письмо - не ответ еще. Напишу еще. Пою, пою целыми днями. Пою все, что знаю, - от молитв наших чудных и народных песен, - до избитых модных "танцулек". Простите мне это? Я иногда такая какая-то шалая бываю и даже увлекаюсь (конечно в шутку) каким-нибудь "shlager'oм". Как чуть останусь я одна - все мысли с Вами, но и все остальное время - невысказанно Вы в моей душе... Я сама не знаю, отчего это такая сила, влекущая все движения души к Вам. Мне бы хотелось писать Вам очень много, и много рассказать Вам о себе 116 , но мысль, что письма должны быть прочитаны еще и другими, - останавливает и парализует порыв. Я сказала бы Вам многое, - от девочки Оли и до теперь. Я провела бы Вас чрез взлеты, искры, молитвы, слезы, - чрез темноту отчаяния, выброшенности из жизни, ненужности, чрез все обиды, любовь и жертву, через тоску о "Вечном", чрез много увлечений ума и сердца, и, Боже мой (!), - чрез сколько разочарований! -
И сколько было чудесного, "укрытости", милости Божьей. И Вы бы поняли все, милый, милый... М. б. я напишу еще. Не знаю...
Как хорошо бы было вдруг очутиться у Вас, в Париже! Я множество себе рисую вариантов нашей встречи.
То мы идем по полю, в цветах и солнце, в чудесном теплом ветре, - то в шуме волн и плеске океана я слушаю Ваш голос, - то... в храме я узнаю Вас среди толпы и радостно внимаю сияющему "Хвалите" в торжественном блеске вспыхнувших паникадил, - и опускаюсь на колени на "Слава в вышних Богу" 117 ... А то у Вашего камина, уютно в тишине, внимая дроби дождя о стекла и плачу ветра в осенней стуже, там, за окном. И всюду - Вы чудесный, родной, - далекий и бесконечно близкий... Но нет, Вы не хотите , чтобы я появилась. Я чувствовала это, когда читала Ваше: "до свидания, конечно в письмах". И Ваши страхи за отплытие мне от "пристани", и все вообще. Вы не хотите. Но почему? Не говорите, я не спрашиваю... Но я не мыслю не увидеть Вас. И все же верю, что увижу! Вы не хотите?
Если бы Вы знали, как много в жизни я переживала сердцем, как себя я не любила, как хуже, хуже всех себя считала... А вот Вы говорите такое... такое совсем другое. Разве я могу все так вот принять на свое конто {Здесь: принять на свой счет (от нем. Konto - счет).}, - нет, я боюсь, что Вы ошиблись. И поймите меня, как я хочу отдать себя на суд Вам справедливый. Я бесконечно боюсь ошибки, разочарования во мне у Вас. Вы понимаете, это для меня значит?? Я боюсь, что в письмах я другая, лучше, что ли. Ах, нет, не надо, не вызывайте меня к искусству, - я ничего не значу, не могу. Ведь так давно я все в себе похоронила. Теперь уж поздно. Писать на холсте я не умею, - мне не хватает школы, - поймите, как это ужасно! Гореть, желать и... не мочь. Я не могу писать. И учиться поздно ... Все в этом слове. Писать словами, - я тоже не умею. Писать красиво могу лишь Вам... И почему? Быть может, то Ваш гипноз, гипноз Вашего великого Таланта?! А я по впечатлительности воспринимаю...
Мне вдруг так стало горько, горько. И ничего я не умею... Не смею поверить, что я в жизни такая, как говорите Вы... Перечитала еще письмо Ваше. Господи, как я хотела бы Вашего праведного суда. Тогда бы я м. б. снова получила в себя Веру им. б. могла бы что-нибудь "суметь"?
Получили Вы мое письмо от 27-го июля?
Я ни на что не способна. Плохая хозяйка даже, т.к. мне думать и мечтать хочется, а не хозяйством заниматься. Но все же надо! - Все эти дни масса дела. Устраиваться надо... Потому пока что не пишу больше, т.е. длинное. Скоро напишу. Мечтаю поехать отдохнуть. Устала я за лето. Масса бывала гостей, почти все лето. И переезд. Прислугу найти трудно. Хочется к лесу, к грибам... Ах, если бы в Париж! - Вчера узнала, что никакие посылки не разрешают. О визе не хлопочу - Вы не хотите. Это не упрек, а подчинение Вашей воле. Сию минуту стало мне очень грустно, и Вы уж не сердитесь. Жду Вашего портрета. Непременно. "Глаза" для Вас раздобыть постараюсь, - как только приду в себя и в норму.
[На полях:] Пишите мне почаще!
Здоровы ли Вы? Я волнуюсь.
Получили ли мое письмо от 24.VIII с Wickenburgh'oм?
Попробуйте эти перья - м. б. они лучше пишут, Вы как-то писали, что острые Вы не любите.
Ваша О. Б.
Сереже лучше стало.
О. А. Бредиус-Субботина - И. С. Шмелеву
10.IX.41
Дорогой мой, милый Иван Сергеевич!
Пытаюсь (уже в который раз!) на письмецо Ваше ответить. Оно вот предо мной, и дышит, бьется каждой строчкой. Ну разве, разве можно на него ответить, да еще письмом?! Я не найду ни слов, ни мыслей стройных не соберу. Вы милый, чудный, драгоценный мне! Что Вам скажу еще??
Какие краски, созвучья, аромат какой от каждой Вашей строчки! Я впитываю в душу их и стараюсь запечатлеть в уме и сердце.
Сколько чувств и мыслей разных роится, и все они, перебивая друг друга, лишают меня возможности их высказать.
На каждую Вашу фразу можно было бы ответить отдельным письмом.
Мой дорогой, прекрасный, нежный друг, скажу Вам прежде всего одно: - как грустно мне, как до слез (буквально) больно чувствовать Ваши страдания, горечь... "Солнце мертвых" я знаю... Родной, неоцененный... Но говорите обо всем, что мучает Вас, конечно если Вам позволит сердце, - мне дорого сознавать, что хоть как-нибудь смогу тогда облегчить Вам минуты горечи. Вы говорите: "я с ужасом вижу, что живу". Боже, как это ужасно горько! - Если б Вы знали, как нужны Вы, как Вы незаменимы, то Вы бы м. б. немножко утешились!
Подумайте, Россия пойдет за Вами!
Кто, как не Вы, покажете ей, больной, разбитой, заплеванной большевизмом, - покажете ей ее Святой Путь?! Все они, родные нам братья, увидят в Ваших "Путях Небесных" и для себя свои знамения и вехи. Это Вы, который дает и воскрешает ушедшее уже 1/4 века и в благовесте монастырском, и в звуках песни, и в ярмарочной пестроте и шуме, наш быт чудесный, дивный, наших Угодников, тружеников, девушек чистых, странников, калек убогих, всех наших "чистых сердцем", даете Вы живых и ярких, зовущих за собой. И видится она, прекрасная, убогая, любимая превыше сил - в разливах рек весенних, в зное полдня, в кистях рябины ярких, в морозах жгучих крещенских. И слышится родная в шуме метелей, в звоне призывном, в "Христос Воскресе", в веселых песнях, в любовных соловьиных трелях, в овражных эхах, в... "приглушенном" подзвоне колокольчиков - голубых цветочках. И запах ландыша и любки, и терпкий аромат цветов Воздвиженских 118 ... все это - Она.
Потеряно, утрачено, иль лишь забыто? М. б. все это еще смутно живет глубоко в сердце.
И Вы (Пророк!), Вы дадите им канву для узора, Вы позовете за собою, Вы дадите им не новый, а все тот же, забытый, но чудесный " ". Как же Вы можете удивляться, что живете?!
Пусть радостно бьется Ваше сердце. Ваше призвание очень велико.
И еще другое: - "не цвести цветам и т.д."... - я не могу словами ничего сказать. Я только хочу, чтобы Вы почувствовали как это горько... именно то, что Вам это горько. Как хотела бы я, чтобы Вы поверили, что для Вас нет времени и зимы. Разве Вы сами этого не знаете?
Ваши письма полны огня и жизни, и цветов не зимних и не по снегу.
Вы меня вытолкнули к солнцу своим внутренним горением и солнцем.
Я не могу говорить, т.к. все получается не то. Но правда - для Вас нет времени.
И это так чудесно {Со слов "И еще другое" до слов "И это так чудесно" выделено И. С. Шмелевым. Его помета: "Боже мой!"}.
И Вы же это знаете, знать должны...
Как мало пишете Вы о себе. Почему? Скромность?! Как здоровье Ваше?
Как волнует меня мысль о "Путях Небесных". Вы готовитесь к ним. Помоги Вам Бог! В них столько важного для нас всех. Они должны явиться!
Дивно все так там. Как бы я хотела говорить о них с Вами. Как трудно писать.
Я напишу (и собственно уже писала, но рвала) все о себе, все, что не жалко отдать в руки почты. Для Вас, только для Вас я м. б. попробую "писать". Но это не знаю.
крышу на чердак для комнатки. Надолго возня, т.к. трудно получить материалы. Мне тоскливо... А 26-го июля я получила Ваши цветы, и страшно рвалось к Вам сердце, и было от расстояния очень грустно. - А Вы услышали и это?! Ну, пока кончаю.
Пишите!
Портрет Ваш жду... Пришлите, милый. Из сердца Вам привет шлю горячий и нежный. Ваша О. Б.C.
[На полях:] Ваша "игра воображенья" - чудесна, но я опять должна сказать, что я то не стою. Пишите, пожалуйста, почаще!
Цветочек хотела послать Вам, нежный розовый, но должна была скорее на автобус торопиться, письмо взяла с собой, чтобы из города скорей ушло. Цветочек в сердце. Пересылаю мыслью! Приписку делаю на почте в Утрехте.
И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной
27.VIII.41
Милая-чудесная, видите, я не мог обмануться в назначенном Вам пути - в искусстве. Никаких колебаний - ищите в - сердце, оно скажет, что надо. Молодость проходит? Смеюсь. 30-ти лет я едва начинал. 32-х (в 1910 г., год смерти Л. Толстого) дал "Человека из ресторана", - он и теперь свежий. 40-ка лет (1918) - "Неупиваемую чашу" - 58-ми лет - "Пути Небесные" - они будут живы и к 2036 году.
Извольте работать. Только перестаньте худеть-бледнеть. Хорошеть можете, продолжайте. После лечения "cellucrine'oм" - расцветете розой. Кстати, что за цветок получили? Я просил послать Вам розы, а милые люди (знакомые знакомых) сделали лучше, кажется. В 11 ч. ночи я смотрел на Вас - и чувствую, как люблю Вас! Но это такая сладкая опаляющая мука, что... не лучше ли будет - для Вашего спокойствия, - перестать мне писать Вам? К чему это поведет?! Видеться мы не можем, а если бы и сталось это - новая рана сердца - безысходность. Было бы преступно нарушить Ваш - пусть относительный даже - покой. Я чувствую, как Вы свыкаетесь со мной, воображение Ваше может разгореться и - многому повредить. Цельно сердцем принять меня Вы не сможете, слишком большая разница между нами, в годах, (я - дело другое!)... и потому..? Остается: брожение чувств, - если есть намек этого, - надо перевести в полезную работу - в творчество. Мне - только полезно "брожение" (если забыть боль), для "Путей Небесных" (боюсь, не слишком ли будет "страстного"). Не виновен я, что страсти еще кипят, до... безумия.
Целую Вашу руку, несбыточная, желанная. Простите. Ваш Ив. Шмелев
[На полях:] Тоска-то моя!.. 26-го!!!
Итальянское издание "Чаши" все разошлось (30 тыс.!) у Bietti 119 (дешевое издание) 3,5 лиры. Будет новое, м. б. с художественными заставками.
Болел: обычные приступы дуодени, кончилось, кажется.
И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной
4.VIII.41
{Исправлено О. А. Бредиус-Субботиной: 4 сент. 41.}
Простите. Это, - не повторится. Не понял Вашего запроса о надписи на книге 120 , - будьте добры привести полный текст. Возможно, я торопился, писал на глазах отъезжавшего, очень спешившего, мог сказать не ясно. Думаю, что Вас я не имел мысли смутить, и, конечно, слово "страданье" к Вам не может иметь отношения. Очень прошу, посылки продовольственные мне не посылайте, очень благодарю за доброту Вашу, - у меня есть все. Я здоров, "приступы" болей прошли. В голландском переводе есть три мои книги 121 , - кажется, скверно переведено, одна с предисловием ван Вейка. Очень удручен кончиной Николая Васильевича. Как же, он бывал у меня, знал меня. Прекрасный человек. Он же выставлял мою кандидатуру в Нобелевский комитет 122 , как европейский славист-академик. Масонско-большевистско-еврейская группа [2 сл. нрзб.], по директивам центра отклонила: "Солнце мертвых" - слишком жгло, да и до сих пор не охладело. Вы его не читали, да? Написанное Вам большое письмо остановил, получив Ваше и возвращенный портрет. Будьте здоровы. Ваш Ив. Шмелев. Напишу другое.
Непременно теперь же примите antigrippal.
О. А. Бредиус-Субботина - И. С. Шмелеву
15.IX.41 года
11-12 ч. ночи
Мой дорогой, родной мой, милый, неоценимый! Что с Вами? Откуда эти 2 открытки?
Очень мне больно после Ваших этих открыток. Последняя от 4-го сент. - заледенила меня совсем было. И... даже мне обидно стало.
Другому, не Вам, я написала бы совсем иначе, или вовсе не писала бы. Но Вы - меня тревожит это чрезвычайно.
Ну, дайте Вашу руку, мой далекий друг, взгляните мне в глаза и расскажите правду!..
Что с Вами? В чем Вы не поняли меня? Или в чем невольно я провинилась?..
Голубчик мой, ну неужели Вы сами верите тому, что говорите в этих открытках?!
Да разве следует откуда-нибудь, что Вам за откровенность надо извиняться?
Что же тогда мне искать в Ваших письмах?
Чем станут для меня все Ваши письма без откровенности?.. Какая же цена фальшивым тонам? И разве я считаюсь в формах и т.п.? Ведь Вы же знаете, чего моя душа искала. Большей боли не могу себе в нашем всем представить, как утрата откровенности... Боже мой, этого не допусти!
И надпись на "Неупиваемой чаше" - конечно, ничуть не смутила, но я хотела уточнить и почти что поняла ее. Вот она: "Моей светлой душе - Ольге Александровне Б.С. - первое отсвет-страдание ее, ныне явленной мне".
Я очень прошу Вас отнестись ко всему просто. Поверить мне. Не видеть страхов, - их нет. Я Вам скажу чистосердечно: мне чуточку обидно все это от Вас... Я думала, Вы знаете меня теперь уж лучше.
И... потом за посылку. Отчего Вы так особенно отталкиваете меня? Я слышала как раз совсем обратное тому, как Вы пишете. Это так естественно. Ведь это было бы ложным самолюбием. На общее Вы тогда передадите? Ну, сделайте, мой хороший!.. Доставьте же мне радость!
Иван Сергеевич, я не могу представить себе, чтобы Вы могли быть жестоким. Что случилось в промежуток от 27.VIII - до 4.IX? Откуда этот холод?
Или права я была в одной скользнувшей мысли, что и от 27-го авг. Вы нежно пытались отойти? Да? Правда?
Тогда скажите это мне прямо.
Я не из тех, которым нужна вежливость превыше всего. Я ищу правды. Вы - и дипломатия для меня нечто чуждое. Я искала Ваше сердце. И что я получаю? Камень?! Неоткровенность, а также и извинения за откровенность - это Ваша мне! Вот это то, что я бы другому кому сказала. Я Вам этого не говорю. Я тревожусь, я чую, что тяжело Вам, что так вот спроста Вы бы мне такое не нанесли.
И потому я подхожу к Вам с лаской. Вы не сердитесь, что не выходит у меня все в письмах.
М. б. я немножко трушу, смущаюсь (просто по-женски) быть слишком ясной в письмах. Я боюсь написанного словом. Но разве Вам не ясно, как много нежности и... ах, такого чудесного для Вас в моей душе?!
Вы расстаться?! Если "да", - скажите прямо. И непременно отчего? И для чего? Я слишком горда, чтобы стать навязчивой. Я перестану конечно Вам писать тотчас же... Но, понимаете, я этому не верю... Откуда это иначе: "непременно теперь же принимайте antigrippal", - значит я как-то Вам небезразлична. По крайней мере хоть не совсем. И потому я не смущаюсь быть с Вами нежной, очень нежной... Какая мука - расстоянье! И потому, что в письмах я не умею говорить, я так хотела бы Вас увидеть. И Вы, увидя мои глаза... уж не смогли бы писать таких вот извинений. Т.е. конечно, если я для Вас все та же.
[На полях:] Почему свое большое письмо Вы отложили? Что было в моих письмах? Вы холоднее его хотите сделать? Вы испугались, что слишком я вообразила. Я кажется начинаю понимать.
Крещу Вас на сон, молюсь за Вас и обнимаю сердцем. Ваша О. Б.
не оказалось бумаги, - заперта в шкафу, а ключ не найду сию минуту.
Приписка:
Ответьте непременно на вопрос:
Вам сказанного, не потому, что откровенность меня смутить могла, но только потому, что Вам для себя
Вы увидали, что я не заслужила этого.
Да?
Это было бы для меня конечно самым болезненным, но и с этим было бы легче, чем оставаться без правды.
И потому прошу: скажите!
Я верю, что Вы это исполните.
Но почему разочарование? Что было?
А сколько дум о Вас, прекрасных, нежных... Если бы Вы знали все, - Вы возгордиться бы могли, как сильны Вы.
Но я молчу пока. Пока не знаю того, что
Вы чуткий такой и милый, и добрый к людям, за что Вы мучаете меня ?
Если Вы знаете меня (как писали), то должны знать, как больно делаете мне. Сознательно? Или боюсь сказать... любя?
Бывает и это. Бывает.
Простите, что написала слишком ясно, но я должна знать правду. Вы сами обронили это слово. Я потому только и смею его лишь повторить. Конечно, я не хочу придать ему какое-либо толкование, - любить можно по-разному. Люблю цветок, люблю ребенка, люблю грозу и т. д. ... и например: Люблю мечту в портрете неизвестной . Ведь это думается так. Не возношусь я, не приписываю к себе и не воображаю ничего, больше того, что как мечта в портрете. И потому Вы не смущайтесь. Я не возгордилась, не возомнила. Честно Вам говорю стыдиться Вам нечего. Я эти слова приму так, как Вы того хотите. "Лишь тайных дум мучений и блаженства он для тебя отысканный предлог". Вот так же! И м. б. я у художника, как Вы, лишь просто пешка. Модель к этюду. Я много пережила в жизни. И много понимаю. И поэтому еще, быть может: "броженье мне только полезно для "Путей Небесных"". Я понимаю.
Antigrippal мне не поможет. У меня болит в груди от сердца. Сжимает грудь как обруч железный по ночам, и я должна вставать, т.е. садиться. Это бывало раньше тоже. Не серьезно. Нервное. Я мучаюсь о бабушке и все ее во сне вижу и тогда боль.
|