Иван Шмелев: Переписка И. С. Шмелева и О. А. Бредиус-Субботиной. 1942-1950 годы. Часть 15.

От составителя Последний роман Шмелева Возвращение в Россию Архив И.С. Шмелева в РГАЛИ Из истории семьи Субботиных.
1939-1942 годы:	1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Примечания:	1 2 3 4 5
1942-1950 годы:	1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Примечания:	1 2 3 4 5 6

Назад Вперед

И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной

Ну, что я с собой поделаю, когда я так вижу!.. Ну, побрани ... но ведь тут и твоя вина, - безвинная, правда. Грешно быть такой - манящей. А я очень приманчивый... - всегда такой был... и всегда эти ноги, сокрытые, влекли. И стыдно, а... следил, как там движется... А тут, к тому ж... воображение... Ну, и выходит... раздражение... Разве я виноват, что могу совлекать все мысленно?

И потому так люблю и чрезмерно узкие, и слишком свободные, вольные юбки!.. Опять - признание.

Сколько их сделал я тебе!.. Но сколько еще не сделал! Не о себе, здесь нет тайн, а как многое воспринимаю... в тебе... как о тебе томительно мечтаю, моя весталка! К "весталке"-то и тянет... к вратам заказанным утраченного рая...

Последнее - извини! Ну, что, если ты меня так распела... Надо же быть справедливой, Ольгуночка... Так вижу.

Посвящается самой зрелой,

самой сочной и самой сладкой

грозди, N° 1-ый - таков вкус

Тоника

ПЕТУХИ ⁶²⁹

Из недавно найденного, при раскопках на Буало, пергамента. По-видимому, из считавшихся утраченными "Метаморфоз" Овидия. Разобрал и перевел Тоник

Вот, прелестная Ольгушка, нечто тебе "классическое", для приятного развлечения в легкий час. При всей остротце содержания, пределы пристойной целомудренности не перейдены (но это было очень трудно: первые наброски были голы) надеюсь. В этом-то и вся трудность. Ты оценишь уровень искусства. Конечно, это - искусство. В самом центре "поэмы", - обрати внимание, - римское! Ты слышишь "бряк и звон"?.. Видишь, как давят на вино грозди... В пятнадцати строках дана эпическая картина, - не правда ли? Да и, вообще, в этой "метаморфозе" довольно жизни и много сочности. Писал не без удовольствия, с подъемом и даже... жадно. Но это тебе понятно: ты знаешь, что такое "подъем". Виновница этой "тонькиной шалости" - одна особа, отлично тебе известная. Когда Тонька переполнен, он балуется, ища выхода "образам". Но это не значит, что его - Тоньки - прототип занят теми же образами... Отчасти разве. Вот это-то "отчасти" чуть задерживает, пока не охладится. Понятно, все время (дня полтора, урывками), как творилась игривая поэмка, этот шельмец-мальчишка (воистину - мальчишка все еще!) жил в обаянии некой прелестной... - именно - прелестной цели No 1. И, конечно, участвовал в красочной картине - давильни виноградной, и, конечно, - как, по всем правам, центурион, - выбрал для себя гроздь сочнейшую и сладчайшую - No 1. И - поверь - достал дна чаши... - словесного дна словесной чаши... - воображением. И, конечно......лил, пил и осушал полной мерой.

Какая радость - творить! Какое счастье - творить, любя! Какую же гроздь видел и жал! Какой сок пил и лил! - но... как центурион, в полном самообладании и в полном сознании ответственности за... строй - порядок покорной ему когорты! Этот мальчишка Тоник (порой он сливается с шалуном - Амуром) - препродувной. Но он все-таки славненький мальчишка, и за что, в сущности, его драть?! Старшие куда хуже. И разве виноват он, что награжден - кем? - такой бойкой и меткой стрелкой? Лучишка его - сердце, а его стрелка - песня сердца и, часто, молитва, моление сердца. А грозди... - он совершенно тут ни при чем! Не им эти грозди выращены... но он знает, умнюшка, что если созрела гроздь, ее надо жать на вино и выпить... выпить во славу Давшего эту гроздь.

Дай же губки, моя прелестная, сочная гроздь моя!., выпить тебя хочу, всю, всю...

Недуг мой все то же, то же... Я предоставлен самому себе. Эту неделю и старушка не заходила. Ты представляешь..? У меня - полный - "черт ногу сломит"! А ты говоришь М[еркулов] - "стена, защищающая от повседневщины"! Нет у меня такой защиты.

О. А. Бредиус-Субботина - И. С. Шмелеву

11.VIII.46

Ваня светлый, нежный и страстный, мой необычайный друг! Сию минуту жгу мое письмо тебе, написанное в сумбуре от твоего страстного большого письма. (8.VIII.46) ⁶³⁰. Я опьянела, опьянилась им, этим сладким ядом. И начав свое, письмо мольбой тебе - "не писать так ", не опаивать меня опиумом, - кончила сама та-ким, что сама смутилась и вот жгу. Скажу тебе открыто (но со сдержкой теперь) - я вся была ответом на твое все там. Ты поймешь. Я не фарисейка и не моралистка, я просто - я. И не буду говорить о, том, что "забита, уязвлена" твоими, как ты пишешь "голостями". Нет, я честно тебе скажу, что упивалась именно ими. Как сладостным ядом. Всем... И... мучилась. И долго, мучилась. Я выбилась из колеи и попала на какую-то мель.! Барахталась на ней как рыба без воды и усилиями воли, не без муки, вскочила опять в свою волну. Ты все поймешь, - потому и пишу тебе прямо (что сладостно пила твое все, вплоть до твоих давнишних еще хо-ий, т.к. от сумасшедшей любви к тебе все мне у тебя понятно и... приятно) - ты поймешь, как меня эти "циничности" будили, ты их сам назвал циничностями. Вдали от тебя я испытала что-то неописуемое, доселе незнаемое. Не буду описывать, чтобы не заражать тебя новым зарядом. И вот взвесь все, учти, что я как пьяная, все же и в этом состоянии писала тебе: "Умоляю, пощади меня, не пиши мне так , не давая; этого яда!" Это все равно, что курящий опиум молит: "Возьмите это наслаждение от меня!" Молила, писала, а сама - "еще хоть один разок, первый и последний" - опаивала тебя своим дурманом. Тут же писала: "Завтра буду плакать от этого пепла и осадка, который останется - знаю". А плакала уже сегодня. Мечусь. Ну, что я с собой сделаю. Я не могу делать такое обычное для других женщин - без страдания. Знаю, что сойдясь с тобой вплотную, я бы подписала себе смертный приговор. Ну, не бросилась бы м. б. под поезд, не умертвила бы плоть (хоть она-то именно и заслужила бы), а как-то бы себя внутренне уничтожила. Я предельно наслаждалась твоим всем, знаю, что ты и кто ты. И все твое - все по мне. Не стыжусь, хоть и смущаюсь тебе признаться, что и сама отвечала и жила тем же, о чем писал и ты. Вот суди меня. Рвалась к тебе, звало все во мне тебя, просило тебя. И тут же страдала от знания безысходной к тебе) уже разбита, несчастна, как будто бы потеряла мой кумир. Я не могу тебе этого объяснить. Ну, представь, если бы Анастасия вдруг "забылась". О, я не она - святая, но поверь мне (именем папы заверяю) я болезненно ищу чистоту .

Когда-то (пошляк) доктор-немец (Димитрий) спросил меня: "Что бы сделала эта глупая русская девочка, если бы Микитка (его так звали все) научил ее настоящей (!) любви?" Я тогда, не задумываясь, из нутра сердца сказала: "Я бы ничего не сказала, я не стала бы жить". Это потрясло и пошляка этого. Рассказываю только потому, чтобы ты поверил в искренность этих слов моих, действовавших на пошляка, о котором и писать противно - здесь. Так же я и теперь к этому отношусь. Ты, Иван (хочу тебя именно таким большим именем) меня взял со всей моей волей, со всем... Я забылась. Я потерялась. Пойми! М. б., м. б. я отдалась бы тебе целиком... не знаю... В таком состоянии как вчера и сегодня утром... О, как я страдала, стараясь найти себя. И знаю, по тому, как я в угаре-то будучи уже страдала, предчуя "расплату".., знаю, как бы я уничтожилась после всего... ты знаешь, после чего. Я не прячусь от тебя. Я вся у тебя в сердце, ты знаешь меня. Я молила в бредовом письме (вот его пепел) наряду с любовным бредом, предельно-откровенным, м. б. по своему и красивым, - наряду с ним молила: "не надо так, Ваня". Писала "Олька- Ваньке". И как мне за это стыдно... Вот сейчас... я чую как в этом "Тонька-Ванька" - утопало мое большое - "чудесный мой, вечный мой ИВАН". Скучно, да и не в состоянии я писать о здоровье сейчас, но я и физически больна от этой борьбы. Даешь ты "Марево", именно марево, маня источником, не давая напиться. Ты скажешь: я предлагал тебе и напиться, и как еще... Да, но знай - это моя смертное питье . Знай это. Ничем тебя не упрекаю. Люблю тебя и сама, сама ведь жадно пила хоть слова о любви... Ну, чего же таиться?! Но помоги мне. Я тебе мою святую говорю правду: не буду жить, коли перейду... черту. Много уже уступок - отступок - оступок я сделала, но знай, страданием от неполноты я как-то себя очищаю еще перед собой . О, не думай; что я сознаю себя виновной перед кем -то. Нет, это оставим. Все передо мной слишком серьезно. Я, главное, - перед собой как-то не могу существовать. М. б. ты поймешь. Я не могу объяснить, что это такое. Скажу и еще: я очень, почти непереносимо хочу тебя видеть, как друга, душевную часть свою... Очень это необходимо. Но это должно состояться только в том случае, если каждый из нас будет за себя уверен, что не сорвется. Ты скажешь: очисти все, приходи совсем. Вот это то и есть, что я перед собой этого не могу решить. Пойми, что тут не "положение" и не "расчеты". Не оскорбляй этими вопросов. О, к чему это сверхчувствительное чувство долга. Не перед кем -то, а абстрактно. Последние 5-6 дней плохо себя чувствую... сердце. Голова кружится. М. б. потому так все тяжело. И еще : мне нутром чудится, что мы с тобой не должны, - будь я даже свободна . - сходиться. Почему? Не могу точно ответить. Какой-то этикой чувствуется это. Не в годах дело (ты можешь так подумать), - я с тобой вся открыта... Мне эта разница не мешала бы, - ты такой , узнавший жизнь и все в ней, мне (м. б. кто-нибудь назовет патологично) есть еще желанней, еще сладостней... не в этом дело - но зная себя, зная мою реакцию на эту... близость... уверена, что развенчалось бы многое. Не уверяй меня в обратном . Я себя знаю. Я помню, как после первого поцелуя (мне было 20 лет!) мне все, все стало горько. А я того-то любила, или так казалось. Созрев, я м. б. несколько приблизилась к женской норме, но верь мне, что всякий раз, я после моего тебе: "как умеешь", мне было невыносимо тяжело. Непонятно, неуяснимо, будто чего-то жаль. Никогда не было ничего подобного, как после первого поцелуя в 20 л. - (конечно, не противно), но всегда - жаль. Какого-то моего потерянного рая жаль. Я не говорила тебе об этом никогда. Это слишком мне знакомое чувство. Так бывает всегда и после праздников, после бала... не знаю, что это. "Зачем это было?" - встает в душе. Ты поймешь м. б. меня. Поймешь, что не из-за недостатка любви это. Я предельно в тебя влюблена, опьянена. Сожженное письмо сказало все так, как никто бы не сказал... но если бы я его послала... Боже, как бы я страдала. Нет, ведь у Надсона ⁶³¹(пусть он из маленьких) есть тоже - "поцелуй - первый шаг к охлажденью" ⁶³². Я поправлю: не к охлажденью, нет, м. б. и к еще большему горенью, к сгоранью... Я люблю тебя и потому только слова твои даже меня уводят, берут... (иначе они были бы неприятны) заставляют забывать себя. И чтобы ты не думал о недостатке любви - сквозь стыд открываю тебе... как я на эти твои ласки в письме тянулась. Ну, сознаюсь. Что же мне делать. Знай все! Очень тебя понимала, принимала, неотрывно читала, даже не ревновала к твоим желаньям в прошлом чужих женщин, - мне любо было тебя таким знать, желалось, чтобы у тебя была тогда радость, утеха и с молодайкой, и с бабенкой. Понимаешь? Я очень ревнива, а тут, вот разберись, психолог. Ну, одним словом - пила ароматы "любок" с тобой, как бы через тебя. И твоим и жила... Ты бабу х - - - л, ну и я как-то это принимала. Так пойми же, как мне самой-то тягостно... и при всем том вот знаю, что нельзя. Ты опытней, ты зрелее, ты выше меня - помоги мне и не меня очень сильно. Знай: разбудить - разбудишь, ну, прейду... и отойду. Знаю, что прежней меня, Оли, вольной души не будет. Вечное мое - сгорит. Я знаю это, Ваня. Не пишу тебе такого конца, как в сожженном - это безумие. Но целую тебя нежно... розово... не совсем красно. Очень ласково Целую, как мама и как невеста. Милый... Ваня. Все горит во мне чудесным. И слезы, слезы. Письма твои получила от 8.VIII. но без делового о "Куликовом поле". Не смогу уйти снова в творческое. Ты взбил меня. Прошу - из любви ко мне, пришли это письмо мне обратно! Очень прошу.

Курю 2-ую папиросу подряд - затягиваюсь до головокружения, чтобы забыться.

Ты понял меня? Если не понял, то поставь на мое место Анастасию... Она бы так же чувствовала. Но не думай, что я списываю с нее. Это мне только сейчас пришло в голову - пиша письмо вспомнила Анастасию. Ты думаешь я сама-то очень сильна? И разве не больно мне (земной) просить не давать мне "волшебный яд"? Ты все знаешь. О, бесценный мой Ваня. Да, сознаюсь, - жалею, что не встретила тебя раньше, и не только в 1936 г. - но и давно-давно. Хотя тогда, я тоже была такая, еще "мимозней". И не взяла бы я тебя от О. А. Знаю. Хоть ты и брал других. И как эту... Евгению. Я не пустила бы тебя к себе от О. А. - я очень чисто и чутко берегла и чужое. Все лучше так, как было... Я не опущу глаз перед памятью О. А. Но... 36-ой год... Неужели ты бы меня заметил? Я ведь на первый взгляд неприметная, Ваня. А тогда я о тебе думала... и не посмела подойти к убитому таким горем. Почему И. А. нас не познакомил? А м. б. ... женись мы тогда, - было все обычно и... буднично... Ваня. Бывает... И не было бы "Божественной комедии" Данте Алигьери, если бы Беатричи ему варила суп и сидела рядом его... обыденной супругой... Кто знает!..

Пиши мне. Как я жду почты. О, если бы снова начать хоть рисовать. Я разбита от дум и вопросов. Снился опять Париж...

От тебя зависит, приеду ли я еще. Ты теперь все знаешь. Не могу писать об обычном. Я вся полна тобой, мой неизреченный Иван. Ванечек, миленький, ласковый, родной мой... Ах, Ванечка... Понял ли ты меня???? Ответь! Жду.

Письмо верни. Обязательно. Ты сам просил меня взять все письма. Это никому не должно попасть на глаза. У тебя они все по столу разбросаны. Иногда я пугаюсь: а вдруг ты их кому-нибудь читаешь? Нет? За последнее время я много рисовала. Не могу оторваться. Все о тебе... Брось о мелочах - о людишках. Конечно, все мелкота, но все - Божий подобия и потому снисходить надо, у всех душа, Душа! А[лександр] Н[иколаевич] не плохой, м. б. лучше многих, потому я так. Не гневайся. Я люблю тебя не гневным. Ах, как ты любить умеешь! Иногда мне думается, многих знал из женщин. Это не в укор. Я ничем тебя не могу корить. Люблю тебя превыше всяческих упреков. Даже ревность заглохла в этом огромном чувстве любви к тебе. Знал - ну знал. Значит, Ване так надо было, радовало его. Ну, язычником был немножко. Ты мне о "Женьке" рассказал - и она мне какая-то будто... (хоть и занозой) нечужая стала. Женька Ване сладкую отраву давала...

Ты открываешься мне новый в этих "любках" - с молодушкой ^632а. Так и вижу тебя. Горячий ты... Папашенька. Папашеньке твоему не попрекну, что любился. И хотела бы быть сама без таких мучительных подходов. Не никто не знает, как переживал каждый из вас свой "угар".

И все же скажу, что наше с тобой... многое бы утратило от этого полного пламени. я знаю. Я не пережила бы потускнения моего рая с тобой. Как прекрасна и как тяжела жизнь. Будь тих ко мне и ласков. Приласкай меня... твою дочурку-Олю, твою маму, твою невесту, твою подружку. Люблю тебя. Не устану повторять это. Ванечка мой светлый... будь всегда хорош к Оле.

Как я тебя обожаю. Как люблю твой голос. Как все твое мне драгоценно. А писатель ты... О, Ваня. Как наслаждаюсь снова "Богомольем". Хочу идти с тобой на "Богомолье". Уйти от искуса... от твоих других... чар. Они жгут...

Когда получишь письмо, поцелуй девушку в ветре. Я почувствую. Обнимаю тебя, как ленточкой обвиваюсь вокруг тебя. Целую и молюсь за тебя.

Оля

Пришли обратно и "обложку" для "Неупиваемой чаши" - я называю "обложка", если тебе нравится, если нет - сожгу.

12.VIII.46 Сегодня уж и за это письмо себя корю, но все же посылаю. Смущена. Очень.

О. А. Бредиус-Субботина - И. С. Шмелеву

14.VIII.46

Только что послала тебе, Ванечек дорогой, свое из самого сердца письмо, с просьбой не быть таким пылким, как получила твое "волеизволение" и приложенный лист со стихами. Ты теперь знаешь, как я отношусь к твоим жарким письмам. Не стану повторяться, но еще раз скажу: не надо так. Сущность , исключительная и чистая, забивается всем этим, и мне... не по себе. Меня это больше не "зажигает", а наоборот - как-то нехорошо зацепляет. Я, например, совершенно органически не переношу двусмысленностей, анекдотов, всего, чем касаются люди отношений к женщине. Однажды со мной был прямо припадок гнева, когда один молодой человек рассказал (по их мнению очень невинный) анекдот. Не хочу твоего сличать с подобным, но какая-то жилка начинает пробиваться, делает как бы обобщение. Я страшусь этого. Я не выношу ничего, чтобы хоть как-то соприкасалось с понятием о разврате. Потому-то всегда искала в мужчинах только чистой любви. Я же тебе говорила о своей мечте о любви в письмах . Помнишь, я не знала, она может быть и в письмах.

За "Куликово поле" твое я тебе написала официальную благодарность, но моя неофициальная еще гораздо больше. Ее не выразить. Ты знаешь, как я отношусь к "Куликову полю". Мне необходимо приняться вплотную за работу. Мой "Заветный образ" очень на высоких нотах. Сверх-чист. И я должна быть его достойной. Моя Tilly в отпуску - сижу без прислуги. Дела больше, но не устаю. Мама очень помогает во всем. У нее постоянная головная боль. Боюсь нет ли чего в голове. Гомеопат дал тебе 2 средства: одно для глаза (от чеса), другое - для сна. Я написала на коробочках, как их принимать. Но оставь пока все другие аллопатические лекарства. А как теперь с налитостью в глазу - "плаваньем" будто?

Ваня, несколько слов о Карташеве: я его деятельность, будь она активна ли, пассивна ли, - очень порицаю. Все эти появляющиеся "документики" ⁶³³ и слухи - надо очень строго проверить. Ты мне можешь не верить, но я знаю факты, которые меня очень вразумили в этом отношении. Совершенно между нами: И. А. не чист тоже в этом. Я считаю фабрикацию слухов и документов во всяком случае, на какую бы цель они ни были направлены - гнусностью. Не считаю возможным в письме этого касаться явственней, но клянусь тебе всем для меня святым, поднимая руку для присяги, что названное мною (уважаемое мной лицо) занимается ( сознательно ) распространением таких "документов". Не по слухам, а из фактов знаю. Никто не должен сего знать. В другом, в своем, он должен оставаться на пьедестале. Карташева я куда ниже И. А. ставлю. И после того, чему я сама была свидетельницей у И. А., - допускаю всяческое и у К[арташева]. Если не сознательно выдумывает сам, так бесконтрольно распускает подсунутое. Он и ему подобные, как злые враги, портят все тем, кто собрался возвращаться домой. Допусти хоть на миг , что правительство без задней мысли открыло двери. Допусти, (ну если не веришь, то хоть гипотезой допусти) и что же такое правительство будет делать после поднявшейся всклоки? Что сделало бы царское правительство? Разве не сидели всюду жандармы? Теперь , после стараний нагадить своим и после снюхиванья со всякой иностранной шушерой, все эти Анастаски ⁶³⁴ свора - я знаю его попов, ныне архиереев - один ⁶³⁵: ловчий - бывший кельнер в "Медведе" в Берлине, до последнего дня любовником был одной девки, которая у нас жила на квартире в тяжелое время). Карташев и ему подобные - сделали то, что не три, а 33 сорта лагерей еще пооткрывают. Как в деле церкви не дали эти с.с . спокойно осмотреться, так и в ином. Пока все это не умолкнет, - не может быть эволюции. Кучка эмигрантов, теряющих почву из-под ног, сбивают наспех клику-свиту себе. Допускаю, что теперь и слежка, и т.п. Это объяснимо, сами эмигранты поддерживают пламя революции. Если у тебя в нарыве все время собирается гной, то врач и реагирует все время на это, а коли уймутся лейкоциты - оставит тебя врач в покое.

В последнее время мир так на нас ощерился, что нам надо держать свое крепко. Русское правительство сдало все свои прежние посты - признает даже пресловутый панславизм? ⁶³⁶ Славянство объединяется. Идет все гигантскими шагами. Вот эти Карташевы с их "Свободным голосом" не что иное как шавки на слона. Все, чего они добьются, - это выстрелов по своим же собратьям. А церковь бросят в новый раскол. Да, очень возможно, что появятся лагеря, но они будут ответом на тех, кто не перестал мутить. В Голландии со мной никто не "церемонится" как с русской, и я знаю западно-европейское отношение к нам. Не к советской власти, а к России. Это надо помнить. Сталинская головка в данный момент защищает интересы страны. Прочти, пожалуйста, стихи Симонова ⁶³⁷. Там все - от Руси. И Вера! Народ верит, вырвал себе наконец это право исповедания ⁶³⁸. Власть дала это, видя, что оппозиция церкви пала и она им не страшна. А г-н Карташев думает по-своему перевернуть!? У нас вон поп-Дёнка бабий монастырь открыл у себя в доме. Да тут только одна надежда на плетку из Москвы. И будет. Довольно мы шушукались с заграницей. Теперь, когда они все скалят зубы против нас... нет, теперь мне с души прет быть с ними вместе. Пишу тебе все это, чтобы молить тебя воздержаться вступать с такими людьми в полемику и выражать свое мнение. Тебя очень хотят использовать . Твое имя . Помни мое предупреждение и в 1941 г.! Надо спокойно выждать . Никак столкнулась с этой нечестностью - мне погано все это. Не слушай никого. И Анастасий, и... И. А., чуя, что останутся за бортом, - сбивают себе свиту.

Я отвечаю за то, что говорю. Если бы Анастасий был истинно-духовный - его бы рвало от такого типа как поп-ловчий (развратник, окончивший богословский факультет в университете немецком в Берлине!, еле читающий по-славянски, циник, вряд ли в Бога-то верующий), а он его в архиереи поставил, - только потому, что одному без архиврея неудобно! Гады! Не им судить о других. Анастаска за немцев был, ему бы на осине болтаться, а не на амвоне глаза закатывать. Отвратно служит. Знаю его. Умоляю тебя на коленях - не соучаствуй никак в этой и подобной им клике. Потом пожалеешь. Карташев м. б. и верит даже (если честный, то по рамольности {Здесь: глупости (от фр. ramolli). } своей) всему, за что ретует. Но не надо для этого и прочим быть рамоли?! Не ходи сам в Россию, если не хочешь, но не гадь тем, кто почему-то думает иначе. Ведь теперь опять к эмиграции будет мерзкое отношение. А каково будет тем, кто вернется! М. б. и ничего не будет, м. б. правительство назло этим квакалам ничего не сделает. Роль эмиграции за границей кончена. Пора убедиться. Зачем же начинать новое амплуа - предателей своего отечества. Знай: всякие коалиции с другими державами в данный момент - это предательство. Потому и молю тебя: никак не соучаствуй . Потому тебе и открываю, как великую тайну (меня очень потрясшую) о "чистоте риз" И. А. Если у таких, как он, находится подобная чертовщинка, - то что же с другими-то? Кто же тогда рот заткнет таким типам, как все эти Сорокины ⁶³⁹ и т.п. Теперь только: сиди и молчи ! Приглядывайся, а главное, прислушивайся к голосу совести. Если бы я жила в Париже, - то обязательно бы попыталась взять русское подданство. Ибо - овцы и козлища. Все острее будет разделение. Не с Западом же мне?!! О нет. Но это мое мнение, я никому не навязываю. А в документы и слухи не верю . А не диво, если и поднимут плетку над всей этой шушерой. Сидят в лагере противника и воняют - гады! Карташа, за одно его присюсюкивание к Анастаске, - презираю! Ванечка, прости жесткости, но я очень волнуюсь всегда своим. За тобой, . Держись. И еще: убирай куда-нибудь мои письма, не оставляй их лежать на столе. Обещаешь? Целую Ванечку. А на "Тоньку" чуточку грожу - пальцем!

И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной

Светлая моя Ольгуна, голубка нежная... как вознесен был я твоим письмом!.. Читал-перечитал его, вби-рал! Все, все понимаю в твоем, и - многого не постигаю. Да - и нет. Письмо совершенно исключительное, по силе и красоте чувства. Глубокое, наполненное тобой, твоим... всем тем, что влечет к тебе, что давно завлекло и потопило - в тебе. Прелестная... Не могу не повторять еще и еще: ты - огромна в тонкости и глубине - и чистоте! - чувственной любви. Ты сильна и ярка в слове. Ты - зрелая, ты - вся готовая к творчеству словом, живым, берущим душу словом! Дня три тому я перечитывал твои письма, из первых, самых первых по отъезде из Парижа, одно - карандашом - с дороги... Удиви-тельные письма! Суди сама (ты, конечно, забыла?) - Вот как ты дала мне картину дождя (11 июня, в вагоне)... "А вот переменилось: тучи, - дождик стегает - сечет иголками (!) по стеклам, сбегает змейками (!), собираясь в капли... Смотрю - и силюсь удержаться. Помню - "крэпко". (Все письмо (наспех!) удивительное по силе выражения, по чувству. А ты-то и не думала , что пишешь, для чего ). Вот так-то и твори, чудеска. Вот этого-то - "иголочки секут-стегают по стеклам " - я ни у кого никогда не читал. И сам не определял так - "иголочки". - А эти "иголочки" - точней точнейшего ! Мало тебе? И ско-лько такого у тебя в письмах, если вдумчиво вглядеться!.. Но я отступил...

Да, самое тебе главное, о чем просила.., - это связано как раз с написанным.

Оля моя, дружка моя... всем чистым сердцем, от всей любви к тебе - дружке - ровне - моей дочурке, моей чистой девочке-невесте, моей любимой, моей женщине несравненной, моему верному другу - сестренке, - говорю: Оля, благоговейно, весь в уповании, благословляю тебя на светлый, великий, святой путь писательский, на путь художественного, творческого труда, - во Славу Господа, на радость и опору людям, - смело и безоглядно пиши. Что и как хочешь. Сердце услышит. Благословляю, познавший и муки, и радость труда сего. Благословляю твое сердце, твою горячую головку, умную-умную... твою руку: крепко держи перо. Благословляю и целую нежно, мудрая, горячая, пылкая, жадная до Жизни-Красоты, до Жизни-Чистоты... О, каким сердечным восторгом благословляю тебя!.. И как сейчас весь - в тебе, с тобой! Любящий нежно, влюбленный страстно, преклоняющийся, взирая в милые глаза, в это дивное, родное, - все родное! - лицо твое. Да перельется творческая сила моя, - от творческой силы во мне! - в тебя! Благословенно да живет в тебе, моя... о, как любимая!..

Я все понимаю, да... И - многого не постигаю. Но... постигну?.. Буду краток (твое письмо неисчерпаемо!). Да, ты такая. Знаю, верю. Не понимаю: зачем же ты... выходила замуж?! ... Ведь все же в себе знала, жаждала чистоты.., любви святой, небесной. (Это мне понятно, я вижу эту любовь и сам к тебе - поверь! - весь с такой же чистой и о, какой чудесной любовью!) И - вышла... даже за чужого?! ... Ведь отдалась же, телесно... - ка-ак, без любви? - даже - прости - бережешь реликвию!.. Как это примирить со всем тем, что мне пишешь? Скажешь, м.б.: пожалела человека... Ну, а меня не жалеешь? Или я - грязный?.. Оля, я тебе сказал всю одну ... глупую, ненужную, сразу - после того - и выпотрошенную до пыли (во мне-то!). Тут, как после, за "Киевом" в Москве (в гостинице) и у меня (в пустой летней квартире) - была лишь забавка, простое гигиеническое упражнение... не любовь, ни-как! Ску-ка... Ибо в ней не было и порошинки от дорогого мне - душевной чуткости, ума, сердца, творческого... уносящего или лаской, или - новизной непознанного, или не было нежнейшей отдачи себя, понимания, заботы... жизни тем же, чем жил и я... И никогда не говори мне, что я знал женщин . Нет. Я знал лишь одну. Тебя - теперь - другую, все наполнившую во мне, на все - отклик твой. Ты - я. Я - ты. Это я знаю. И потому надо было, чтобы мы нашли друг друга. Чудо? Да. Но оно было нужно, оно было да - но. Поверь, я все приложу из сил моих, чтобы ты была покойна, и работала, и чувствовала себя хоть чуть счастливой. Я люблю тебя. Это не огонь мой, это длится 7 лет... Это за крепилось твоим-моим свИденьем. Несмотря ни на что . Я был в болезни (и теперь все ужасный "чёс"!), и я терпел и вытерпел многое, - не по силам... часто одинокий, как и раньше. И я понял, как я тебя люблю! Как ты мне дорога. Как я не могу без тебя. Не только люблю: я влюблен, (в любви-то) - страстно влюблен в тебя. Что сталось бы, если бы я получил тебя - всю ?! Если бы ты отдалась мне, как жена моя?! Не как женщина только... Вижу: любовь, влюбленность, - для меня - стала бы (если это только возможно!) еще огромней, глубже... Безразлично: дали ли бы мы друг другу дитя... без-раз-лично. Ты до того по-мне земная любовь с тобой явилась бы красотой-прибавкой к любви, заманкой, замкОм для чувства, крепью его, - это сливание с тобой, этот обмен всего в нас, смешение. Я-то себя знаю. Я все же очень волевой, и нравственное чувство для меня не слово. Я мог переступать, но я не переступил через любовь, не разбил ее (тогда с О. А.). Да, физические хотения гасли... (это сложно, надо говорить, и я скажу тебе)... но нежность, благодарность, жаленье... и воспоминания розовых дней первой любви во мне не отмирали. И она знала это. И потому - почти зная , чувствуя мою неверность, (я не сказал ей, ни-когда!) она все простила. И хотела нравиться, быть всегда прежней... Ах, Оля.

Теперь судьба послала мне тебя, - свет последний, и - скажу - совершенно необычайный в моей жизни...

Не разжигаю я в себе похоть... - ты так владеешь мною, зовя меня (так и слышу в себе, в теле, и оно слышит и так отзывается). Смотри... 11-го (и 10-го) VIII - ты томилась, рвалась ко мне, письмо, ты его сожгла... ты, ведь, отдавалась мне, меня хотела, знаю я... Я это чувствовал! Толкнутый твоим письмом (от 3-го?) где ты писала, что можешь быть весталкой, я в думах о тебе (я все звал тебя, почему-то, лежа на диване (твоем), стал думать о весталках... об Овидии (его "Метаморфозах") и - прошептал первые строчки: "Вечер марта, в храм весталок..." и т.д. Меня завлекло, я сел к столу (10-го вечером). - и, все зовя тебя, написал все почти. Нет, начал 8-9.VIII. 10-го все было закончено. И я сел 11-го писать тебе. Я горел, сгорал... я видел тебя... я брал тебя. И всю половину ночи я был с тобой. Тебе это передалось, как мне - твое. Что (!) я написал! Там было так все обнажено, с такими подробностями (до бесстыдства!), я так раздевал тебя, я так ласкал тебя, я так оглаживал и касался, так пил тебя... что весь был в пламени. Я почти имел тебя. И был наказан (?!). Ночью - я должно быть видел тебя во сне, звал, - был с тобой. Я проснулся (было часа 4) в ночь на 11, на воскресенье. Со мной случилось давно не бывшее... - случившееся впервые со мной 14-летним... (это я дал намеком, очень прикровенно) в "Истории любовной" (конец 143 стр., нарочно утром нашел!). Я был весь... плавал... в "любовной" отдаче! Я та-ял, в сладости, изнеможении и горько-горько, и нежно-нежно, с такой любовью и с таким стыдом я повторял - "О-ля... Олюша... Ольгуна... прости меня". Это невольно, во сне, без моей воли (не подумай, что я сам довел себя!) - случилось, эта "непроизвольность". Я написал тебе, утром 11-го все. И как я воображением был с тобой... все ласки... и какая была ты... в чем... я видел твои ноги в черных ажурных чулочках - до живота почти... И как я... всю тебя ворочал и все видел... Прости, но я здесь только схему даю... В письме бы-ло..! ... Я прочел его, и мне так стало стыдно, так страшно... - я изорвал письмо (12 стр.) в клочки, оно - в печурке, под бумажками, зажгу все. Еще не успел. Я не посмел послать такого письма, страшась оскорбить тебя, хотя... ты мне - я сам. Но бывает же и перед собою стыдно. Ну, я не мог послать. Послал лишь "метаморфозу". И то ско-лько смягчил в ней! А первый вариант был почти что непристойный. Не посмел. Я тотчас же воссоздал мою Олю, мою девочку чистую... и... (вот, поверь!!! - а ты мне в последнем дивном письме твоем велела это именно , только вчера узнал! и сделать!) почему-то нашел твое фото (маленькую, "девушку в ветре" (Клянусь нашей любовью!)) и стал целоваться!.. Я и сегодня, перечитав твое письмо (я его тебе верну, но позволь на 2-3 дня задержать, упиться!) опять целовал "девушку в ветре"! Ну, что?.. У нас мысли пронзают нас, летят к нам... взаимно. И вот, сейчас, я снова хочу видеть тебя и пить тебя. Но я буду тихий, нежный, светлый... я совладаю с собой. Но не могу не ждать, не могу не видеть тебя... Я покорюсь... Сейчас написалось, а вчера ночью складывалось... я вскакивал и черкал начерно:

Скажи - да? не мутнеют? да?! ... Нет, Ольгуна, не мутнеют. Наши звезды и на дне не замутятся: они - любовь, сильная, светлая, высокая, и - пусть и до земли снисходящая - всегда большая, ибо опорой ее - наше общее , и наше искусство - от Господа. Все освящает любовь такая.

Я весь с тобой, жив тобой. Ликую тобой, прелестная, высшая моя, чистая всегда, во всем - для меня. Дна нет в нашей любви, не будет и подонков. Для нас, в нас, в нашей земной любви - неба отраженье, Оля. И вот, я как будто нарушаю "суд свой". Нет. "Да в чем же перед собой я каюсь?! ..." Увидал любви лишь дно..? Нет, Оля. Ты не вся права: дно я видел, любви-то... но и там блистали звезды! Да, я в тебе вижу, - пусть как женщину тебя люблю порой - небо. Так свято и смотрю в него, пусть до головокружения! О, как люблю и как возношу тебя! 3 часа. Хочу послать скорей. Сегодня еще опять этот инженер - советский агент?.. ⁶⁴⁰ в 5 ч.

Оля, твоя обложка - великолепна! Целую тебя и ее. До чего чутко-глубоко! до чего нежно, чисто! Я пошлю ее через несколько дней, дай любоваться. Целую ручки твои, глаза твои, моя светлая художница! Дивно. Гениально взято. Тонко. Свежо, ново... Все гениальное - просто, а никто бы так не дал! Всю тебя целую. О, как нежно. Светло. Чисто... И знаю, что снова и снова буду гореть... Но я ухожу в работу, закончить надо переписку "Лета Господня". Спешу.

Твой вечный Ваня (только иногда - Тонька). Не оскорбилась на "Петухи". Дано, как у Вергилия или Овидия, Катулла... - с "аттической солью". Пределы меры художественной, кажется не перейдены. Просто - отдыхал...

Му-ка мне это хозяйство! Свожу к наималейшему. Все есть в запасе, при моей нетребовательности и режиме. Сыт. Посылок наслали - раздаю. Скажи, чего бы те послать? УзнАю на почте - можно ли? - бананов те пошлю. Ты, грызунок, любишь их жевать. Оля, чего хочешь, ну? Пошлю. Оля, если бы ты была здесь, я бы молился на тебя-земную! Ольгуна, поверь мне, - ничем не омрачу, в обручискую себя! Ах, каким бы филе барашка кормил, сам на раскаленной сковороде делал, у-мею! Теперь можно вольно покупать, и без тикетов, ну, дороже, но лучше и дешевле, чем у Vita по черному рынку. Какими бы бифштексами, - огонь! Кормил бы тебя! Проснулась - кофе-чай принес бы моей принцессе, моей нежке, - только бы писала кисточкой, пером! Жил бы тобой, очарованьем!.. Служил бы тебе, моя малютка, чтобы ты возрастала! Все созданиям... как я все это люблю!.. Воображали бы, жизнь умножили!.. взлетали!.. Ах, моя Олёль... как ты прекрасна, как можешь быть нежна-чудесна!.. Девочка в ветре... о, милая!.. Сама (представь) вдруг в руки мне далась!.. а сколько не видел ее (это маленькое твое фото!)! Разве не дивно это?! ... Наши воли передаются и вещам, не чУдно ли?! ...

Сейчас ем твой бисквит - ломтик, нашел! Он еще вкуснее, [1 сл. нрзб.], чем бывает свежий. Больше недели ем, с большой чашкой молока... 2-ое к завтраку. Да-а... те два пакета не картофельная мука, а крем!.. Попробовал (писал я?) молочный кисель варить... что такое - желтоватый?.. Чудесный крем. Мне надолго хватит. И сухарей... - всего ты мне наслала, нежная моя, заботка. Прошу тебя: не смей слать больше! Ваня сыт. Поверь. Мне так мало надо. Возьму баранины, к спине, рулетик, с косточкой... сварю, два дня ем, а заплачу франков 60-70. Картофель - дешевый, мно-го. Каждый день пью морковный сок, это берет 15 мин. Сок сто-лько дает сил! Вот и разгораюсь, и мечтаю, и зову... А люблю так чисто, тихо, светло, кроткий я с тобой, Ольгу на... Так чисто думаю, бережно храню тебя в сердце, как дитя. Ищу Чехова, атлас цветов... Най-ду! Не верю в поездку Ксении Львовны. Был у нее только раз. Открытка от нее, от дочери. Живет в елках. Зачем это тебе?! ...Взбудоражит. Правда, она покорливая... м. б. и не стеснит. Главное - машинку чинить взяла. [Приедет] - я ей внушу... Ах, не оторвусь. А сейчас этот еще, навязался, а-гент. Ну, я с ним краток, сумею выпроводить без засидки.

Мне ни-кого не надо: с тобой, всегда... Ты во все влилась, твой оранжевый плат - вон он, милый, Олин. Так все и вспыхнет - взгляну... Все, все... Твое мохнатое полотенце храню. Целую: Оля спинку вытирала. Как ты дорога мне, птичка!.. Одеяльце... как бережно... как согревает - Оличкино тепло! О, родная, вся - близкая, своя, моя... Никогда бы не был тебе в скуку... - сколько есть думать, говорить с тобой, творить! Олюна, ми-лая... как я скучаю!.. Надо уйти в работу, не могу, тоской излучаюсь... Буду жить "Маревом"... Дай губки...

Ваня

[На полях:] О, как весь - к тебе! Вот она, любовь!.. Ол... гу... на... душка!.....

Два вторника и две пятницы старухи нет. В то воскресенье Юля была, убрала все. Я для себя - за все.

Твое письмо (священное!) верну дня через 3-4 и обложку - тоже священную!

Оля - ты моя и любка, и незабудка, и вся - чудеска-цветик! О, благодарю мою дружку, мою дочурку, мою... ... ..!

И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной

Дорогой друг Олюша, при сем возвращаю тебе для хранения твой ответ ⁶⁴¹ Будем верить.

Голубка, будь покойна. Я ни во что мятущееся дней сих вокруг мало всем нам ведомого, творящегося на Родине и здесь, не вмешиваюсь, даже и газет не вижу, оберегая зрение, еще не оправившись от болезни. Слышу многое, противоречивое. Знаю, делая сопоставление и выводы, что там - тьма продолжается, - тьма и удушение свободы духа народного. Там - великое страдание. Знаю, что иным - и тем, и другим, - желательно втянуть меня в как-то использовать. Сохраняя силы для творческой работы, не смею отдаваться текущему, столь туманному и столь изменчивому. Знаю, что мое участие ничего не изменит в положении, ничему не поможет. Такое "бездействие" часто меня смущает... но мне помогает сознание, что пытаюсь своим трудом служить неизменному в родном нашем, служишь так, как внушает совесть и сознание должного .

Не хочу судить других - и душевно мне близких - лишь по слухам. Советую и тебе, дружка, не гореть напрасно, а - работать, как велит тебе сознание творческих - и больших! - твоих сил и возможностей. Не мутись, о-ставь.

Ваню не суди за его порывы... "Метаморфоза" его - отдых - забавка... - что тут особо грешного?! ... И тут есть блеск и пение. Шутить иногда полезно. Так, "с солью", шутил и Пушкин, (отдыхал!) и такой "богоискатель", как Вл. Соловьев... и многие из немногих больших русских писателей. Иногда, в "шутках", в "отдыхе"-то, проскочит и нужное - стоящее... Вот, создалось-пропелось (для тебя!) - "Марево", - цену ему я знаю. Знаю, что и в шутливых "Петухах" ("Весталках") есть мастерство и певучая легкость.

Живу всякую минуту тобой, моя чудесная. Восхищен, как же ты растешь (как выросла!), и в глубину, и в высоту. И никогда не откажусь от счастья (пусть для одного меня) любить тебя - по-моему! Но постараюсь тебе не навязывать... постараюсь, если тебе это полезно, и совсем не писать тебе - или крайне редко. Сегодня, благословясь, - в работу.

Пусть, хоть не надолго, и со мной соизволит произойти Преображение. Этот То-ник..! Я все-таки люблю его, этого чудесного шельмеца-мальчонку!.. Право, не такой уж он негодник, а?.. У него сердце есть, а это - главное. Ты иногда хоть кусочками его разглядывай... - почитывай порой страничками... Вчера был у меня вернувшийся из Рима генерал Д. И. Ознобишин, мой друг и умный читатель... Много понаслышал от него... Ах, Оля-Оля... не знаешь многого ты... как выдавали русских людей на лютую казнь... Десятки тысяч казаков выдали англичане ⁶⁴² (в начале немного выдавали и американцы, потом остановились)... Побито-показнено - ско-лько! [Кравт] ⁶⁴³ - писатель повешен в М. Так называемая "трагедия под Удино" ⁶⁴⁴ (где по границе шли казачьи станицы)... Сколько покончили самоуб......м! Надо знать. В Америке вышла книга бывшего народного коммиссара Кравченко ⁶⁴⁵, (комиссара с времен войны), командированного Советами в Америку и - оставшегося! Ка-кое разоблачение! Причем тут "документики"! Книга Кравченко произвела взрыв! Чуть ли не в миллионе экземпляров, по-английски. Парижский "Carrefour" ⁶⁴⁶ (католический..?) начал ряд статей-выдержек из этой книги. 1-ая в No от 15 авг., четверг, хочу достать. Объявлены следующие "Suite" {"Продолжение" (от фр. suite). }. Это еженедельник. Я тебе постараюсь выслать. Был у меня в субботу тот - инженер... Все добиваются, требуют... - а, плевать: я - "крэпка", в сём отношении. О-ля... помни: там хуже, чем было раньше даже... там нечем дышать и простому народу, ! Напряги воображение. Нельзя свою тягу-страсть к Ней брать за основу оценки и ею, как покровом, накрывать зияющую язву! Нельзя затыкать уши от "слухов"... - слухом земля полнится.

Есть, как во всем, ловчилы и дрянь, особенно в таком, берущем. Но неужели ты думаешь, что все обманываются?! ... Нет, голубка... 41-ый и твои предупреждения - тут не доказательство. Или ты убеждена, что одна ты не можешь обмануться? Ты - горячая, ты страстная, во всем... особенно в судьбах родного! Потому-то так и люблю тебя, - страстно! - и ценю, и чту. Ты умна. Но ты и - нередко - "опрометь-стремига". У, какая... горячка-страстка!.. Оля, я о-ч-е-н-ь люблю тебя, я выстрадываю тебя... я - одинок.

Ну, довольно нУда... Я, ведь, и - хоть чуть - закален. Терплю. Кто , кто - ? - возле меня?! ... Ни-ко-го. Всегда один. Юля... да что же она-то мо-жет?! ... Ну, раз в неделю заглянет... "Стена, закрывающая от повседневщины" - с неделю и не видел его... - да и зачем он мне?! ... А то с горестями приходит, а то - со сплетнями... Вчера два генерала (другой - председатель Главного [управления] {В оригинале слово пропущено.} Союза инвалидов, ген. Кальницкий ⁶⁴⁷) сидели... 4 часа! Ну, Ознобишин по крайней мере (ему 77 лет) мне - "первый визит", приехал 2 дня тому... и м. б. будет мне очень полезен... м. б. и в издании... (очень богатый, Казачий музей в Париже - его создание, знаток картин; его "коллекция" главная, хранится в Брюсселе при Военном бельгийском музее ⁶⁴⁸) - это бывший царский военный агент в Париже, был женат на иностранке-миллионерше, много делал для русских. Придется ехать к нему - на обед, в четверг, его рождение... Ох, не люблю двигаться - для сего . Да и не люблю смотреть на людей с точки зрения выгоды. Нет, а просто генерал очень трогателен... любит русского писателя . Сам пишет "мемуары", видал многое, лицеист (Пушкинского лицея), генштабист, очень культурный, понимающий искусство. Твоя "рубашечка" о-чень захватила! Оля, у-мница, как ты чутка - художница! Такую-то и люблю, несу в сердце. Любить такую ..! - Господи, какое великое счастье даровал мне!.. Светлая девочка моя!.. Сколько - в этом - для меня! - слове девочка!.. Вся - нежность и свет.

Твой Ванёк

Получил лекарство! Благодарю, целую лапочки твои, сероглазка. Ка-ак всю целую! Оля, какое счастье так любить!.. Ты - жизнь мне даешь. Ваня

Юля потрясена твоим истолкованием "лилий", "Чаши"! Залюбовалась. Хоть строчку черкни ей. Она тебя полюбила! Она пытается все - для меня. Но что она может, живя так далеко?! ...

О. А. Бредиус-Субботина - И. С. Шмелеву

21.VIII.46

Сердечко мое, дорогой мой Ваня! И вчера и сегодня рвалась писать тебе на твои редкие письма. И вот вчера я металась - хлопотала что-нибудь наладить с посылками для моей тети ⁶⁴⁹ в Берлин. Она голодает, думаю, что похуже твоей знакомой художницы-миниатюристки ^649а. Лежит 8 месяцев с флегмоной ноги. Дают по карточкам на месяц 1 кило овощей! - а без карточек - ничего не достать. Она - добрая душа, чудесный человек. Как будто что-то наладится. Из Голландии запрещено ведь посылать в Берлин. Я все время под впечатлением ее письма. Она у предела, дальше - некуда. А сегодня возилась с овощами. Мама сняла все бобы и я оказалась перед необходимостью их все заделывать в банки. Мне это не по душе, особенно сегодня, т.к. все рвусь тебе писать. Сидела и думала о тебе, разбирая зелень. Ах, Ваня, Ваня! Не знаю, с чего и начать. Ну, что значит "простить" - простить или не простить можно, например, того, кто обидел, ударил другого. А тут... тут я только предостерегала, чтобы ты сам не оказался "битым", т.к. знаю, что царапины на чувстве моем к тебе - были бы тебе хуже ударов. Я просто сказала: "осторожно: тут может стать трещинка!" Понял? Я понимаю тебя. Я нисколько не сержусь. Но, впрочем, чуточку сержусь за то, что читал "петухов" Юле. Нельзя . Ни в каком случае. Люди (и даже Юля) всегда с особым интересом нащупывают такое. Прошу: если любишь - не выноси на базар. Но не хочу ворчать, я вся тихая и ласковая сейчас. В Преображенье я была в церкви... был чудесный день после ливней (между прочим катастрофально положение жатвы - все сгнило от дождей, у нас во 2-ой раз все погибнет!). Я ехала и так мне было светло, так радостно думать о тебе. Я все спрашивала себя: "Что бы это такое могло быть?" Да, я тоже поражена совпадением наших переживаний. Я верю, что передаются мысли. Это было удивительно. Нет, не жалей о моем сожженном письме. Право, так лучше. И свое мне сожги, не держи под печуркой до той поры, пока любопытный глаз не украдет твою тайну. Сожги это письмо. Обещай !

Ванечка, к слову о глазах: прошу - убери все мои письма, чтобы не валялись по столу!! Хорошо?

Да, мне предстоит тебе написать очень сложное, трудное письмо, если мы коснулись некоторых вопросов. Я хочу верить, что ты поймешь. Ванечек, ты не вполне меня понял в большом письме. Видишь ли: чувство сожаления (например, после бала) это не сожаление о уже прошедшей радости, - совсем нет, это чувство осадка , перегара, сознание будто сделано было что-то, что ненужно, лишне, суетно. "К чему" ? Ведь не объяснить же чувство тоски при виде чего-нибудь очень красивого. Я до страдания это испытываю. Я не знаю, что это такое. После любовной радости у меня эта тоска достигает чрезвычайных размеров до какого-то самоуничижения. Ни от каких-нибудь укоров разума, - нет, я даже не могу уловить никакого аргумента. А просто вот - тоска . Ну вот в сумерки бывает тоска. Ты знаешь? До слез. Я очень люблю этот час, но всегда почти тоскую. "Петухи" я ( не обижайся ), не перечтя 2-ой раз, подальше убрала. Я знаю, что они многое погубят. Тебя не упрекаю и очень хорошо понимаю. Я сама очень восприимчива и знаю, как это бывает.

И вот ты спрашиваешь: "Почему же ты вышла замуж?" Я все тебе скажу. Все, хоть это очень трудно и мучительно. Постарайся, дружок, меня понять: начну с детства. И как же тяжело этого касаться! Только при моем отношении таком к тебе и могу все открыть. Ты же оцени все как надо и пойми и... забудь...

Как-то раз зайдя на чердак наших служб во дворе, я стала рыться в ящиках, ища дощечки (что ли) для рисования и вдруг... среди хлама и старых бумаг мне бросается в глаза тетрадь с надписью: "Оля Субботина". Чья рука? Кто писал? Почему О. С? Открыла... Это был дневник моего светлого, моего святого отца. Он начал его с самых первых дней моего существования не на свете еще даже, а... у мамы. Первые дни ее беременности и роды. Его торопливые, полные отчаяния строки, когда мама мучилась родами. Его муки, упреки себя . Подумай: упреки, что: "вдруг уйдет она, и я, я виной". Так и стояло. Дальше шли дни, недели, месяцы моей жизни. И наряду записки самые интимные его, как мужчины, гасившего в себе все, что от земли. Сережи не было 4 года... почему? Не касаюсь сего, не кощунствую даже, мыслью и догадками. Но в дневнике он пишет в одном месте: "Как я убит, как слаб, как я ничтожен... и как сильна плоть. Как обещал я себе не повторять того и вот случилось... Но я люблю ее так свято, чисто, глубоко... для чего же это?" У него было много мучений, много стремления вознести свое чувство до неба, жить бесплотно. Когда я читала, - руки у меня дрожали и гнулись колени, будто я украла что-то. Но т.к. ничего, кроме еще большего преклонения, не вызвали эти признания, - то я не мучилась. Память же об отце стала недосягаемо-прекрасной. Я в исступлении шептала: "Никого не хочу, никогда не выйду замуж, если не найдется такой, как папа!!" Если бы ты знал, какой культ был у меня в душе к памяти папы! Так я росла. О тетрадке никому не сказала. Уезжая из Казани, я ее закопала на чердаке. Дом сгорел. Я до 21 г. не подпускала ни одного в щеку . Я до того возмутилась, оскорбилась. Чувствовала как мечта разбита. Отказалась и отказала ему.

Сколько их было... претендентов. Покойный отчим звал их "скальпами" и написал даже стихи под акафист "Ольге-скальпоносице". Конечно, он даже и догадаться не мог, почему я их гоню - никто не походил на тень даже папы. Ни во сне, ни наяву меня никогда не тревожили "мечтания". Я была вполне цельна и целомудренна, в мыслях и помыслах. Потому, когда я (давно) согласилась стать невестой одного несчастного, запугавшего меня самоубийством в случае отказа, - потому я и написала: "Беру на себя крест, я так несчастна, но значит такая моя судьба, назначенная от Бога - спасти человека". Не буду всего касаться, ты фабулу моей жизни знаешь, но многое теперь м. б. поймешь иначе. Всякий раз, как были встречи и конечно неминуемое разочарование - я была буквально больна. Не за толстомясого же "Никитку" я страдала тогда, нет, но за разбитую свою мечту и еще... этот "Никитка" при всем своем цинизме и оскорбительной вольности, с которыми он подошел к "глупенькой русской девушке", при всем этом меня задевшем и оскорбившем, каким-то образом расшевелил во мне самой какую-то "тягу" - еще неосознанную мной, неопределенную тягу женщины просыпающейся. Я помню, как я испугалась, именно ужаснулась этому ощущению от его пожатий моих рук (не больше) и потом в вагоне (я тебе рассказывала) его вольные разговоры и касанья колена, меня возмутившие, убившие , все взорвавшие в ненависть и негодование. Вернувшись домой, я слегла и пролежала 3 дня без еды. Приехавшему Максу-идеалисту ^649б, как и я, рассказала о хамстве доктора и спросила: "Скажи, Макс, - есть чистые мужчины?" Он с жаром: "Да, Оля, есть, я такой же, как и ты, и есть еще конечно". Но это была только одна сторона моих страданий - самая главная была иная, которую никому бы не сказала - это то, что мимолетно как-то было приятно, - я не могла себя понять, не могла себя простить.

Я презирала себя и думала даже, что не стою своего отца. Я мучилась несказанно. А искушение все шло. Помнишь, я тебе говорила о своих чувствах в горах? В цветах? Потому и запомнила и помнить до смерти буду, что не прощу себе этих томлений. Я ненавидела себя. Я хотела даже сорваться со скал. И все же все было так скромно! - Не виновата же я в том, что всякое чувствование, даже чуть-чуть чувствование я фиксирую умом и мучаюсь. С детства я не мыслила жизни без ребенка, без детей. Я болезненно любила их. Конечно узнала, что дети не под капустным листом находятся, и вот потому-то и возникла у меня мучительнейшая проблема брака. Одно время, когда мне казалось, что второго папы нет и не найду, - я думала сойтись (на срок, до уверенности, что будет дитя) с каким-нибудь человеком честным, здоровым, верующим. Не видаться с ним, не жить, не любить, а просто выбрать отцом дитя с условием никогда больше не встречаться, так и писала в дневнике: "Чтобы не развратничать". Это были дикие мысли. Одно сумасшедшее желание иметь дитя. Хотела, зажмурившись, кинуться в омут с отвращением, как принимают касторку. Но это, конечно, чепуха. Пишу лишь для иллюстрации себя и своих чувств. В дневнике стояло у меня: "Тот, кто не захочет жить со мной как с сестрой, не будет моим мужем, т.к. это не настоящая любовь, а похоть. Такого мне не надо". Американец, в каком-то страшном сплетении разговора сказал - как-то выразил, что он в женщине ищет прежде всего мать и сестру, что разошелся с невестой потому, что она хотела быть только женщиной, не понимала его, смеялась над его наивностью. Поймешь, м. б. почему я среди грязи (особенно в медицинском мире) так поразилась этим его светом. Я всей душой потянулась на этот свет. Все было между нами очень чисто. Я не столько была влюблена в него, сколько душевной думой полюбила его душу. За то, что он такой, мне непротивно было бы (так думала) иметь необходимую для дитя близость. Что чувствовал он - не знаю.

Он был очень сдержан, но мне показалось, что ему я была заманна и иначе, - он молчал, но так я думаю. Доминирующее в его чувстве - была чистая дружба. Когда с ним порвалось, его женитьбой на обычной кукле... Сам поймешь, что я испытала. Вскоре же узнала, что Макс-идеалист одну за другой портит девочек-сестер в больнице. Меня охватило омерзение. Я часто думала о всем этом, не имея никого, кто бы дал ответы. Я хотела идти в монастырь, но это меня не удовлетворяло. В клинике постоянная трактовка о "жизни пола", цинично, просто, нагло. Я запретила в лаборатории эти разговоры и однажды выгнала, назвав свиньей, старшего врача. Был скандал. Дошло до шефа, который меня оправдал и заставил того извиниться. После этого со мной вел шеф разговор: "притворяюсь я святой или действительно такая? Если я действительно даже во сне не мечтаю о физической любви (так и сказал), то я - ненормальна". Подумай, прибавь ко всему этому почти что на протяжении 5 лет с интервалами часто с год, - приставания Никиты и всегда утверждения, что я "страдаю комплексом", а не нормальная здоровая девушка. Мне говорили даже, что это опасно и т.п. Невольно я думала об этом. Помню, в Лейпциге, я была проездом в Баварию, - встретил на вокзале меня Никита (узнал, что я выйду в Лейпциге - была ярмарка) и... будучи совсем в моем духе... паинькой только сказал: "Живите, Олечка, как хотите, Ваше дело, - но все это болезнь Ваша". Я не спала всю ночь. И вот (поверь) без единого движения плоти (была совершенно спокойна) я разумом хотела перейти наконец черту, которая меня так пугает.

Я всю ночь боролась сама с собой, завидую иным девушкам, живущим просто . - решала и перерешала. И... утром ушла на обедню. Там меня нашел Никита и сказал: "Я так и знал: мучились всю ночь сомненьями, и куда же, как не в церковь. И Вы правы... Вы 100 раз правы, милая чистая девочка!" И ничего никогда после того не говорил. Вот пойми и разберись. Я мучилась в этом глупом мире, боролась одна и все-таки осталась на своем, у пьедестала моего кумира. Но ты видишь, как все сложно.

Я вовсе не такая святая. Какая современный , да еще медицинский - не убедили меня ни в чем. Я знала, что я совершенно нормальна, но не могла уйти от образа отца. Понимаешь, Ванёк? Я пишу сравнительно кратко. В действительности же было все куда сложнее. Вся эта теория Фрейда ⁶⁵⁰ и ему подобных. Книги, доклады, даже разговоры дома иногда... Я терялась разумом, но никогда не терялась инстинктом. Когда ушел Жорж, я была повержена в отчаяние - я не понимала, как он так мог. И опять: "Да есть ли такой, как папа, - не вымысел ли он, которому я служу?" Я плакала у аналоя перед Рождественской всенощной, и встав и пойдя назад, увидала сочувствующие мне глаза незнакомца. Это был Арнольд. С первых же дней я узнала от него, что он ищет в жизни. Чем и кем для него была его мать, - только ее образ ищет он в мире. Дальше - я даже не из слов его узнала, а все его существо выразило, что он гонится за чистотой так же, как и я. Не стану повторяться, - ты знаешь его драму и его отвращение к женщинам (во мне первой он примирился с образом женщины и матери). И не то, чтобы я его пожалела (как ты сказал), а я изумилась сходности наших переживаний. Я нутром угадала, что он не будет докучать мне тем , что мне претило. Но он не из тех, что по немощности лицемерят. Просто (теперь-то знаю - это благодаря его нервозной болезненности) не занят этим - живет иным. И когда он мне сказал, что "либо Вы, либо никто на всю жизнь" - я совершенно это поняла, т.к. знала, чего он ищет, и что было во мне. Меня как-то сразило это открытие такого в нем, такого сходства исканий. Тогда я не могла всего понять и углубиться, не учла его болезненности так, как надо бы. Знала, что он бы надломился от отказа моего. И опять поняла как Знак Свыше. Веришь? Понимаешь? На мой вопрос: "хотите остаться мне братом?", - с восторгом: "больше, чем кем-либо иным!" Можно назвать меня дурой? Ведь мне было 33 года. И вот только тебе скажу (уничтожь письмо это!) мы оставались братом и сестрой 6 месяцев после свадьбы. И прекратили это братство, исходя из разума... "надо же стать как все". Помню, почитав книжку Freud'a подумали, что это неверно. Особенно, если желать детей. Нельзя так совершенно "отходить" друг от друга.

Я не считала себя морально-правой противиться. Нет, без отвращения, и без страсти... случилось это. И потому что без страсти... не было и мутящей тоски, о которой я писала. Ничего не было. Я бывала нежна, ласкова, но поцелуи никогда не вызывали желаний. Я не могу тебе всего объяснить. Не думай, что я без любви, цинично отдавалась. Совсем нет. Арнольд (надо же быть справедливой) очень чистый и очень объективный человек. Этим он меня привлекал всегда. У него много благородства при всех недостатках. Вообще это верно, что сказал Dr. Klinkenbergh: "К Вашему несчастью он (Арнольд) слишком хороший человек, и потому Вам все еще тяжелей". (Эти слова без единого повода с моей стороны!) У нас было много общего во взглядах. Ты пойми: ни один русский (кроме того сумасшедшего) не подошел ко мне. А все те, кого я встречала - были такая пыль. Моя ошибка была всегда - какая-то готовность закласться в жертву, искание оправдания своего существования и т.п. Тут тоже, я как бы не осмелилась отвратить от себя данное знамение мне, - как я тогда думала. И эта встреча в храме... тоже как-то действовало. И как-то так непосредственно на мой взрыв: Господи, да неужели все такие? Близко знавшие меня чуяли, что я очень высокие требования ставлю и все еще верю в идеалы. Смеялись. А я никогда не жила трезво. Ну, вот теперь ты понял? Дрожжи-то мои давние. Оттуда, с пыльного чердака. Как бы завет моего папы. По натуре моей, Ваня, я не холодная. Ну, да что там, ты все знаешь. Я все, все понимаю. Я все могу чувствовать. Когда это пришло? Все-таки от постоянных касательств с жизнью в клинике. Там было все так голо - просто. Там я-то была - патологична. И вот потому-то я и вправду начинала терзаться: да кто же прав? Ну перейти? Понимаешь? Так все это сложно. Я не хотела жить после слышанных вольностей от Димитрия-Никиты. Как-то, по-своему он ценил мое целомудрие. Говорил после, что многое благодаря мне пересмотрел. Ну, вот...

Теперь, когда всякое горение - только для себя услада, никакого ребенка у меня быть не может (не сможет по здоровью) - мне все это претит. Да, я все, все ощущаю. Я страдаю, я ведь куда зрелее Оли прежней, и я конечно все-таки обшаркала свой идеал... но все же... если бы ты знал, как я рыдала на Bellevue... по-моему однажды Николаи Всеволодович слыхал. Наутро он меня очень чутко спрашивал, хорошо ли мне? Я до смерти мучилась. Ах, это неназываемо, беспредметно. И вовсе я не хочу казаться тебе какой-то святошей, мимозой. Я грешная, простая, сама многому виной, но что же я сделаю, если я так устроена, что страдаю.

Я часто завидую женщинам без вопросов. У них все проще. Ты упрекнул меня как-то, что я в 43/44-ом еще как-то была женой Ара. Как это все неверно и жестоко. После операции моей я долго переживала мое инвалидство. Ар утешал меня. Он думал, что я оплакиваю свою женскую приманность? М. б. так думал. Так это понятно. Вот так все и было... Я могу совершенно уходить из жизни. Жить без оболочки, не желая этой оболочки {В оригинале: оболочкой.}. Но ты меня влечешь и будишь. Я не упрекаю. Я только поясняю. Мне кажется, что ты обижен, когда пишешь, что можешь и не писать вовсе. Ты знаешь, как мне это будет больно... Очень больно. Я так верю, что ты все поймешь. Конечно, мне горько, что я не устроила жизни, как следует. И ничего не получила из того, что ждала. Конечно, таких, как мой отец и нет. Он был очень светел. Я не могу всего передать, но, Боже мой, как был он устремлен ввысь. Какой полет. И он такой же горячий, как я, весь страстный, весь очаровательный и красивый. Что были искушения, - я знаю: он дивно пел, и вот записал: "Не смею петь арий любимых, - они волнуют, мешают молиться". Ну, довольно. Много бы я могла тебе сказать. Но если ты поймешь, то уже понял и из того, что сказано.

сержусь, и ты меня не обидел. Я, только боясь порчи прекрасного, предупредила. А это прекрасное как мое, так ведь и твое же! И еще: все это тебе и вредно. Если я совсем разбита от этих писем, то что же с тобой-то? "Наказание" тебе - по-моему разве наказание ? Разве не был ты хоть на короткий срок как-то освобожден от томленья? Я не знаю, но думалось, что да. Тебе стыдно было? Почему, милый? Хотя я понимаю, понимаю. Вот это то же самое, о чем и я пишу. После такого всегда осадок. Никакой конечно вины. Но какая-то тоска, не по себе. Я понимаю. Но не винти себя! Не воображай! Сознаюсь тебе: "петухи" меня как-то обижают все-таки. Именно это "давили". Будто ты вместе с этими воинами посмеялся над "святым" весталки. Мне это больно как-то. И еще оттого, что посвятил мне .

Ванечка, утихни! Помнишь, как ты писал: "моя квартира будет тебе храмиком..." Как я ценю это. Как жаль, если это ушло. Ты все время в гореньи. Я боюсь за твое здоровье, родной. Все в тебе и у тебя понимаю, дружок. Ничем не попрекну (* И меня это и мучает, и травит-манит. Ну, что же? Я откровенна.). Но не надо усиливать пыток воображением. Вот сейчас пишу, и толкнуло что-то. Думаю: наверно 11 часов и Иван думает. Посмотрела на часы: точно - 11 часов. Ты опять горишь? Зовешь Олю? Ну, успокойся! Я всегда с тобой. Ой, чую как ты сейчас со мной... С чего так сердце бьется. Ваня, Ваня... Ну, утихни. Пойди спать. Пойди один спать. Без мечты об... весталке. Я поцелую тебя очень нежно и тааак любовно-чисто. Милый Ваня... Ласковый... и будь братик! Милый. Целую. Твоя сестренка Оля

Люблю, люблю тебя. Горячо, нежно. Люблю. Пиши!

[На полях:] Я тебе все снова описала для ясности, как я вся была жертвой всегда одного устремления и... разочарования. Только потому пишу.

Ты обещай мне сжечь письмо - эту мою исповедь тебе. Ты должен!

Если тебе не трудно, - м. б. пришлешь металлическую коробку из-под сухарей?

Ванёчек-голубочек... так милой хочется быть к тебе. Ласковой, нежной. Люблю, очень люблю.

Люблю Ваню. Но Тонька должен быть пай! Ванечка, иди спать. Один! Да?

В. светло работаю. Спасибо, от души спасибо за благословение. Об этом пишу особо. Полна мыслей о светлом, любимом В.

И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной

Голубонька Ольгуна, с 20-го августа я был в "пожаре" и негодовании - за все. Я написал 7-8 больших писем, рвал, мучился... Прочту - и жаль всего, а главное - тебя! Писал и плакал... О, какое страдание! Все поднялось, ярко встало, что было, - и эти, особенно "разметанные 5 недель Парижа". Это пренебрежение мной, моим, - всем, что со мной, во мне. Затем - новые приемы - [позы], это опущенное забрало Девы Железной. Это - "брат и сестра", небесная любовь... Сегодня перечитал последние твои письма, укоры, обвинение в "разврате" за "метаморфозу" - и это твое, благодарю за искренность! - признание... и этот поганый Фрейд... Так все поднялось... Я написал тебе... решительное письмо: все кончить . Еще эта твоя брань-хула на церковников... - я никакого отношения не имею, но меня отвратило, что такое - из уст твоих. Подобное свойственно лишь самой разгульной коммунистке! Что ты написала! 3 страница!! а на 1-ой - укоры мне. Даже угроза: "образуется трещина" (в отношениях наших!). Вот как!.. За "Петухов"-то?! Я все написал, 6 стр., решил послать через 3-4 дня. Вдруг - твое письмо ⁶⁵¹. Как мне тебя жаль стало... и всего нашего! Я решил - пусть, один буду в целом свете, но зато я сберегу дни - дни для работы. Эта "любовная история", - я все написал! - столько у меня отняла! Что , что я получил!? Терзанья, боль, пренебрежение, до хулы на мое творчество.

Ты помнишь... Я ничего не коснулся в письме. Я отложил его: мне стало страшно... гроба. Да, тебе передались мои метанья, мои ужасные страдания этих дней 20-28. Ты тосковала . Ты навестила меня. Да, это было "удушение" (твой сон!) ⁶⁵² мое - мои муки эти! И это 2 - падение давления, - почти смерть. Я прочитал твое письмо - и не мог решиться послать. Вчера я написал едкое стихотворение "Увенчание любви" (по поводу Фрейда и "рейда"). Злое. Сохраню, пока, не шлю. Твои письма убраны, будь покойна. О "Чаше" (обложка) напишу тебе мою волю, - сохрани . Скажу Юле . Обложку шлю отдельно: она - к чистой "Чаше" - и я не хочу мешать се с преходящим и давящим.

не на-ветер, не "по настроению": я знаю все твои недостатки (мно-го!), но я чту твои достоинства и твой дар, и твое сродство со мною. Да, люблю, себе на муку. Безнадежно, безутешно. "Небесной любви" - нет ее: она в большой и полной Любви. Вот такой я люблю тебя. Я измучен, всем. Я - один. С будущей среды будет кто-то приходить, была сейчас Юля. Я все должен делать, и я ни-чего не могу делать. Я, кажется, не ем, так - чай, что придется. Я сгораю. Плевать. Только бы кончить "Лето Господне" - переписать. Письмо от чудесного И. А., которого ты оклеветала . Бог тебя прости. Он - весь чистый . Ты ни-чего не знаешь. Питаешься советской печатью, пога-ной. Не пиши мне о "делах", я ни-чего не хочу знать. Маме отпишу и пошлю ей "справку" (по выверке арх. Владимира, точно. Прислали - просили - для Голландии).

У тебя "дело Церкви" - на 5 минут. Люди страдают, а вы в советскую дудку-гадость дудите! Пойми: ад там! Убийцы и слуги дьявола. Ты прекраснодушием твоим - твоим порывом (ты порывиста к добру - и часто делаешь зло! - порывом!) все скрашиваешь. Знаю: ты - чистая. О, как знаю.

Если бы ты была здесь! Я упал бы у твоих ног, положил голову (как она томит меня, мысли... и это 5-й месяц сжатие и раздражение!) на твои руки и - заплакал бы, неслышно, сердцем... Как одинок я, когда не работаю! Я чувствую, как я слабею (сердце), - все во мне перегорело... Оля, я не вынесу доле... Я так измучен. Но я люблю тебя, несмотря на твои извивы, упреки, угрозы, хулу... Ты меня запинала... - даже издалёка. Ты ласковая, да... Но я заметил: чем больше я тебе дарю ласки, - ты закусила удила - несешь !.. Я до сих пор не знаю , дошло ли до тебя посвящение рассказа "Марево". За 10 дней до посыла стихов "Марево" ты писала: "Неужели ты хочешь посвятить мне "Марево". Я так безумно люблю его..." Я послал тебе два "Марева", и оба посвятил тебе. Посвящение рассказа на листе, где стихи. Не дошло . Ни звука, ни намёка, что знаешь о посвящении. Что это... пи-нок! "Ми-мо", так, выскользнуло. С тобой такое часто. Я не писал тебе. Но все слагалось. У меня так всегда: накапливается, до разряжения. Так все и собиралось. Я должен был избавиться. И вот - письмо, (я долго, ночами взвешивал, кусал подушку!). Написал. Сегодняшнее письмо твое... - я заплакал болью, любовью, жалением. Я понял (знал!) как

Эти стихи - ответ оскорбленного писателя - Тоньки. С него спрашивай. Шмелев Иван чуть в тени. Ольга, помни: другого Вани никогда не будет, такие не повторяются. Ольга, в веках, разбилось на 2 половинки живое ядрышко - Тайна Господа... и вот две эти половинки... чудом! - нашли одна другую. Так я слышу. Оля, жизнь - Тайна. Не склоки попов, не дьявольское действо большевиков... это все пыль... - а Жизнь - Тайна и Святое. И надо уметь эту святую тайну слышать, ее движение - в Жизни. Это - отчасти - делает - чистое Искусство. Конечно, не шутливое Искусство... но оно тоже искусство - Тоньки, рождающегося, как бы Творца. Это - отдых, игра.

Олёк, я тебя люблю - и потому страдаю. Писать тебе буду мало. Ва

Feminis ultra pudicis dedico

( * Женщине сверх целомудренной посвящаю

(здесь и далее к стихотворению

примечания И. С. Шмелева).)

Ему и больно, и смешно,

А мать грозит ему в окно... ⁶⁵³

А. Пушкин

(* Ну, понятно:

"Вот бегает дворовый

мальчик..." и т.д. Ш.)

(* NB: ясно, что все перепутал, и говорит о Паше - в келье!

** Понятно, он ни-че-го не знает, о Фрейде? о "Фрейде"? Путая, очевидно, со своей Па-шей! Это как бы продолжение его упражнений... стихотворных. Неисправим!

*** И все-то зна-ет!.. Почему "Прозерпину" не помянул - ? Там куда хлеще и хоть и напечатана в академическом издании!

**** Нет, ка-ков! Все тот же, как был 16-леткой, за-ди-ра.

***** Как высокомерно ! Тонька остался верен этой "maxim'e"!

****** И знает, шельма, что такое - " обиходный квас"!

******* И как он, Тонька, попал в Париж - в 46! Неувязка? Чудо? Или он в кого перевоплотился?..)

Из письма ⁶⁵⁶:

"Я не развила мысли о твоих

гениальных любовных гимнах -

"лодочка". Они именно гениальны".

Из открытки ⁶⁵⁷:

""Петушков" не принимаю всерьез...

"Я органически не переношу дву-

смысленностей... Я не выношу ни-

чего, что бы хоть как-то сопри-

касалось с понятием о разврате".

В сравнении с откровенной "лодочкой", - "Петухи" прикрыты в меру (знает!!!), требуемую искусством, и могут быть напечатаны. "Лодочка", пусть даже и "гениальная" (а, ведь, он прав, Тонька!), - ни в каком случае!

Тонька - мальчуган, и потому на "вы" (для пущей язвительности - "вы"-то!)

Т.

И не О. А., а - Ольке-рОвне. Она была глу-пая, тогда... когда писала письмо?..

Тоничка посылал - он и просит. И - настойчиво, - такой упрямый, в достижениях и порывах, до... "пылающей головы". И какой же знаток латыни! Ш. должен давно бы забыть!..

Последнее примечание Ш.: по-моему, не надо возвращать Тоньке, а то еще напечатает, - неуемный.

И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной

ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ

Надеюсь, что хоть это - стихи! - "не соприкасается с понятием о разврате"?! ...

И. Ш.

В зависимости от содержания твоего ответа - на все, я пошлю свое последнее письмо. Я все пересмотрел, все учел, и, как ни тяжело мне, я обязан принять и исполнить уже почти решенное, уже высказанное в письме. Письмо ожидает отправки. Ни на что нет у меня сил отвечать. "Груши" во мне ничего не вызвали. Листва - хорошо. Да груши - самый неблагодарный предмет для художника naturemorte.

Сегодня сниму все твои картинки, - выцветают, писала ты. Сложу в папку, сохранны будут.

Спасибо. Да, "груши" неудачны (тяжелые "бутылки") и даже отражение листа на щечке правой груши - совершенно как мазок, а не рефлекс. Очевидная спешка, - и потому такая явная неудача.

Ш.

Поверь, - пишу бесстрастно, с этим (оценкой) я никогда не шучу, и мое "настроение" тут непричастно.

И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной

Безнадежно-бессильно сокрушаюсь, Оля, что послал тебе сегодня, в 5 ч. дня письмо со стихотворением "Увенчание любви". Но... не вернешь, депешу - не дерзаю, - воротить. Да, порыв... недолжный. Знаю: ты страдаешь своим, а над страданием не смеются. Это непростительный мой грех. Я сознал его. Сожги эту злую и скверную шутку. Это - боль крикнула во мне, а я не задушил ее... Все силой сердца и совести постигнув, истираю: не было от меня тебе издевки: это - от всего во мне больного, злого, все превозмогшего. Видит Бог: каюсь, целуя твои руки , твои чистые глаза, мученица... Прости. Если можешь. Нет, я не пошлю тебе последнего письма, - да укрепит меня Господь во свете, да просветится мрак мой... да смилуется надо мною и пожалеет!.. Мне очень... непереносно. Только Он видит. Я изнемогаю. Можешь? - зачеркни. Те, первые, - от Тоньки... Там - правда. В стихах нет ничего развратного. Все - от многого: уколов и укоров, и угрозы: "м. б. трещина!" - твои слова в последних письмах. Все это накопилось и - взорвало. Мои нервы измотаны. Сил нет.

⁶⁵⁸. Очень культурный. Два высших училища, филолог между прочим. Очень религиозен. Церковник. Всю войну прошел. Всю Россию видел. Талант, умница. 37 л. Сибиряк. (Все пишу только тебе , помни!) Знает и современную и классическую литературу - нашу и европейскую. Сам - писатель (пока критические этюды, очерки). Друг (был) Нестерова. Я тебе писал о нем. Как - в побывку в Москве - был в Румянцевском музее. Ему показали роскошное издание - "Похороны Патриарха Сергия". Сказали - не увидите нигде: это - товар экспортный. Так вот, он все видел. Самое - последнее. Здесь он был "выпускающим" "Вести с Родины" (все по [телефону] из Москвы) - для Запада, эмиграции. Оттуда берут советские подвывалы и зазывалы, коими ты питаешься. Он знает всю правду о Церкви. И обо всем. Меня он особенно чтит, узнал до войны по старым книгам, и на фронте, захватывая русские города у немцев, находя в разбитых библиотеках книги. Чего не хватало, здесь доставал у русских библиофилов, платя щедро. Сказал мне все обо мне: "Для всей России, но не теперь... Вы, вообще, неприемлемы: по Вашим книгам воссоздают нашу Россию. А учат ее забыть". Все уступки - случайны, вынуждены... - и уже отбираются. (Показал No "Литературной газеты" с речью председателя всесоюзного Союза писателей ⁶⁵⁹.) Это был последний его приход ко мне: в конце января. Каждый день ([праздники] его видел М[еркулов] на Daru) ⁶⁶⁰. И вот, 3-4 месяца - про-пал он... Никто не знал. Он бывал у писателей... у [главных]. Показывал мне образок нательный, благословила его мать-старушка (он сибиряк). И вот, сегодня, узнаю: был в Париже временно Алданов. Уехал Алданов сообщил: тот - в New-York'e!! Пишет книгу... Ви-дишь? Это сознательный русский интеллигент, новой формации - весь советской школы . Я много от него слышал, даже оспаривал его: не как мало, как криво знают здесь!.." Приходил в негодование и называл "изменниками" и врагами народа про-советчиков. О каких страданиях народа поведал! Ско-лько прошел (в походе) колхозов, сколько слышал... все взял на сердце... Плакал ! - видя, как страдают. И вот - не мог, ушел. сказать правду. Теперь вспоминаю грусть в его глазах (он очень красивый, сильный!), чистый ликом, прошел всю безбожную программу (37 л. ему, при-кинь!). И - мать оставил. Ибо - у него другая Мать, Великая. Не себя спасая, он смерть ви-дал! Для - Нее! И когда я думаю о нем теперь - и вспоминаю, что ты писала мне о Церкви, что я знаю, что пишут гады, продажная св-чь, [перекрашеные]... подонки, до игры б.... до хождения в полпредство Маклак[ова]... и прочее... - я так ярко вижу, где правда. Там весь народ (не пристроившийся к пирожку) неслышно стонет... - ведает все инстинктом.

Прошу: ты взрослая и можешь жить своим суждением, конечно; но хоть мне-то не пиши, и не надрывайся, не хули достойных. Все не без греха. Но жива Жизнь, когда, пусть безнадежно, идя на риск, борются за правое дело.

Твой Ва

Если бы ты была здесь! Я помню, как благоговейно подходил к тебе, ты отдыхала... в полумраке... брал твою руку... слышал, как ты дышишь. Как я любил тебя, Оля!.. Ты не замечала моих глаз, слез в них, слез счастья, нежности, любви...

не одинок... Это - ты, моя Оля, другая, по-новому повторенная, усложненная... но любящая, нежная, сердечная... я не одинок...

Как пусто, как страшно мне... Как бесцельно. И как безвольно!.. и безнадежно.

"Вся снеговая-голубая..." ⁶⁶¹ (эти стихи чаруют буквально всех , кто слышал. Сегодня читал уж литераторам - (между прочим милый Вадим, сын Л. Андреева ⁶⁶²

Оля. Я очень истомился, никогда так. И все , и ты (наше), и боли, - ведь 5-й месяц! Этот жуткий зуд. М. б. надо бром? Доктор-[1 сл. нрзб.] сегодня сказал: раздражение лицевого нерва, бром должен прекратить в 10 дней. Но мне нужен особенный бромосодержащий препарат. Что скажет Krymm, которая не является. А то действует на ulcere duodenum. Оля. Мне больно, что тебя так обидел. Я все зачеркнул!! Клянусь! Ваня

О. А. Бредиус-Субботина - И. С. Шмелеву

Потому что любимый - потому и буду писать обо всем - иначе - закрылась бы просто.

Я не могу больше выносить того, что ты со мной делаешь. Я молчать и не говорить тебе о том, что ты совершенно не прав. Неоднократно ты поминаешь о 5 неделях в Париже! Заклинаю тебя Господом Богом: ты же знаешь сам, что ни одно слово этих упреков . Не только часы, но секунды все дня я думала только о тебе , будучи в Париже... Знай это так отражаются на окружении. Ты знаешь, - ты не можешь не знать, что я только и живу твоим . Как можешь ты так плевать в чужую душу? Да это ты, ты упало во мне: я не могу (и не буду, конечно) писать, т.к. не умею выражать себя, самое заветное, самое сильное. Выражаю его так, что ты, самый чуткий, понимаешь наобор от. У меня сбиты крылья. Я в упадке крайнем. Но что тебе до сего? И не надо заниматься мной. Я не "закусила удила", - пойми, пойми, что я мучаюсь. Сколько раз и как я должна тебе сказать, что предпочла бы не быть, только бы не мучить других .

Никто не может прыгнуть выше себя. Я не виновата, что я такая несуразная. Если ты этого никак понять не можешь, то хоть поверь мне на слово и в память твоего сына не бей меня незаслуженно. Я в последний раз тебе говорю, что я тебя не "пинала". Как это больно мне. Ты - да. Ты чего мне только не бросал в душу! Но я не хочу перебирать все - я не сержусь, мне не до этого. Я несчастна. У меня нет сил. Никаких. Ты не ценишь и не дорожишь светлым. Тебе надо перцу - а то не вкусно. О фактах: "Лодочку" я поняла точно так же, как и "Метаморфозу", но это был экспромт, меня он как таковой и поразил, - как вспышка, как "скачок в сторону", единичный. "Петухи" и некоторое другое явилось уже чем-то, что устанавливало целый ряд не читатель писателю. Пушкинская "Леда" - не мне. И Юле - "Петухи" тоже не ей. Понятно? Ибо от нечего сказать мне (больного) выдумываешь всякую обиду. Если бы хоть 1/100-ую твоего я - тебе сказала! Конечно, я - пешка только в жизни, а ты король, но и у пешек есть души. Не могу больше писать. Я очень обижена тобой, а главное не вижу просвета, т.к. все эти 7 лет все одно и те же. Тебе радостно меня мучить. О "Мареве" я восторженно писала тебе. Поищи - найдешь.

его (им сочиненный пасквиль на духовенство Евлогия) ее рукой или машинкой (чтобы не знали читатели, что от него) и послать по данным им, И. А., адресам в Гамбург, а те люди разослали бы дальше по Европе как письма, пришедшие из России оттуда на Евлогия. Я ничего не . Одумайся, как легко ты оперируешь такими утверждениями. Не я это виновата в том, что и такой маститый, как И. А. - делает ошибки. Это я не [расписала] подробно тебе, т.к. считаю лучше молчать. Но - знай! Фабрикация слухов и документов - для меня одинакова в оценке, кем бы нарочито хвалил художницу-иконописку. А ведь не по заслугам, ибо триптих-то никудышный. А как цеплял ты ею меня! И Ириной Серовой! Этакой-то рыбой. Для меня И. А. всегда великий, но на ошибки глаз не закрываю.

Я не могу продолжать письма, т.к. нет смысла перетрясать все твои обвинения. Я не могу разбить себе голову об стену. Ты глух ко мне. Но вот знай: я перед Богом говорю: ты выдумываешь на меня! А в остальном - !

Я виновата в ином: я увлекаюсь чувством, я бездумна. Я не должна была ехать в Париж. Но неужели ты упрекнешь меня в этом ?? Зная себя, я могла только вся заковаться, если уж моя жизнь была мной самой так глупо решена в 1937. Но говорить тебе ни о чем нельзя, - ты моего самого потаенного - о папе не оценил и не понял. Ты что-то о... Фрейде... выискал. Как недостойно и... странно. Фрейд - тут такое маловажное. Только штрих к той современной обстановке, в которой я зарабатывала кусок для себя и семьи, в которой варилась всю лучшую часть своей жизни и не замазалась ею Ты хлещешь меня за то, что сволочь вилась вокруг, а я как белая ворона, несмотря ни на что ставила их на место. Завися от них , без прав на жизнь, я все-таки их ставила на место. Те, кто меня знали, - ценили не так, как ты. Ты живешь на Boileau укрытым от современной Европы. Попробовал бы в немецкой больнице поработать в роли молодой девушки... ассистенткой... Они же официально звали нашу профессию "medicinische Halbw elt" {"Медицинский полусвет" ( }, - в противовес врачам - "medicinische Welt "! {"Медицинский свет" (нем.). } намеком что-то выискивать. С чего ты Фрейда выискал? Это из всего-то письма... О чем? Я тебе самое святое, сокровенное поведала, а ты так? Больше мне не о чем в таком случае писать.

Никто "под советскую дудку" не пляшет - я разделяю власть и народ. В данный момент ощерился весь мир на русский народ - на нашу землю. Я делаю выбор русского человека. Все остальные точки зрения считаю неверными. Ты можешь считать неверной - мою, но каждый свободен в выборе мнений. И скорее буду русской коммунисткой, чем английской монархисткой. Но этого не надо, нечего и говорить. Не задевает!

Я не говорю уже о твоих (по-твоему, видимо, совершенно естественных) обычных уколах мне. Этот намек на "квас". Все это м. б. и так, но не думаешь ли ты, что именно таким образом оскорбишь особенно больно, ибо бьешь безоружного, его же оружием!?

Ты выдумываешь , а в твоей фантазии кто же волен? Простой случай с оперой в Париже: ты его разукрасил так, что действительно как будто бы тебя тяжело оскорбили. А что было-то? Я днями бегала за билетами, ( же руганная за отлучки), без знания языка. Не получила ничего, кроме этого дрянного места, хотя просила Ксению Львовну взять по 1000 фр. за место (спроси ее - умоляю!), хотела тебя именно как следует пригласить. Я была смущена, но т.к. ты же - свой, не остановилась, ибо мне очень все ! Я пошлю тебе сегодня заказным "Куликово поле", хотя оно уже в окончательной редакции. И "Иностранца". Я ничего больше не могу ни писать, ни рисовать. В груди "кол". "Метаморфозу" не пошлю тебе конечно обратно - это детское: - "на Вы" и т.п. Перевод "Богомолья" пошел было хорошо, но теперь ничего не делаю. Завтра еду с доктором в Вурден за фруктами на автомобиле, - а то бы, вероятно, и завтра проплакала. Dr. Klinkeitbergh был у нас с визитом в субботу - говорил только помню . Только я-то не выдумываю, а факты имею!) Сам спросил: "А что значит "ogarok""? ⁶⁶³ И когда объяснила - "как можно так переводить?" У тебя и Златка - богиня, если меня помучить надо. А если бы я так?

Я так тоскую, так прибита, что не рада жизни. Я, наверное, нестоящий человек, я никому не нужна. Зачем, зачем я родилась? Жить-страдать, все время страдать, для того, чтобы с ужасом в душе ждать смерти! Я сознательно рада, что не имею детей! Зачем связывать к жизни такие же жертвы?

Меня дома не понимают. Искусство мое - им - забавка, провождение времени. Вижу. Не с кем поделиться. Мама обожает Сережу - вся в нем. Я - между прочим. М. б. и любит, но мы так различны, что она тянется к нему.

[На полях:] Ванечка, одумайся, обратись к Богу. Я хорошо к тебе! Но очень страдаю.

Ну, Господь с тобой. Я не сержусь, я убита. Оля

работник вытаскивал. Все это в 2-х шагах от нас, на том самом месте, где я рисовала картинку, что у тебя. И от этого события тоже такой гнет на душе. Ехал за нашим молоком для фабрики. Собирал на грузовик и по деревне.

[Приписка на конверте:] Между прочим: о Фрейде читала по настоянию И. А., очень считавшегося с его теорией. И. А. очень многое из нее именно сам выводит. Плохо себя чувствую, не поеду завтра с доктором. Откажусь.