Переписка И. С. Шмелева и О. А. Бредиус-Субботиной. 1942-1950 годы. Часть 17.

18.XII.46 Морозы. 1 ч. дня

Хоть и отапливают хозяйские радиаторы, а все же подтапливаюсь печуркой, к вечеру.

Ольгуночка, милая... как ласковы твои письма! - согрели меня. Как прекрасна твоя душа! какое сердце!..

Посылка твоя - растрогала. Не нагляжусь на курточку, на безрукавку - легка-воздушна! - целую твои золотые ручки. Благодарю маму, поцелуй ей за меня руку.

Твоего куличика - кекса? - еще не коснулся, нельзя еще. Хотя язва поутихла, слава Богу, боюсь испортить, работать надо, а то пустота душе. "Пути" так выправил, что сам ахнул: сократил на 30 процентов! Видала?.. И никак не жаль, напротив... Теперь начну переписывать, что займет недели три.

С изданием "Лета Господня" ⁷¹⁰ вырешится к половине января. В издательском комитете всякого жита по лопате, есть и враги. Ну, Бог не выдаст - свинья не сожрет, не страшно. Бу-дет издано!

Программа концерта ⁷¹¹ составлена превосходно, лучше нельзя. Очень зерниста. Ты молодец! Я - поверь! - счастлив твоим успехом, иначе и быть не могло. Ты чаруешь. Чаруй, милая, во славу Божию. Прекрасно, что твой горизонт раздвинется, нельзя влачить жизнь в углу: ты не для сего. Ты богатейше одарена, и это всеми чувствуется. Блистай. Влияй. Во славу имени русского. Только не изнашивайся, про-шу! He разбрасывайся. Жду твоего рассказа, всем сердцем, со всей доступной мне прямотой подойду к нему. Будь смелей и свободней, и - стро-гой к себе.

Благодарю, родная Ольгуночка, за хлопоты о Ване. Не переобременяй себя! Все придет в свой срок. Конечно, мне было бы приятно, если будет переводить г-жа А. Схот, - если сердцем примет то или то. Чувствую, что ты верно ценишь ее: твой художественный вкус тонок, остер. Знаю. Ты - многогранна, художница. Уж в этом не могу обмануться. Ты - еси. И сделаешь вверенное тебе. Но и для искусства надо быть здоровой, а если и нездоровой - так в особом смысле: не как мясники здоровыми бывают. А чтобы чуть играл нерв.

так принимает наше, особенно - Пушкина! Гаршин ⁷¹² конечно, лишь нераскрывшийся цветок, совсем молодым оборвал дни свои, кинувшись в пролет лестницы. Первые лишь шаги делал... и вещи его - почти все - "на поставленное задание". А тэз {На тему (от фр. a thèse). }. Лучшее - "Красный цветок". Недурно - "Четыре дня". "Надежда Николаевна"... - так, малокровно. А "Молотобоец", (?) ... - дань времени. Почему облюбовало его голландское издательство?! ... Лучше бы нечто из Лескова. Например, "Соборяне" ⁷¹³ , - но непременно, очень сократив.

За д-ра Клинкенберга... - печалюсь. Но он - сильный, мудрый, благостно-примиренно принимает посылаемые испытания.

Болею за тебя, ты так нуждаешься в тепле, всяческом. В холоду ты, нежная пичужка. Ах, Олюша, как горюю за тебя: ни тепла, ни угла. Я не дождусь, когда солнце пойдет на лето. Почес мой не проходит. Будто уж и привыкаю, хроник. 8 месяцев! Пишет сегодня И. А.: "Вижу Вашу жизнь не житием, а подвигом, и братски приветствую Вас, да поможет Вам Господь. Крепко держитесь, никакими печатными неудачами не огорчайтесь" ⁷¹⁴ . - Очевидно, на мои сетования, что пока неясно с изданием "Лета Господня" - "Вы уже вошли в историю России и русской литературы: Ваши труды уже строят будущее". Пусть так, но одиночество так гнетет... и недуг меня истомил.

Согрели меня твои ласковые слова... голубка! осветили твои заботы.

От нас можно посылать почтой посылки не более 2 кило. Пошлю раздельно. Напиши: у меня есть вязига, мне нельзя есть пироги с ней, хочу тебе послать. Можно?.. Отличный сделаете пирог, особенно если рис есть и найдется консервированная семга или лососька. Про-шу прямо ответь, а то... что мне с ней делать? Оставлю и себе шматочек. Ночь мочить, потом варить, до прозрачности-мягкости, только не до "киселя". Пропустить через котлетную машинку, - топазики будут, россыпь: рубить сечкой в корытце - тоже хорошо.

Завтра, м. б. пошлю, придет фам де менаж. Я не выхожу, злюще ветрено, пронзает. Теперь хоть некоторая охота к еде. Расклеился я здорово, все это след острых чувствований-переживаний. Сказалось. Как не хватает мне тебя!.. Поверь, я чисто, нежно люблю тебя, светло! Буду счастлив, когда ты побываешь у А. Н. Бенуа. Мно-го воспримешь. У него совершенно никому неизвестные альбомы-акварели Петербурга.

"Онегина" я тебе послал, совсем , рад был, что хоть это нашел. Это здесь редко можно найти. Ах, напрасно ты так скоро - я виноват! - возвращаешь Ильина обо мне. Я тебе возвращу на время, Ильин еще не требует.

Как я счастлив, что ты вернула мне доверие, поняла Ваню. Поверь, я не так уж нестерпим, - я будоражен, только. И я кляну себя, что так писал - не я!! - тебе... сожги эту ложь, это безумство. Ты - вся чистая, вся светлая, вся глубокая, вся - творческая Оля. Единственная. Это знаю.

Верю, что Кандрейя все изгадила, и не понимаю, как не видят издатели! Хотел бы я, чтобы А. Схот - если знает немецкий - прочла "На пеньках", в переводе Артура Лютера ⁷¹⁵ . И "Солнце мертвых", в переводе Кэт Розенберг ⁷¹⁶ . H e для перевода. Хотя Ван Вейк очень хотел, чтобы "Солнце мертвых" было переведено. "На пеньках" приоткрыла бы для А. Схот - Шмелева. Любил покойный "Николай Васильевич" (ван Вейк), - так его русские звали, - русскую литературу! Артур Лютер перевел "Пути", теперь надо переслать его рукопись для швейцарского издательства ⁷¹⁷ . Пошлю сперва "Губеру и К°" во Фрауэнфельде французское издание, для ознакомления. А там, если одобрят издание, поищем способа переслать из Германии - пока только письма можно.

Благодарю за луковки, еще не переслал, жду сегодня Юлю. Мышьяк тотчас же остановил, как получил твое письмо ⁷¹⁸ . Сделано было 9 уколов, из 24: Я знал что нельзя глотать... и подозревал, что и уколы - все равно. Но так хотелось отравить "зону"! Хотя я не уверен, что - "зонА"... (?) М. б. воспаление поверхностных лицевых нервов. Но, главное, заняла точный район: аккуратно правую сторону лба!

Если бы ты была здорова! Думаю, что у тебя сердечный невроз. О, милая! Как я любуюсь тобой... как ты горишь за мои работы!., как старалась показать меня!.. Я знаю, что мой язык труден, и не все мое - для всех. Это твоя огромная, многогранная душа может так брать. Ибо ты - истинная, вся - художник. Ты так отменно описала твое посещение А. Схот ⁷¹⁹ . Вижу. Проф. ван Вейк чувствовал, любил Шмелева. Делал представление Нобелевскому комитету. Было бы хорошо, если бы А. Схот прочла Ильина. Если хочешь - пошлю и о Бунине.

Не смущайся, что ты "по-Шмелеву" даешь, стиль-то! Это, просто, лишь кажется тебе. У тебя - свое , все . Я же читал тебя! Значит, очень наши души похожи: ты искренна: если выходит, как тебе кажется, по-Шмелеву - значит, так поет твоя душа. Иначе, значит, нельзя. Ты - живешь изображаемым. Не смущайся.

Если будешь в Париже, пойдем к Бенуа. Он кстати недалеко живет, 5 мин. на автобусе, у моста Мирабо, от нас ходит No 62. Как досадно, что не можешь уединиться! Эти кварт[ирные] к[омна]ты! Но вы же можете через адвоката представить: 10 комнат - парочке, когда владельцы без помещения! Что за чушь?! Прислать тебе "Чашу" голландскую? Напиши. Можно издавать. Уверен, Козлова ⁷²⁰ имела в виду, что "Чаша" была написана, когда не было защищено прав на нее (в 18 г.), Россия не примкнула к женевской литературной конвенции ⁷²¹ . Потому и гонорар мне она (К[озлова]) выслала - грошовый. Да я менее всего интересуюсь гонорарами. Пусть без него. "История любовная" может быть по душе голландцам. В отличном, конечно, переводе.

Милая, поверь: мечта моя, чтобы ты, ты, ты... живописала "Чашу". Она - твоя, Олюша, и я тебе пошлю все права Ты же видела, в Париже, как я был бодр!.. Я - на нервах живу, и, Слава Богу, цел... недуги мои... - итоги всего . Очень бы я хотел, чтобы д-р Клинкенберг узнал "На пеньках" и "Солнце". Он много возьмет, для души. Знаю. Он - художник сердцем, он - большой - духом: он, познавший до предела физическое строение человека, - верующий! Ясно, какой он большой. Как я чту и люблю таких. Ты не могла обмануться, ты - "лейденская баночка", чуть электричества - и листочки разошлись, схватили! Ты вся - электра. О, чуткая... Как я тебя почувствовал, через письма, - и не обманулся! Ты для меня - заветная.

Нет, милая, я верю, что Ж[укович] достоин твоих хлопот. Ты права. Помощь чистому в творческом, - служение, долг. И я всем сердцем желаю, чтобы кончились гнусные мытарства, для певца. Но подлостью ныне мир стоит, - и удивительно, что не рушится. Прости меня, но ты и сама виновата, что я так воспринял, так криво. Я всегда за тебя дрожу, чтобы и пылинка тебя не задела. Понимаешь, Оля..? Ты - так выделена для меня, из всех!

Оля, я очень скорблю, что нет у меня "Ярмарки"... - она так светла... солнечна, она - удалась тебе, несмотря на многие изъяны. Чего ты хочешь?.. Мастера не вдруг стали великими. И я не сообразил, что нельзя предъявлять к тебе предельных требований. Такое - чую - не по силам и сложившимся мастерам. "Ярмарка" - огромная же картина!.. А ты ее в день-два дала.

На днях мне принесли мою книгу, изданную в Москве (писал, кажется, тебе), пятый томик, "Волчий перекат" ⁷²² . Там: "Волчий перекат", "Виноград", "Росстани", "Весенний шум". И что же? Эту книгу я в декабре 14 года послал Леониду Андрееву, на его присыл мне - писал тебе? - 24 томов полного собрания сочинений издательства "Просвещение" ⁷²³ . Написал, на ней: "Леониду Николаевичу Андрееву, признательно, Ив. Шмелев. Москва. 14 дей. 1914 г.". Послал в Финляндию, на его дачу, на Черной речке, в Куоколо. И вот, мне ее принесли... в Париже, через 32 года! Как говорили римляне: "Габент суа фата либелли" {"Книги имеют свою судьбу" ( от лат. "Habent sua fata libelli") . }. "И незаконные (даже) имеют свою судьбу". И сколько же просили за нее? Тысячу франков. Я не взял. Зачем мне?.. Говорят, - для вас - 1000, уже дают полторы. Я предлагал обменять на Бунина "Роза Иерихона", с его надписанием мне. Нет, "это не то", говорят. Ушла книга. Свою подпись я знаю, к чему мне? Правда, этого 5-го тома нет у меня, замотали.

Очень благодарю тебя, дружок, но нет: не думай устраивать чтения обо мне. Как можно, в переводе, пусть отличном, дать писателя?! Конечно, можно было бы надергать странички в лучших переводах: А. Лютера, К. Розенберг, А. Схот... - но это лишь - отражения!., нет, целую твое сердце, мысли... - нет, это не музыка, не пение... это - слово, и ты понимаешь, что такое слово, в чем сила его. В образе, вызываемом понятными звуками родной речи (всякими ассоциациями, "эхо"...). Пропадет, не дой-дет до сердца. Можно читать иностранную книгу, но слушать... - правда, меня в Германии давали иногда по радио, в "кусочках". Но ведь в радио все сходит. Прислать "На пеньках"? И - "Солнце мертвых"? - по-немецки. И по-голландски - "На пеньках"? Воображаю, что наляпала Козлиха! Она куда без стеснения, чем Эмерик. Эта крикунья глаз опять не кажет. Накричала... отбила женевское издательство. Да мне плевать на деньги, нужды нет, обеспечен на месяцы... и бу-дут. А досадно.

Вверяю тебе полную "карт-блянш" {"Полная свобода действий" (от фр. ca rte blanche). }: что хочешь делай со всем моим, только не иссякайся. Только тебе все вверяю. Одной. И был бы счастлив - все отдать тебе: ты - верная, ты чистая, ты - любящая. Ива я, во имя покойной, не обижу, часть оставлю, чтобы не судили меня.

Я уверен, что на тебя все придут, если бы устраивать, успех будет, но я воздержусь. Если Бог судит, если я окрепну, если найду воли, я сам приеду в Голландию, и сам прочту, - часть - по-русски, часть по-французски, часть - по-немецки... - ты меня выправишь в произношении, по-французски я могу прилично, - и тогда мы вместе поделим успех, который бу-дет. Сумеем вместе выбрать. Нет, голубка, не надо, ни-как не соглашусь навалить на тебя такую заботу. Храни себя, это мне - радость.

Язва куда лучше, приструнил ее диетой, ух-какой... и Уже пять дней нет уколов мышьяка. Теперь только бы оставила меня почесуха, ставшая почти привычной. Хорошо, ночью тоже спит, шельма. Финики еще не продают, к февралю это... тогда каждый день буду посылать тебе. А пока - жуй бананы и миндалики. Завтра отправлю первые 2 кг пустяков. Сардинки пошлю, всем по сардинке! Чудесные, лучшие португальские. И пряник, который ждет больше месяца, ты его оттеплишь в печурке. И грецких орешков. Но всего по малости. Сахару, жаль, не дозволяют, тикеточное!

Не кривись, а будь послушной Олечкой и скажи, просто: "Ваня, пошли мне то-то и то-то..." - это будет мне высшей лаской от тебя. А то - "один миндалик, как символ"! Чушь. Я рассерчал. Но я тут же и поцеловал тебя, назвав - "глупая девочка..." - я от всего сердца, ведь...

Целую мою Ольгуну.

Ванёк, от тебя нет обещанного письма, и я страшно волнуюсь. Ты болен? Лучше бы не писал, что "завтра пишу тебе". Мама больна, но теперь, слава Богу, лучше, жара нет, но кажется будет прострел, а это тоже мучительно. Холодище зверский, - сегодня первый день без N.O. ветра, стало хоть возможно нагреть комнату, где сидим. С замиранием сердца, робея перед твоим судом, шлю тебе первые страницы рассказа. Я бы не так хотела, но пока, видимо, не могу еще так, как хочу. Буду работать. Вот:

До отъезда в "Новый Свет", устроенного мне новым "ценителями моего искусства" - участниками A.R.A ⁷²⁴ , - оставались двое суток, два томящих пустотой дня.

Верно для того, чтобы эту пустоту скоротать и заполнить, я безотчетно как-то пошел туда, с чем были связаны все лучшие годы моей жизни, - с лишком 30 лет.

То был сырой мартовский день в ветре. Снег буйно таял, лило с крыш, хлестало каплями за ворот.

Помню, как за углом, - последним, из-за домов рвануло мне навстречу бешеным напором, как препираясь с ветром, глотал я воздух... тот... свой... родимый воздух... Хлопал, надувался, рвался плакат огромный: "ВХУТЕМАС" ⁷²⁵ - над тем, что было мне - Святыней, Храмом.

На белом мраморе ступеней талые ошлепки с сапог, с подшитых валенок, лиловыми слезами растекался карандаш с какой-то намелко изодранной и тут же разметанной бумажки. Дверь, - разлетаясь, схлапываясь, и снова разлетаясь, щедро впускала их - обшмыганных и серых... "служителей искусства", - туда , что прежде молчаливо охраняла своей зеркальной гладью.

В фойе, на месте прежней швейцарской будки стояла клетка какая-то, из тесу.

- Извиняюсь, товарищ, Вы не из Главполитпросвета? - высунулись ко мне оттуда русые кудряшки и носик пуговкой.

Услышал дальше, пробасило:

- Это здешний... профессор бывший. -

Подумалось: в каком же это смысле "бывший"?

Конечно, я не обольщался и сознавал себя давно здесь, в этом "храме" каким-то... антикварным стулом - нелепостью среди "модной" обстановки парвеню {Выскочка (от фр. parvenu). }.

По старому воспоминанью (средь молодых был кой-кто и из моих) еще считались с моим существованьем... передвигали "старинный стул" в пределах модной обстановки... так, чтобы на глаза поменьше попадался.

Я был в комиссиях, каких-то секциях и подотделах, но не преподавал. Стоял, как бы на очереди, чтоб быть потом снесенным на чердак... под пауков и плесень...

Обошел все мастерские, от приготовишек до... ателье выпускных. Все было пусто, нещадно дымили наскоро поставленные железки. Кишело людом только в экспонатных залах, в фойе и коридорах... Прошел сквозь них... и вышел снова в ветер. Он гнал меня теперь стремительно, подталкивая в спину.

Гудело в проводах, хлестало полотном плаката... рябило воду по серо-льдистому дну лужи.

- П-под плесень! В п-паутину! - отлично сделали американцы, - уговорили... Н-не дамся! - Кажется, я вслух сказал чего-то... прохожие глазели.

- Немного времени потратил на "прощанье"... "бывший"... да... здесь я - бывший! -

Вдруг кто-то меня тронул, робко... еле ощутимо.

- Простите, я узнала, что Вы уезжаете... извините, что я Вас беспокою... - забегая вперед, придерживая беретик, вынырнула предо мной фигурка. Кого ей? Ошиблась? Я смотрел должно быть на нее сурово.

- Тихомирова Нина, студентка из Основной... мне очень хочется спросить Вашего совета... если, конечно, это можно...

Она показала на свою папку.

- Если Вы... - порывом ветра сорвало ее фразу, - мы огибали угол. Говорить было невозможно, - ветер срывал дыханье. Я предложил зайти ко мне - невозможно же в

Такой обычный в былое время спрос у меня советов, сегодня удивил меня чрезвычайно. Мнение "бывшего" профессора молодому поколенью, работавшему под знаком футуризма, кубизма... всяческого "изма"?

Девушка, видимо, робела, жалась к стенке, заметно волновалась. Она мне показалась вдруг какой-то удивительно знакомой... будто я ее часто где-то видал и раньше.

- Я не хочу Вас задерживать, профессор, - лепетала Нина. Видел как она искоса оглядывала чемоданы, ящики, всю мою предотъездную укладку.

А какое-то смутно-далекое воспоминанье настойчиво старалось пробраться в память и подсказать мне наконец... да почему же так она мне знакома? г.

И вдруг я понял... это сходство... Леонардовские лики! Я вспомнил на конкурсе одну из младших... Ее! Хотел просить ее позировать... да так и не собрался.

Во взгляде что-то, неуловимое, как тайна...

Мне стало жаль ее, запуганную моим негостеприимством и я, мгновенно прогнав суровость, сказал ей просто... что-то вроде того: "Да перестаньте же смущаться... садитесь - поговорим... И... в чем же дело? Это?" - я показал на папку.

- Да, посмотрите... и скажите честно, могу ли я.... не теперь, конечно, я когда-нибудь после, научившись... создать то, что должно быть создано прекрасно . Вы когда-то сказали мне, обходя ателье с комиссией по ремонту помещений, и увидя случайно , как я... мажу, что мне нужно много работать, но что это ... стоит... что... (я не смею повторить этого), но Вы тогда так и сказали, что есть в этом моем... что-то от Вашего... - Она задохнулась, остановилась... ждала.

Передо мной лежали рисунки углем наших извечных; naturmort'oв, знакомые горшочки, вазы, акварельки пестрых платков, брокатов {Парча (от нем. Brokat). }, прошедших через все решительно мастерские в различных комбинациях и видах.

Мне показалось, что Нина слегка вздохнула, - охнула, чуть-чуть привстала, - когда я взял ее большой лист конкурсной свободной темы... Я без труда узнал на нем в осеннем золоте ограду здешнего костела. Сквозь поредевший клен, на фоне голубого неба и серости каменного храма, - прекрасно изображена Мадонна... белый мрамор. Закинув скорбно голову назад, вперивши взор к кресту на храме. Так горестно-бессильно опустила, сжавши, руки. Хороши были нюансы красок, настроение, в безмолвном мраморе недвижном - движенье... сердца... Я любовался, не глядя на ошибки. Их было много... Технически тут все было ошибкой.

- Это не то, что я хотела... не вышло...

А я смотрел и думал: какие лица были у комиссии, принявшей конкурс при виде вот такой Мадонны? Странная идея... Я высказал ей это. Она молчала. Боролась в себе с какой-то мыслью. Потом взглянула невероятно смело, бойко даже и сказала: - Вы - все должны узнать... чтобы Вы поняли... Можно? Я ее подбодрил.

- Вот тут, - протянула она мне серую тетрадку и снова робко, умоляюще добавила - пожалуйста, прочтите! - Тут все... И Вы - единственный, к кому мне можно обратиться. Вы знаете, как у нас... в Школе... Для меня отъезд Ваш очень много значит... Нас несколько таких... без всякого руководства... Вы понимаете? - щеки ее пылали, она встала уходить и все чего-то медлила, хотела что-то еще, не находила слов как будто.

Отвратно пишет ручка. Ну, что мне делать? Ни пера, ни машинки. Раздражает. И холод, и теснота, а писать так хочу. Прошу очень - пришли обратно, ибо мне невероятных трудов стоит переписка с черновика. Я в этом месте сделала поправки - значит снова переписывать. Пришли, Дружок, обратно. Чувствую - ты будешь бранить. Не знаю за что - но думается так. Ты меня всегда бранишь. Обнимаю тебя, соколик.

Всего тебе доброго! Будь здоров. Целую нежно.

Оля

[На полях:] Очень нежна к тебе... думаю так светло о тебе и ласково.

Жду скорей ответа - как ты нашел?

Ты будешь бранить м. б. за форму, а я не могу иначе - Рассказ будет целиком от Нины, а это как бы "введение".

P.S. Мне необходимо было дать обстановку, в которой заглыхала Нина, этим кратким введением - рассказом художника, я избавляю читателя от описаний обстановки. Этой "главой" кончается почти что роль художника. Все главное от Нины. Не очень бранишься?

Ванечек, спасибо тебе, родной мой, за посылки - 5 шт.!! Прямо от "Деда Мороза" к Р. X.! Но какой же этот теплый и горячий даже "Мороз"! Спасибо, Ванёк! А сегодня я тебе послала "елочку". Зажги свечки и вспомни Олю. А вот тебе продолжение, но не помню, где остановилась. Кажется, словами: "...не находила слов как будто"?

Я дал ей руку и пожелал ей также всяких благ в ее грядущей жизни.

- А... как же я узнаю?..

Наконец выговорила она томившееся, видимо, на сердце.

- Что?.. Ах, Вашу тетрадку! Я посмотрю еще и... почитаю...

- И, знаете... - перебила она меня, оживившись... - если... прилично, если Вы найдете, что я способна для того, к чему... о чем тут все написано... - ткнула она пальчиком в тетрадку, - то Вы просто на последней страничке напишите одно только слово, "да", - и если нет, то - "нет". И я пойму и буду знать... Хорошо? Можно?

- Отлично. В квартире останутся мои родные, я распоряжусь, чтобы Вам выдали все Ваше, когда Вы сюда зайдете.

Она смущенно улыбалась, чуть уловимо...тайной... леонардовских полотен. С этой улыбкой она и вышла. Мне стало интересно, что хочет мне она поведать, - эта новая "Мадонна Лиза" XX столетия, и я открыл тетрадку.

"Долго думала я, как объяснить мне Вам себя и вот решила, что должна рассказать все с самого начала. Только тогда все будет Вам понятно.

Еще с самого детства, как только себя запомню, - всегда я была занята каким-нибудь видом "рисованья", от каракулек карандашами, до водяных красок, и, как мне передавали, - еще чуть лепечущим ребенком карабкалась к отцу с обычной просьбой: "папа, кукоку маиньку писа..." и мы "писали" и куколок маленьких, и цветы, и животных, и все то, о чем рассказывали сказки.

Помню, как горько плакала я, когда не удалась мне роза, - было мне должно быть тогда лет 6, и отец утешал меня, что можно изобразить дикую розочку - шиповник: пять лепесточков и желтое сердечко венчиком. Я успокоилась, но затаила в себе... добиться же и подлинной, прекрасной розы. И казалась она мне тогда пределом всех моих мечтаний.

Светло и радостно, как лучезарный сон, проходило мое детство. Пасмурная ли осень, суровая ли зима, - все несло свою, особенную прелесть, все было мило в нашем ласковом уюте.

А уж весной-то... бывало, мы с братишкой захлебывались от восторга, услышав первые, грохочущие по мостовой, колеса. И какую радость несли нам сборы на лето в деревню к деду! В долгожданный день отъезда, с утра уже, мы малыши стояли у решетки сада и... звонко кричали вслед мчавшимся лихачам, зазывая их везти нас поскорей на пристань. Какая радость была плыть по Волге... кормить с родителями звонко-крикливых чаек, сбегать на пристанях, чтоб наспех купить то ягод, то каких-то особенных, - казалось, - колобушек. Тормошиться, спешить - "не опоздать бы"... Гудки парохода, уборка сходней и... снова плыть в чудесном, радостном... до новых мест, к новому счастью...

Потом мы ехали на тройке от К. до деревни, верст 5 лугами и лесом. Как пахло хорошо: и дегтем, и лошадьми и кожей от коляски. Уткнешься носом и... захлебнешься этим радостным и новым.

Зеленью пахло, цветами, лесом... Едешь-едешь...

На бубенцы сбегались толпой деревенские мальчишки закрыть поскорей воротца, чтобы тут же и распахнуть их перед тройкой и получить за то свою награду.

Мы узнаем их всех, неистово кричим, швыряем леденцы и пряники. Хочется выпрыгнуть и подбежать скорее к дому. Подкатывали лихо - разом осаживая тройку. И бубенцы, и смех, и крик мальчишек, прицепившихся сзади на рессорах, и лай дворняжки "Соловейки", - все сливалось в едином гуле. И долго еще бывало поют в ногах от езды "мурашки", а голоса кажутся глухими после бубенцов и криков.

Поцелуи, ахи, охи, удивленья: "как выросли-то, - не узнаешь!" Открыты окна, двери, вносят чемоданы, из кухни тянет чем-то вкусным, сдобным, медом... Все разом спрашивают, рассказывают, смеются, и снова целуют и обнимают друг друга.

За чаем мне не терпится, бывало... давно [грейтится}... "Бабушка, а клушка будет?" - "Есть, есть, двенадцать только что вылупились из яичка". И, казалось, не дождаться заветного "завтра", когда сразу все можно обежать и все увидеть!

Тихая ночь в деревне, ни шумочка... Не сразу и заснется в такой тиши с дороги, на новом месте... И во сне-то все, едешь-едешь...

Все это бывало ежегодно, а казалось, - будто бы вечно... - до того страшного, что пришло вдруг и все перевернуло...

Мне было неполных 10 лет, когда заболел отец. Никто не мог сперва определить его болезни, а после нас отделили, искололи прививками руки и даже ноги. В доме появилась сестра и вместе с мамой неотлучно была у больного.

Мы - дети, ничего не знали, что это все означало в каждый вечер, и каждое утро громко кричали через все комнаты свой привет отцу.

Однажды, когда кухарка Таня давала деньги соседке за купленного петуха, я услыхала, как та сказала: "Нет, нет, потом отдашь, зараза у вас..." и швырнула петуха через забор со связанными крыльями и лапками. И мы узнали, что у отца оспа. Помню, как приходил священник и причастил его, и в тот же день приехал из Москвы специалист-доктор. И вдруг меня пронзило беспокойство, предчувствие чего-то... тоска и ужас. Стало страшно...

Я бросилась в кухне на колени и перед образом кричала, как в исступленьи: "Бог, Боженька, милый Боженька. Ты должен спасти нам папочку!" Я билась об пол, кричала, плакала, молилась... Выскочила сестра и замахалась: "Да уймите же ребенка. Ему там все слышно!.."

Кухарка толкла в ступке миндаль на молоко, - (только его еще мог принимать тяжело больной отец), - а братишка ел жмыхи, так... ручонкой прямо... Все помню... Вот сестра вошла еще раз и что-то пытается кивком головы объяснить кухарке... Я не понимаю, но вся в нее впиваюсь, стараюсь разгадать и замираю от какого-то предчувствия страха... А она... берет меня за плечи и, отводя в сторону, к печке, дует, шипит серым теплом в ухо: "Твой папа умер". Эти три слова. Я их и сегодня слышу".

[На полях:] Ванёк, если празднуешь Новый год, - то шлю от всей души тебе добрые пожелания. Будь здоров.

Целую, Ванёк, тебя и еще, и еще благодарю за роскошные дары! Заголовок "Чаши" я бы дала иначе: "Onuiputtelijke Kelk" ⁷²⁶ . Спроси M-lle de Haas.

Целую и жду писем. Оля

Пришли обратно - у меня нет копии.

[Приписка на конверте:] Очень волнуюсь отчего нет писем. И делаю вывод, что мой рассказ негоден.

5.1.47-6.I

23 дек. - 24 дек. 47

Дорогая моя Олюша, голубка, да пребудет Господь с тобой!.. С праздником Рождества Христова поздравляю тебя всем сердцем. Милая гуля, будь здоровенькая и бодрая, не томи себя сомнениями, волю собери и не отступай, работай с верой, не падай духом! Всего добьешься. Говорю твердо, верю в тебя. Знаю я хорошо сомнения, до сих лет. Перебори их. Искусство - всегда испытания, всегда сомнения: не сомневаются и не страшатся его (искусства!) лишь бездарные. О твоем "Заветном образе" напишу тебе, когда все узнаю. О частностях не могу в письме, - надо уйму писем, - только в личной беседе можно. Пиши! и - не оглядывайся, а - вглядывайся. По 2-м отрывкам ничего нельзя сказать, иначе шарлатан буду. А я к тебе сознательно и уважительно подхожу, - всерьез.

Отрывки пошлю на днях, особо.

Болею, все то же, зуд...

Zona ли... - Бог ее знает. Стягивает (как и при тебе) над бровью и боровинку носа, к уголку правого (моего) глаза. И - зудит (терпимо). Ночью не слышу. Как бы омертвение покровов. Целую тебя за желание помочь в болях моих. Пришлешь от гомеопата средство - точно выполню.

Я устал. Не выхожу. Только по необходимо важному. Морозы. У меня сравнительно тепло. Работаю, снова переписываю "Пути". Из 135 стр. прежнего выжал , со вставками 75 страниц! Ку-да ярче, живей. А совершенное лишь у Господа. Ты ничего не пишешь, как провела западные праздники. Что с тобой? Почему плакала 1-го? ⁷²⁷ Больна мне. Скажи, приникни... - хочу радостной тебя.

И. А. не кори, все с недостатками ⁷²⁸ . Да ты и ни при чем, виноват я. Я послал тебе весь труд его, дня 3 тому ^729.

Навещал Виген с женкой и ее сестрой ⁷³⁰ . Хочет угостить оперой. Юля - заботлива. Сегодня была Ксения Львовна, принесла цветы и гостинчика, трогательна. Получил приветы из Мюнхена: да, все новые читатели... слава Богу. Значит, мое что-то делает в сердцах. Вижу все больше. И это дает упор, хотя в работе я всегда был упорен. Теперь - еще строже к себе. Художница из Холливуда ⁷³¹ - писал тебе - удивительно умно и сердечно высказалась ⁷³² , и я вспоминаю твое первое письмо.

Милая гулечка, возьми себя в крепкие руки. Почему не пишешь о сердце, о здоровье? Прошу, скажи.

Писал: венгерка и фуфаечка чудесны, как раз! Нарядный я. Обо мне голландском - только когда будет повод. За-чем посылаешь деньги издательству? Не посылай, я сочтусь, мне зачтут в авторские экземпляры. И не утомляй себя хлопотами обо мне, - все придет в свой срок.

целом . И говорю: пи-ш-и!

Я переписываю "Пути" с охотой. В Мюнхене предлагают издать 2 ч. "Лета" по-русски, но я отклоняю: м. б. здесь на днях вырешится.

Ольгуночка, помолись за меня и за себя!.. Я хочу твоей молитвы. О, как хочу, чтобы ты была радостная, девонька милая! Не спрашивай издателя о "Путях". Не надо, я не хочу навязывать... - пусть - само, как всегда было.

И - будет. Рано ли, поздно ли, если стоит того. Никогда себя не обольщаю. Нет. Две книги послал - м. б. эти переводы тебя удовлетворят.

Ну, дай д-ру Klinkenbergh'y: для постижения нашего русского горя. Если дойдет до его сердца (и ума, а он, конечно, и умен) хорошо: он влиятелен, и поделится воспринятым со многими. Это не для меня, повторяю, а для - постижения русской казни, мученичества. На "Козлиху" плюнь. Я узнал, что - д-мо, не перевод. Предоставь полную свободу выбора и суждения о моем - А. Схот. Дойдет до нутра - будет переводить. Но знай: я очень ценю твою заботу, и счастлив, что ты - такая как я тебя узнал, - любишь мое, и понимаешь предельно-чутко. Исследование И. А. - редкостное. Ум, точность, чу-тье. Он понимает Искусство. Да. Бунина очень верно дал. Бунинская "Лика" - (II ч. "Жизни Арсеньева" ⁷³³ ) - провал. Только что [прочел] - и поразился, как же его надо судить!

А на И. А. не серчай. Слабости человеческие... Да-а... что поделаешь.

Гулечка, прости, я устал... о-чень устал твой Ваня. Вот и в церковь не иду, не могу... полулежу... Но вечером (сейчас 6 ч.) - попишу...

Целую тебя и благословляю. Не унывай : стыдись глупая... все имеешь, все умеешь... - делай!

Я тебе послал цветочек.

Приняли заказ (2 или 3-го). Сам съездил.

Вспоминай обо мне. Я - всегда. Только эти дни сетовал: совсем о себе не пишешь... где-то - вне. Помни: не унывай. Передай маме: целую ей руки и - с Рождеством Христовым! И Сережу.

Да будет новое Новолетие - благостным, благотворным для тебя. Только бы ты была здорова! Напиши - и не забывай. Я очень тоскую. И - покоряюсь горестной судьбе. Да, вот и склон. Но творческая сила, слава Богу, не иссякла. А это уже - много.

Твой Ванёк - верный. А маленькие по 1 кг посылки потому, что можно почтой лишь до 2 кг. Но в 2 кг почему-то 500 фр., а по 1 кг 70-80-90. Черт знает! Как появятся финики и апельсины [1 сл. нрзб.] - пошлю! Ты финикоешка. Ты - апельсинная. И конфеты пришлю.

12.1.47

Не помню, что было дальше... Говорили, что я рванулась с воплем к маме, нашла ее и все открыла ей... Она не знала, - ее удалили, сказав, что у больного обморок тяжелый... И тут - все кончилось, что было прежде... и началось ужасное, томящее... Началось - горе.

Не могу и сейчас вспоминать всех подробностей страшного того вечера... грубых гробовщиков, вломившихся к вам ночью в дом "снять мерку" и даже закуривших... ни всех последующих приготовлений и событий.

Нас взяла к себе хозяйка дома. Как-то утешала, что-то говорила... а потом... позвали "посмотреть на папу и проститься". Он лежал убранный на столе в зале, где все было завешено белым... Я вошла и увидала сразу его всего ... До жилок на руке... и бросилась к этой ручке, никто не мог удержать меня (боялись передачи) и я порывисто прижалась к ней губами, не понимая, не сознавая ничего... видя перед собой только ЕГО, любимого папу... Мертвящий холод прошел от той руки до самого сердца, и с этим холодом вошло в меня, впервые в жизни, все полное сознание беспощадной, неумолимой смерти...

Я отскочила от стола и громко и бессмысленно твердила все одно и то же: "Нет, не хочу, не надо, не надо, не надо...", и не могла заплакать. Какое-то проходило время, служились панихиды... Запаивали гроб... Шипели оловом; резко и дико стучали по цинку молотком заклепщики; Потом перевозили гроб в другой город... хоронили... И говорили все, то: "тело", то "покойный"...

Папы не было больше; - и сознание этой утраты захватило все мое существо... сцепило... сдавило его и не выпускало из своей власти.

Я утратила всякое восприятие, всякое осязание жизни, как будто бы смерть очертила вокруг меня свой заколдованный круг... загородила от меня жизнь и все, что в жизни...

Когда мы возвратились из похоронной поездки снова в квартиру, - дезинфекция была закончена, но каждый угол пахнул ею и напоминал все о том же...

от прежней Парасковьюшки, Таня нам была совсем чужая... как и этот город, в который мы переселились только за 1/2 года до кончины папы. На кухне же я услыхала однажды рассуждение: "За самой -то таперича глядеть да и глядеть надабна, - намедни так заумерла, аж я испужалася..."

"Заумерла"?.. Я не слыхала раньше такого слова, но чуяла в нем все то же страшное... неумолимое - смерть...

С тех пор я непрестанно трепетала, боясь пробыть минутку вне близости мамы. Когда мне удавалось, я убегала за ней тихонько в незнакомый город, прячась за дома и будки... Не спала ночи, прислушиваясь к ее дыханью; замирала, слушая рассказы Тани о "напрасной смерти" купца, "окарачившагося в бане", мучая себя воображением и страхом...

Когда пришла весна, - мы, как и прежде, - только без НЕГО, - поехали к деду.

На палубе белого большого парохода стояли молча... Наверное и тогда летели так же крикливой стайкой чайки... не помню... мы их не кормили...

О НЕМ не говорили, но каждый конечно думал...

Вместо тройки, за нами выслали одну лошадку, за ямщика же везла - баба. Убого.

Шла мобилизация, - всех угнали; но все это так совпало, что казалось будто и не могло быть иначе, после того, как с НИМ ушла вся радость. Останавливались в дороге кормить лошадь и сидели в чайной, где был кто-то нашей вознице кумом.

Сидели долго... пока выотдыхается кобылка.

Прежде останавливались в новом доме, в особой "чистой горнице", на полчасочка... Лошадей просто перепрягали.

В чайной нас отвели к окошкам, в уголок... А "горницы чистой" не оказалось. Кругом шумели мужики, курили, плевали на пол. Только чайники пузатые в розанах и с крышечками на медной цепочке были точь-в-точь, как там, в красивом доме... и от этого было тоже больно... От прочих гостей нас отличили, и чай принесла сама хозяйка: рыжеватая, в засаленном фартуке на большом крутом животе, бледная, в желтых пятнах на щеках и под глазами. Она долго стояла и рассматривала нас поочередно... Гладила по головкам, видимо заговорить хотела... А я вся сжалась, в ожидании ставших обычными - "сироток".

- Ай папушничок-от не ндравитца? - обратилась она к братишке. -

- Ишь ты, какой хорошой, бо-олыной... хозяин будешь... мамоньке в подмогу... - кинула она взгляд на маму. -

- Ись-пить надыть... Неча делать... Бона какие молодыи да ладный... у нас вона в прошедчем году на масленой Коську-Кудряша из пролуби выташшили... ка-ак молодуха-те убивалась... страсти... А чаво поделать-ту? Повыла-повыла, скоронила, да и за роботу взяласа... А таперича, вона, отбою от мужичья нету. Складная баба, чево и говорить... Сама и пашет, и боронит, и огороды городит... Ста-атная, румяная... Ну... а до Вас далеко... Эдакие красотки не кажный день урождаютца... Не во вдовах засиживатца эким-те...

Всю меня пронзили эти слова хозяйки, заколотилось сердце, задурманило голову, слабостью и дрожью пробежало в ногах.

А мама... смотрела без жизни перед собой... Куда-то в воздух... Слышала ли она ее? Или нет? Хозяйка заговорила с возницей, бесцеремонно выпытывая у нее все подробности о нас, - приговаривая, покачивая головой и ахая... Она как муха от меду, не могла, казалось, никогда отлипнуть... и все стояла... и стояла...

Мне хотелось оттолкнуть эту бабу, выскочить в окошко, или закричать неистово... на целый мир: "Да замолчи же, наконец! Не терзай маму!"... И только сказалось робко и тихонько: "Мамочка, когда же мы наконец, поедем?"

Снова ехали мы через поля, леса, луга... овражками... пригорками... где прежде, бывало, останавливались "поразмять ножки" - и насбирать цветов: огромных ромашек, колокольчиков, клейких липок красненьких, кашки... всего, что цвело буйным цветом, манило, радовало... звало... а то, бывало... "гриб! гриб!" - кинешься... и сорвешь поганку.

Швыряли поганку, радовались кукушке, - отсчитывав ли годы... шумели, ехали в смехе дальше...

И в т у поездку, конечно, были и цветы наверное, и поганки, и солнце... была у кого-нибудь и радость... была жизнь... Но я не видела этой жизни.

К ночи только, в прозрачных июньских потемках въехали мы в село. Подобралась кобылка шажком к навесу. В тихом воздухе было слышно, как кто-то в доме крикнул:| "никак приехамши?!" От долгого сиденья бегали в ногах мурашки... и ныло сердце... Плакать будут?.. Спрашивать?.. Надрывать душу...

Дед крепкий, сильный молча обнял маму, нас... и стал возиться с лошадью...

Бабушка... маленькая, худенькая... обхватив маму, без звучно тряслась у нее на груди. Не было проронено ни слова... За ужином дед подробно рассказывал о том, как трудно было найти лошадь, о полевых работах, о новостях села, соседей... Никаких вопросов о нашей жизни... Только о дороге... не устали ли? Как ребятки?

Боялись коснуться главного... И в том, что бережно что-то обходили, - была тоже мука.

Спать пошли в ту же комнату со светлыми обоями в ромашках - белых и лиловых.

Все то же... Та же в углу старинная Казанская в кованого серебра ризе, с лампадкой в херувимах... Только не хотела я и не могла молиться... Сил не было подумать об этом новом... тягостном... "за упокой".

Крестилась на сон бездумно, без молитвы, в тоске со сжатым сердцем...

О раму одного из окон билось какое-то большое насекомое, тукалось в потолок потом, и долго снова по окошкам. И делалось от того тоже тошно, - будто и мне самой не было исхода.

Ни петухи на селе, ни соловей в лугу за бочагами - ничто не радовало, не проникало в душу... Все это - такое когда-то близкое, любимое... жило... существовало где-то, но оставалось от меня далёко, не проникало через кольцо, заковавшего меня "круга".

В комнате было тихо... так, как бывает, когда не спят, но хотят казаться спящим. И я знала, что не спит и мама...

Чтобы лучше слышать что там ... в большой кровати, я поднялась с подушек и, свесив голову через край постели, впивалась слухом в тишину ночи, боясь пошевелиться занемевшим телом.

И ни единый затаенный вздох оттуда не пропустила я в ту долгую, мучительную ночь...

Бабушке сказать? Но надо было бы тогда всего коснуться... и снова все всплывало болью и не было сил на то, чтобы высказать...

Шло лето, - но не хотелось видеть ни солнца, ни полей, ни первой землянички... Были, верно, и цыплятки, - мне их тогда не надо было... Ненужным казался радостный и шумный приезд родных из Питера. Все было мне тогда и больно, и лишне, и неинтересно... Все разговоры были скучны.

Только тогда, как принимались бабы пространно и подробно рассказывать о смерти или болезни кого-нибудь в округе, - хотелось точно все узнать... Хотелось мне узнать, как это бывает, когда уходит из человека жизнь...

В то лето повесилась в сарае на вожжах одна кликуша, молодая баба... А муж ее (бывший официант какого-то московского ресторана), стоя на дворе у нас раскачивался с визгливым воем, и, хлопая себя по ляжкам, рассказывал без конца про жену, все повторяя одно и то же... И рассказ его, и удавленница (которой "и на кладбище теперь не будет места, - как падаль где-нибудь зароют" - говорили старухи), и сам он с трясущейся серьгой в одном ухе - все мне казалось чем-то необычайным, сверхнесчастным... и... очень жутким.

И несмотря на это, рассказ об удавленнице притягивал все мое внимание.

- Но почему она умерла? Как? - спрашивала я каждого, кто слушал эти рассказы.

- Ну, удавимшись, значит, - ясное дело! - поясняли мне женщины.

- Ну да... но что же тогда бывает? - хотелось мне знать.

- Чему бывать-ту? Сунумши, значит, башку в петлю, да и... тово... Нечистый, значит, попутал... таперича ей - каюк...

- Да, нет, я не о том... - я не могла им объяснить, что мне хотелось знать о непосредственной причине смерти... И еще... о том последнем миге, с которым перестает быть человек и начинается... "тело"...

петлю...

- Ну, знамо-дело надеть ее, петлю-ту затянуть... чтобы...

- Да не про то я... - ну, затянулась петля, а что с человеком? Она задохнулась? Да? Но как она перестала жить?..

- Да отвяжися ты от меня... я те в петлях не бывамши, почем я знаю...

Не было ответа на мои думы и в домашнем лечебнике, который я изучала, но понимала только наполовину.

Я не могла бы точно определить, чего я больше всего боялась для моей мамы... Но я была уверена, что страшно смерть неумолимо и неизбежно стоит за нами, готовая всякий час отнять у нас и мать. И что никто и ничто не в силах будет нам помочь, как и тогда - никто не спас отца.

Сначала, вспоминая его болезнь, я по утрам незаметно касалась губами маминого лба - нет ли жара, - но, прочитав лечебник и убедившись, что множество болезней протекает и без жара, - не находила себе ни на минутку успокоенья, я то и дело справлялась у нее робко, еле сдерживая, волненье (чтобы не встревожить): "Мамочка, как ты себя чувствуешь?" Никуда не отлучалась, выдумывая всевозможные предлоги, чтобы остаться в ее близи.

Самым мучительным временем дня - был вечер после ужина, когда детей укладывали спать, а взрослые, и с ними мама, оставались еще внизу для разговоров. Надо было перетерпеть по крайней мере, время, пока заснет братишка... Как только сонный он начинал сопеть, я осторожно выбиралась из кровати и кралась через темный дом, изучив все скрипевшие половички, на лестницу... Там, на излюбленной моей ступеньке, совсем рядом с комнатой, где сидели большие, отделенная от них только занавеской, - оцепенело притаившись, просиживала я часы, не пропустив ни единого слова.

Взрослые говорили больше о том, как лучше устроить жизнь мамы, где жить, где нам учиться...

Наступали ли паузы, и там молчали, отодвигал ли кто-нибудь шумно стул, или падало что-либо в комнате у старших, - я замирала... и в краткие мгновенья успевала видеть самые страшные картины. Мне казалось, что маме дурно, и вот они все замерли... и потому так тихо... вот двинули стулом, - значит, спешит кто-то к ней... заметили... Упало что-то? Что? Кто упал? Еще не слышно их, они все замерли, но вот сейчас они поймут то, чего давно страшусь я... чем мучаюсь... Они поймут, заплачут... все зашумит... смешается... И кто-нибудь... опять мне скажет... те страшные... неумолимые три слова...

Сердце разрывалось на части, колотилось, меня било, как в лихорадке, ноги слабели... рубашонка липла от пота к холодной спине... И когда в комнате вставали, чтобы расходиться, - откуда брались у меня силы, чтобы как можно поскорее и незаметно убрать ноги со своего тайного поста? Взвиваясь вихрем через две ступеньки и мчась сквозь темноту большого дома, порой я еле сдерживалась от крика, вообразив, что кто-то гонится невидимый за мной неслышно... и вот-вот схватит меня за пятки... плечи...

И долго, уже лежа в постели, я не могла утихнуть и согреться, унимая щелкающие зубы, в жаркую летнюю ночь...

Однажды, сидя на ступеньке, я услыхала, как дед говорил о том, что я больна, что надо меня показать доктору и... "вообще взять в руки".

[На полях:] Ванечек, дорогой мой, - прошу: не шли, пока все не прочтешь, обратно. Читай целиком. Но сбереги, у меня нет копии, выправленной.

1.II (!).47

Покончил - в отделку - и со 2 кн. "Лета Господня" --> "Ныне отпущаеши..." Если не свалюсь - ввалюсь в 3 кн. "Путей Небесных".

Книгу И. А. Ильина надо направить ко мне . Последние дни - лежу и думаю, весь раздавленный непосильной работой (до полуобмирания): О. А. Бредиус-Субботина владеет правами на "Куликово поле"... - думает ли она порой начать пробу..? - чут ь иллюстрировать и издать... - по-русски. Пора, самая пора... - и книга легкая: карманный формат, изящно... - и пошло бы и в ["зонах"]? ⁷³⁴ Эх, беден автор, а то бы... Так и не видать ему - ни-чего..! - при жизни...

Я скоро отучусь писать письма... - оту-чай. Да и о чем ТЕПЕРЬ пи-сать. И. Ш.

"Душе моя, душе моя... Восстани, что спиши?" ⁷³⁵ Конец... О Zon'e - [1 сл. нрзб.] {Фрагмент письма оторван.}. Исписался.

2.II.47

Дорогая Олюшенька, в открытке писал без обращения, спешил, да и раздражен был приступом поганой zon'ы... - досадую, что писал и о "Куликовом поле"... Чушь, конечно. На это у тебя нет средств, при всем желании. Но ты - верю - глубоко и тонко смогла бы придать "сказу о чуде" - от твоей души... пусть немного - заставки, концовки, "рамочку" (для страничек), вот {В письме дан схематичный рисунок.}: как давалось в старину (французский молитвенник), или изящное издание "Фомы Кемпийского" ⁷³⁶ ... - видел когда-то... во Франции, кажется, музей Клюни. И - обложки. Издать - надо всего 60 тыс. типографских знаков, страничек 62-64 (как раз 4 печатных листа малого технически, хотя иллюстрации сильно удорожат.

С "Летом Господним" - думаю (еще не имею точных данных) - вышло, судя по словам Вигена. Он ведет важную и глубоко захватывающую работу с молодежью русской (от детей...). Сейчас был у меня, показывал план будущей увлекательной работы: все группы будут создавать "Кремль"... - со всеми подробностями. Тут - всякого мастерства!.. А вокруг "Кремля" - галерея картин (панно?!) - вся история России. Это удачнейшее вовлечение русского молодого поколения в национальное! Я в восторге. И семья Вигена - жена и ее сестра - ки-пят! Постараемся привлечь сочувствующих (деньги, деньги!). У меня есть планы... надавим. Заинтересуем А. Н. Бенуа (и старое Санкт-Петербурга). Все эпохи, начиная ab ovo {С самого начала, с зародыша (лат.). } Руси. Вот где бы ты развернулась, загорелась. Я указал на готовый у Расловлева сценарий фильма - чудесно! Все святое наше!

Лучшего придумать нельзя, как эту "историю Родины" сработанную силами, начиная от детишек. Поле для творчества, бужение воображения, познание России, укрепление сознательной, знающей любви к ней. Протянем руку к Швейцарии... Это не то, что гальванизировать чужаков, - хоть голландцев взять. Тут надо создавать чистых русских людей... - чудесный прием воспитания! Так я почувствовал сегодня, как можно и надо ценить труд светлый - во-имя..! Именно, во-Имя родного, самого дорогого в нас. Тогда никакой тоске не омрачить дни... Да, Виген живет - достойно и радостно. Вот она закваска И. А.! Я все время думаю о тебе, что бы ты вложила, как бы светилась!.. Как это важно !! ... Я весь загорелся. И теперь борюсь - продолжать "Пути Небесные".

Чудесное письмо от ген. Ознобишина. Он умоляет меня - беречься... не лишать радости миллионы родных читателей. Увлечем и его. М. б. летом, если не изменит все состояние здоровья, поеду с молодежью ("христианской", по русской не американской) в Швейцарию и проделаю путь до суворовского "Чертова моста" - показать швейцарский поход Суворова! ⁷³⁷ Вот - наглядное внедрение в юные души - подв-ига ! - во-Имя. Чудесно! Я ободрился, освежился от посещения Вигена. Ах, светлый человек!.. Как прекрасно, Оля, жить родным!.. и создавать преемственность... И представь: идею сего подала русская женщина, оттуда!.. - зажгла душу. Бьются, ищут денег, чтобы она работала, жила... На 1 мес. пока есть... 2000 французских франков!.. Но... дано слово, найдет. Поеду и зажгу генерала, других... За это, на это просить не стыдно, все что смогу - попытаюсь делать. Слышу легкость в себе, бодрость - к творчеству - надо ценить дни... Помоги, Господи! Во-Имя Твое, во-Имя Ея!..

Олюночка, я после правки (и ка-кой! не узнаешь...) "Путей Небесных". Уже завершил новую выправку "Лета Господня"!.. Рабо-та-ал!.. Два дня, как отдыхаю, и потому смог заделать два пакета - завтра пошлю - тебе, маме и Сереже. Сладкого. Фиников посылаю еще. Бретонский пакет "хруста" - рассыпался в основном... укладывал-подавил - и он "хрустнул" - как в порошок! Не посылаю.

Ты почти не пишешь, и я не знаю, как проводишь дни, и где ты. Говела... что так часто? Как моя Домна Панферовна... От меня отвыкаешь?.. Ну, что же - значит так тебе надо. И меня отучишь от себя. Что же... М. б. й лучше, чем гореть впустую.

Получил лекарство - спасибо. Попробую... не знаю по-голландски, как принимать: думаю: 1 раз в 10 дней по 1 коробочке в воде?.. Ты не написала, - торопилась?

Дай имя и фамилию и адрес золовки. И ответь, - как я ей обязан. Тебе обязан? - Да . С чего бы ей слать Стоит в глазах "Куликово поле"... Выберу день, поеду к ген. Ознобишину и прочту ему, и, глядя по впечатлению, изложу ему "идею" - "Кремля" и "Истории России". И скажу о бедности великого начинания. Не будет стыдно. Убедился: с какой готовностью отозвался на мое письмо о горестном положении в Риме одной семьи ⁷³⁸ (не русской, а сербской!): он все сделал, тронет огромные связи... уже распорядился (племяннику - камергеру Папы) - выдать на оставленных в Риме средств (на свои нужды) - временную поддержку. Она (из семьи) - русская, prima-ballerina белградского Королевского балета... пляшут в балагане, и на улице... кончила институт в Белой церкви...

И что пишет о Шмелеве!.. умоляет меня беречь себя... "для миллионов родных читателей". Он знает все мое, в книгах. У него в библиотеке почти все, что смог он [достать] - из переводных. Он читает на 5 языках. После Коковцова ⁷³⁹ - Председатель Объединения бывших воспитанников Александровского Царскосельского (Пушкинского) Лицея. В Риме у него - человек 7 друзей-лицеистов, с огромными связями в Ватикане, а раньше - у короля. Постараюсь отыскать в Италии мою переводчицу Елену Константиновну Григорович ⁷⁴⁰ (она и художница) - перевела "Чашу". Целую тебя, родненькая, Господь с тобой. Ты ни слова о себе, о здоровье. Как мама? Вот бы Сережа в Париж!.. и он вложился бы в живое дело!.. А о тебе уже и не говорю. Как нужна ты Жизни! - русской жизни!! ... - и вот, это болото... "Плавать бы тебе, Илья, по большому морю!.." ⁷⁴¹

Да благословит тебя Господь и Пречистая на светлый, радостный труд сердца!

Твой верный Иван

Рукопись И. А. - шли мне. От него очень насыщенное письмо ⁷⁴² . Я и ему, за работой не писал, так вложился: не видно дней, не чувствую морозов. До Пасхи - 69 дней!..

До Масленицы (без блинов, конечно [1 сл. нрзб.]) - две недели. До Чистого Понедельника - 21 день. м. б. будет чистая газета ⁷⁴³ (пока недельная!). Ни-кому сегодня . Так и затаи . Господи, помоги. Для "Лета Господня" ищут бумагу нужного формата. Из Германии от митр. Анастасия - с гарантией - будут издавать "Богомолье" и "Лето Господне" - через знакомых. - отклоню.

[На полях:] Нужно 1 (хотя бы) экземпляр "Богомолья", дают 3 тыс. франков (расходов).

У меня только 2 экз. - отказал, конечно. В библиотеке мои книги "не ночуют". Ищут "Няню из Москвы". Виген выпросил - читать - для женки. Дал, пока что.

Кажется, переиздадут "Пути" - все время спрашивают, .

Зеелер нашел мне (случайно!) в хламе Земгора (?) там издавали в 1920 г. ⁷⁴⁴ - два экземпляра "Чаши", грязные.

[Поверх текста:] Исцеловал твой цветок азалии! Пил его.

Дорогой Иван Сергеевич!

Пишу хоть несколько слов, чтобы дать о себе весточку (большое письмо надо обязательно сдавать , а почта открыта очень неудобно и далеко). Я совершенно заледенела. Вчера еще не могли и печку топить, т.к. потек деготь из труб и в течение 15-30 минут, как-то "раздуваясь" от жара, забивая этой сухой "пеной" весь дымоход железки. Сперва мы вытаскивали дымоход и чистили, но потом не хватало никаких сил. Затопили большую комнату. Там невозможно натопить прилично и сидели только у печки. Деготь и там тек, но из-за иного устройства трубы, прямо по изразцам камина, на ковер, на все, что попало. Руки мои уже безнадежно отмыть, как бы я хотела. Все измучались. Угля нет, а от сырых дров и негодных труб образуется деготь и душит нас собой. Никогда так не ненавидела зиму, как теперь. "Книга" И. А. меня совершено необычайно (до корней души) захватила. Она мне очень многое дала, как и каждому, и как особливо мне очень важное в моем, то, чего я сама не заметила, т.к. писала бездумно. Он очень верно о муке и скорби, о страдании и просветлении. И прав бесконечно, что читать его книгу предмет был бы скрыт. Я в большом восторге. Шмелев - венец, а прочих необходимо было тоже знать. То, что о Шмелеве прекрасно, но мне ничуть не ново. Он просто поставил Шмелева на свое место, указал на него читателю. Кому послать рукопись: И; А. или Вам? Я жду этого ответа. Меня волнует очень Ваше здоровье. Пишите же Вашему закоченевшему и измучившемуся другу!

Крещу Вас. О.

Дорогой Ванечек - друг мой!

От тебя нет писем. Ты отошел... не думаешь обо мне. А мне так грустно по тебе... Так тоскливо. Сейчас уже глубокий вечер... играет радио тихонько, и я ловлю ухом то Бетховена, то Шуберта, то Шопена. То... вдруг французское (* Нарочно поставила на Париж, чтобы из твоей близи слышать.. Помнишь, у тебя играло радио, а я дурачилась и напевала ерунду?), и тогда защемит тихонько сердце и "вспомню" сердцем еще лишний раз воздух Парижа... как и все эти волнующие названия улиц, métro, avenue {Проспект } и т.д. Как ты переносишь зиму? Эти холода изводят. Я писала, что у нас прямо печная катастрофа, не хочу останавливаться на всем этом... сажно-дегтевом. А знаешь, по утрам, в морозном выскалившемся солнце - поют птички... И вечером, совсем по-весеннему сегодня чирикали воробьи. Вчера был первый теленочек... тоже "весеннее занятие". Я в отчаянии от зимы. И страстно жду лета. Ванёк, как жду добычи машинки... Хоть эту работу смогу сделать. У меня от своего "труда" руки опускаются. Да и невозможно что-либо делать в этих условиях. Ты прости, что не откликнулась на твое желание иметь "Ярмарку"... Как бы объяснить тебе?.. Я покончила с "живописью". Я долго болела, да и теперь еще мне больно обо всем думать. Не знаю, что тут причиной было (или есть?), вернее поводом - т.к. причина одна: бездарность моя. Не надо больше о том... "Ярмарка" у меня. Никогда я ее не отдавала, никому. Т.е. одна "Ярмарка", другую и третью - сожгла. Но, пойми: я закатила ее, чтобы не попадалась на глаза. Какое-то конвульсивное движение души толкнуло меня еще со всем барахлом к Люси ⁷⁴⁵ (та, что иллюстрирует). И хотя там, выше всех моих ожиданий, услышала массу одобрений, и хотя ночь ту, после визита, почти не спала, а все видела как работать", а веры в себя, в свое нет . Я не могу ее вернуть. И я не так глупа и тщеславна, чтобы чужие похвалы меня могли "окрылить". Я очень страдала. И сейчас нелегко. Слезы все время кипят на сердце.

Меня удивляет, насколько ты не знаешь меня! Пишешь: "ты опять где-то". Я так мало похоже на других живу, так нигде, кроме своего нутра, что мне страшно и обидно это читать от тебя. Ни единого момента из дня я не расточаю. Если она ни во что не вылилась, то во мне-то кипит работа... Я столько думаю и столько иногда страдаю... Но как прав И. А.! Как блестящи его выводы! Как верны! Мне он много дал опоры и как бы дал ключи к уразумению себя, не в смысле искусства, а в общем. Как ключевая вода - кристально ясен ум его. Какая точность. Люблю такую точность. Такую деловитость. Но она у него всегда не без тепла. И это чарует ⁷⁴⁶ . Для тебя эта его книга - медаль. Мне-то это не новость, но скольким это полезно! Я дала себе урок: перепишу наши письма и привезу их тебе. Хорошо? Но приеду только для работы, радостной, светлой. Страшусь и не хочу трагедий и мук. Не достало бы и сил, ни душевных, ни физических. Здоровье мое... неважно. Всю ночь не спала от безумной боли в груди. И сердце... ах, все вздохнуть хочется... и... не могу. Я вся - обнаженный нерв. Ну, ничего... Так было всегда... так и будет... И больно как, когда читаю вот из прежнего твоего... из писем... твое "мужичка" мне, в противовес "миллионерше" Анне Семеновне, "умеющей себя вести с "хулиганами голландцами", испортившими ее владенья". Читала и себе не верила... как ты мог... Да и не только "стопудовая Аня", а и ее "возвышенная"-то сестрица... за что же ими меня колоть было? Эта "караимочка" - Бог с ней, - видела я и ее, и все ее "аксессуары". Напыщенность... Ну, Бог с ней! Но обидно. И знаю, что крестный путь будет эта переписка. Как часто ты там "бил" мое сердце. Увидишь! Но все равно... как нежно думаю о тебе. Как тоскую. Обнимаю тебя, светик мой. Оля

⁷⁴⁷ . Чудесная скрипка.

В спальне - 3-4°С. Сплю как эскимос.

Мне больно от твоего молчания. Ты забыл меня?

Мой неоцененный, родной, любимый Ванюша!

Что с тобой? Твоя "ощипанная" открытка (у нее +/- часть была оторвана, выщипнута) от 1.II.47 меня ввергла в уныние, в тревогу, в тоску за тебя... Ты переутомлен. Но ты еще и раздражен на меня. Без обращенья, без привета пишешь ты. Все эти дни я особенно вспоминаю тебя и каждую мелочь, связанную с тобой. Откуда у тебя эти нотки: "да и о чем писать?" Я не знаю, что тебя наводит на все это? И что значит это "теперь" курсивом? Ты отходишь душой от меня? Отчего? Что сделала я? Бог с тобой, - ты как бы накликаешь тьму... А ты ведь само... "просветление"... Зачем, родненький? Помолись, позови Господа. Ты устал. Получил ли ты порошки? Один на 10 дней: т.е. в 10 дней 1 раз принять один порошок.

О "Куликовом поле" думала ли? Я (ты знаешь) как о нем думала и думаю. Если бы можно было издать! Какое издательство могло бы издать по-русски с распространением в "зонах"? Ты можешь мне назвать? Я бы постаралась это устроить. Но в Германию я ничего не смогу переслать - туда и почта-то ограниченно принимается. М. б. частями можно было бы или с "оказией". Сколько бы могло стоить издание "Куликова поля"? Если бы можно было, то я все сделала бы к этому. Об иллюстрировании... мне больно, но я не могу. Я писала тебе на днях о своей боли. М. б. ты забранишься... Ну что же - это твое дело. Я не могу выдавить из своей души волю к этому, наподобие сока из лимона. Долгое время я пыталась себя превозмочь, но поняла, что то было искусственно и фальшиво. И не могу больше. Я не умею и не могу себя выразить рисунком. Это я поняла и с большой болью . Не бранись, а пойми, и если не можешь пожалеть, то хоть не брани. Возьми для этого твою почитательницу художницу-карикатуристку. Она чутка. И по твоим словам " как я написала" тебе. Что же искать дальше?! Ей и книги в руки. Меня ты вычеркни с "художественного счета". Я - не могу. Не умею. И не верю в себя, несмотря ни на что, и на то, что "Люси" меня очень веско собственной оценкой, своего собственного нутра. Я очень мучаюсь. И ненавижу живопись, страстно и жгуче. Мучительно ненавижу, как когда-то, когда убежала из школы и бросила. Мной (т.е. моей тягой к искусству) никто не занимался, никто и не спросил "почему"? Я просто ушла и все сожгла. Я бросилась в статистическую перепись, чтобы куда-то уйти. Групповым начальником статистиков-"переписчиков" был у нас некто Васнецов (студент) - вятич. Помню, как меня одно это имя терзало, напоминая моего любимого живописца, нашего чудесного Васнецова. Он был его дальней родней. По студенческим зачетам знал, что я сдавала анатомию у того же профессора, что и он (он был медик) и был удивлен, почему я не хожу на занятия в художественную школу. Это был очень замкнутый, серьезный и наверное "волевой" человек. Помню, как моя подруга (Оля Воскресенская!! ⁷⁴⁸ ) от меня тихонько показала Васнецову один из оставшихся у нее моих рисунков - голова ангела. Все остальное я изничтожила у себя. Я в такое впала бешенство и на тихонькую Олю, и на "нахала" Васнецова, что поссорилась и с тем, и с другой. Потом я узнала, что Васнецов не возвратил Оле ангела и наколол у себя над столом, находя его "очень духовным". После того я была одержима ненавистью к живописи и, приехав в Берлин на следующий год, поступила только к миру искусства, в институт на коммерческий факультет! Я не люблю и чужда всякой коммерции. И потому и пошла... Дико? Нужда материальная заставила меня зарабатывать рисовальным ремеслом. Знакомые, видя все те безделушки, сделали мне заказы на некоторые вещи от себя. Бранили, заставляли "работать". Один старый немец посылал в школы для рекламы и мод (!!). Заворошили, зацарапали по больному... И я все бросила. Только однажды: на благотворительный бал в пользу ученых я не могла ни одна не была пущена в продажу. Их оставили себе... в комиссии. И снова те же разговоры... Никто даже и не подумал о том, как они меня мучили. Впрочем, тот медик-музыкант (я давно о нем писала) ⁷⁴⁹ понял, что можно так все сжечь и нельзя длить эту пытку... Я ушла в медицину - никому бы и в голову не пришло, что до лаборатории было что-то совсем иное единственно жила. Была хорошая, м. б. даже отличная лаборантка. В Голландии ни разу не соскользнула на старое. И вот почему-то в несчастный 1944 год взялась. Запоем... Это не было радостной отдачей души искусству. Не знаю, что это было. Потом после Парижа снова, с еще большим запоем, до изнеможения.. . Я хочу это вырвать с корнем . Было письмо от Наты Первушиной ⁷⁵⁰ с восторгами моей мазней. Я резко (и даже грубо) прекратила ее излияния и запретила все это, чтобы ты понял меня, как мне тяжело душевно. Дайте мне забыть мои провалы, мой позор, все то, что меня делает смешной . Я буду ремесленником, если это было бы необходимо, но не хочу дерзать прикосновенностью к искусству. Да и жизнь прошла . Ах, не хотела тебе писать о грусти ном... хотелось бы приголубить тебя, приласкать, утешить, ободрить... Забудь обиды жизни. Есть много света, прекрасного. Я стараюсь уйти в него. Олюша твоя очень много сама мучается, но не хочет на этом останавливаться. Ты - такой большой, достигший такого могучего. Всеми признанный, стоящий на пути. Всегда любимый . Ты всю жизнь моя жизнь. И все же: "Тебя благодарим... Господи!" ⁷⁵¹ Мой родной, светлый Ваня, гуленька, радость моя... Обнимаю. Оля

[На полях:] Вся жизнь из клочьев, обрывков... и сама никому не нужна!

Выпал снег, - Толен боится ехать на автомобиле в Гаагу. Значит, пока и машинки нет.