Иван Шмелев: Переписка И. С. Шмелева и О. А. Бредиус-Субботиной. 1939-1942 годы. Часть 10.

От составителя Последний роман Шмелева Возвращение в Россию Архив И.С. Шмелева в РГАЛИ Из истории семьи Субботиных.
1939-1942 годы:	1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Примечания:	1 2 3 4 5
1942-1950 годы:	1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Примечания:	1 2 3 4 5 6

Назад Вперед

И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной

Письма твоего, конечно, не сжег,

а поцеловал, не боясь никакого гриппа.

Да от тебя, - бояться!

Бедная моя детулька, Олёль родная, - Господи, ты больна! Умоляю, прими же "antigrippal" - ,он не дает вреда, он избавит от осложнений! Уверен, что, ты не принимала, - как я просил! Сама не можешь, дай знать Сереже, чтобы извещал меня хоть словечком. Для меня ты - сама жизнь, больше, чем моя жизнь: моя вера, упование, вера в тебя, в твое, а это за пределами моей жизни. Ольга, все силы сердца, веры вкладываю в мольбу за тебя: будь здорова! да не будет ужасного, что было с тобой! Олёлечка моя чудесная, ласковка, милка, светик, свет мой, святая, девочка чистая - ты для меня вся чистая! Прости мои кипучие зацепки, это боление мое - ну, да, это ревность к давнему, необоснованная, это - мои "изломы"! Я кляну их, и - весь нежный к тебе, весь - светлый к тебе. Я преклонился, я обнимаю твои ножки, я тобой болею, я люблю тебя неизведанной еще любовью, такой тонкой, таинственной, нежной, чистой... назвать не знаю. Оля, как ты можешь, как ты умеешь быть нежной, - сердце пропадает, истекает от этой нежности. Извини мой "разбор" твоего рассказа, - не имею никакого права касаться всего твоего. Ты безупречна - это верой знаю, - тебя только острой жалостью можно пожалеть за вынесенные тобой мучения. Я же знаю, как ты несла тяготы жизни, как ты жертвовала собой, как выносила семью на своих плечах, слабевших! - на своих нервах, безжалостно терзаемых житейским злом. Оля, ты для меня - Святая, при всех, как ты называла, - "изломах", - кто смеет в чем-либо укорить тебя! Я любуюсь тобой, Прекрасная! впервые узнанная, такая! Ты мне дороже жизни моей, и клянусь, Оль-Оль, - я отдам жизнь во-имя твое, если бы это было нужно. Это не слова. - За меня будь покойна, во всем. Мой отрывочный рассказ (в 2-х письмах) о кусочке моей жизни - да не смутит тебя. И это, такое жуткое, такое -необычное, такое порой болезненное - не столько для меня лично, а для бедной девушки, потом женщины, - прошло для меня вне, - как это не удивительно мне теперь! Это почти невероятно было бы для читателей, если бы прочли такой, совершенно исключительный, роман, - историю одной женской души. Как бы для опыта постигало меня подобное! Ты должна выздороветь, - и я расскажу тебе все . Часть - сильно преломленное! - только отразилась в творчестве, тебе известном, - пополняла "детскую историйку", - странно иногда совпадавшую с "Дашиной", как бы пролог к грядущему! Там - Паша и была Пашей, а тут именно Даша, ходившая за нашим мальчиком. Ведь она была совсем деревенская девушка, - и я для нее, в дальнейшем ее росте, становился божеством. Правда, м. б. я был не совсем заурядным и тогда. Я был молодой, необычайно живой (если и теперь я киплю, не слышу, не помню возраста!). Я - в воображении - был искрометен. Я мог часами говорить поэтами... я был артистом, разыгрывал дома целые акты за всех лиц, и я был... очень увлекательным ее учителем! Кааак она слушала меня, как смотрела! Я не ни одной!). Да, я даже и прославленной "Прекрасной Елены" ⁴²³ - не видал. Ты в моих книгах не найдешь, думаю, ни строчки. Ну, я для тебя - только для моей Оли! = для Тебя только, = я довольно подробно все напишу, в письмах, - только лечись, окрепни. Я так встревожен. Тогда, в 40 г. - в феврале, я тебя жалел , я тебя ободрял, я уже тревожился. Теперь... - ты знаешь, кто Ты для меня. Я на коленях, я прижимаюсь к тебе, я весь в тебе, моя красавица, моя слабенькая худышка... я хотел бы отдать тебе свои силы... - слава Богу, я здоров, бодр, я весь с тобой, все миги дней. О, как рвусь сердцем, всем во мне! - к тебе, к тебе. Олюнчик, напиши, если пальчики в силах, - целую их, чуть сжимаю в губах. Господи, помоги Олечке моей! Твой В. Шмелев

Грипп дает малокровье, съедает гемоглобин. Непременно - селюкрин! ты должна получить. Еще вышлю.

Странное со мной: живость воображения такая, будто я все тот же Тоник, - ни ущербления, ни на йоту! Я такой живости образов не чувствовал и 30 лет тому! Я все мог бы написать - и скоро! Единственное, чего не мог бы, - это - "Солнце мертвых"! Такой му-ки не повторится. Силу его я знаю. Да, не писали - и не напишут. И знаешь - недавно, я взял... и я прочел себе, вслух, мой шепот "Торпедке"... - курочке, уходившей... Там - все открылось мне. Но я все ужасы, все смерти - закрыл... - ты знаешь? - песенкой - такой простой, и такой грустной... - песенкой... дрозда. Конец, сведение всей эпопеи (это - эпопея, ибо захватывает эпоху, весь народ, скажу - мир!) я дал очень тихо, pianissimo... Да, голубка... не все это всё поймут , как ты, я, Оля отшедшая... читатели из очень чутких. Но все знают, что это. Когда я, вечерами (2-3 вечера) впервые читал маленькому кругу понимающих, в Грассе (Alpes Maritimes), y Буниных, (мы тогда с июня по октябрь жили вместе, тогда Бунин настоял , чтобы мы приехали на их виллу, в огромном парке, - "Mont Fleury", - я согласился, но... на общие расходы по хозяйству) читал только что написанную эпопею, - чтение потрясло. Бунин не мог сдержать себя (эта работа резала его, я знаю) - слишком он большой художник! - (а в искусстве правда повелевает, пусть - на миг!) - и вскрикнул, когда кончилось: "Это... будет переведено на все языки!" Я знал это... сверхчувством. Но они-то не знали, чего мне это ! Этот страшный акт творческий. Только один я знал. Да, Оля знала. И я - ты видишь - все - личное - обошел, укрыл, сколько мог , нашу боль неизлечимую. Там о Сережечке - только где-то - в молчании - в тО-нах! Книга, конечно, делала свое в душах... и будет. Но "бесы" и иже с ними... они корчились от злобы. Они прятали это "Солнце". Они называли его " книгой злобы и ненависти!" ⁴²⁴ Да, большинство левых, масоны, и - евреи (большинство). И там было решено: ты понимаешь, что было решено. "Собрашеся архиереи и старцы..." ⁴²⁵ И травля началась... о, какая! Только Оля знала да я. И так я кипел , делая, вскрывая днями мира язву - ужас красный - бесов! Ныне я могу - я в праве - сказать облегченно молитву св. Симеона.

О, как я счастлив, что эта моя книга открылась твоей светлой, нежной, глубокой, чуткой, прильнувшей к моему - душе! Как счастлив, видит Господь! - Господи, благодарю Тебя! - что я встретил и узнал тебя, Оля! счастлив, что ты знаешь меня - и любишь. Это - за все - награда мне, за все. Благоговейно припадаю к твоим коленям, обнимаю, прячу слезы, - слезы боли за прошлое, боли утрат, непереносные... слезы нежности к тебе, слезы любви к тебе, радости тобой и слезы муки... тобой и за тебя. Оля, Ольга, Ольгуша... - губки дай, ну поцелуй глаза мне, - так много они плакали... но теперь и радостно могут смотреть на счастье - в отдалении... и в каком же! и - как же! Ты все почувствуешь. И боль, и любовь, и - вскрик.

Вот, на всякий случай, адрес доктора моего: Mr. S. Sieroff, 73, rue Erlanger, Paris 16. Зовут Сергей Михеевич (С. M. Серов).

И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной

4.XII.41

День Введения во Храм

4 ч. дня Пресв. Богородицы

}

Радость мой, светик Оля, киса-а... - молился о тебе сегодня. 21 ноября... - горькое, о, какое сегодня! День скорби. В этот день, в ночь на это 21.XI (4.XII) видели мы с Олей в последний раз нашего мальчика. Это было в 20 году. Его взяли от нас большевики и увезли. Так и не увидали больше. А нас сковали в Алуште. Это была пытка, отчаянные попытки хоть что-нибудь узнать, снестись с Москвой, с Горьким ⁴²⁶, с Феодосией. Это были конвульсии. Всегда с тех пор, - если была церковь, мы были в церкви. Молились о... будто живом еще! - Вчера я забыл, что канун, - в тревоге о тебе. Но сегодня рано поднялся, был у обедни. Вот, видишь: о них-и-о нас молился и вынул просфоры. Птичка моя! Какое чудесное сегодня Евангелие! Я его очень люблю, этот простой, глубокий рассказ. И сегодня задумал, забыв: какое будет сегодня? И в чем смысл его для - нас? "Марфа и Мария" ⁴²⁷! И так мне светло стало! Прояснило вдруг: такая бытовая , такая верная подробность! С виду - просто как! Зачем привел ее св. Лука? Как вспомнил? "Случай малый жизни" Его, этого выдумать нельзя . Так это не громко, не событийно . Это - было ! И это врезалось в памяти. Частный случай - "в гостях ". Это - сама Правда. Вот психологическое доказательство подлинности. Пришел в гости - и вот как просто случилось - маленькое, - и обида , чуть ревность! И - наставление. И - какое! Помните: есть земля Небо ! Дух. Искания его. Бог. Свет. Высоты. И - Любовь! "Мне любовь нужна, не лепешки твои, Марфа", Сердце твое нужно. Принимает все - и угощение - яства, и - ведет. Мало сего: в этих нескольких строчках о быте - чудесный апофеоз-гимн: прославление Матери Света, Чудесной, - Материнства! Посторонняя, кто-то, свидетельница, - из гостей, конечно, или - прохожая, слышавшая ропот Марфы, и Его слова, - восклицает, славя Мать : "Благословенно чрево, носившее Тя, и сосцы..." ⁴²⁸ Вот освящение любви земно-небесного ( человеческого - для смертных) акта! Меня, сегодня, впервые - так озарило. И я... думал все время о тебе, о нас. Если бы такой святостью благословлена была наша любовь! Быт, радушие, угощение, и - все о Господе, все Им пронизано, и большее отдано Вечной Правде, Жизни Духа Любви! - Любви. Я всю любовь беру, и земную, - брак в Кане ! ⁴²⁹ Он любовался Его Марией! И - благословлено. Оля, помолись, приникни к Ней, к Нему! Помолись о нас!.. Милая, как ты близка мне, бесценная!

Моя "Арина Родионовна" ⁴³⁰ все не приходит, - больна. Адреса ее не знаю, горе. Завтра наведу справки. Не хочу Елены, привык к новгородке, к ее "дозорам". Опять набил посуды, начудил в кухне, - не люблю плохих ресторанов, и в центр ехать - поздно было, от обедни. Но сыт, только в пюре картофельное вместо сгущенного бульона, из похожей бутылочки, - вкатил muscat! Ну, с сосисками сошло. И еще шоколадный крем, - как-то сумел сварить, - и - грушу с коньяком. Я, ведь, вроде рыжего Гараньки ⁴³¹ (из "Лета Господня"). И поглядел на себя со стороны, думая, как мой Василий Васильевич ⁴³²: "Мудровать-то мудрует!". Бац! посыпалось. Смех. И все - о тебе. Оттого и набил посуды.

Олёлька, принимай же селюкрин и - антигриппал. Ты, гадкая, не послушалась, не принимала вовремя! И - заболела. Я знаю. Хочу цветов послать - не замерзли бы. Я здоров. Получила "Старый Валаам"? Автографы пришлю, когда точно узнаю, книги получила, все . Дай список. Целую лобик, глазки, губки, щечки, шейку, грудку, - все, все .....до последнего мизинчика на ножке. Всю. Понимаешь... всю. Ох, Оля... о, какое томление! Ведь я тобой как бы восполняю все, на что имел право и силу в жизни, - и не взял: выбрал - славословие, как Мария. Но ведь Мария обожала!.. Это же - любовь ее! Все брошено. Сидела у ног - и вся в Нем. Я весь в тебе, в Тебе: в земной - и - творящей Сердцем. Весь - в твоем телесном облике - и весь с тобой, с Тобой, Душа! Олёк, дай губки, дай, дай... всю себя! О, как люблю!.. Нет у меня сил не крикнуть, как люблю!..

Дай мне весь порядок твоего обычного дня, - по часам, - чтобы я знал каждый час, где ты, что делаешь. Когда ложишься? Тепло ли одета? В шерстяном ли белье, на тельце есть ли теплое? Если да - никогда до теплых дней не оставляй шерстяного, всегда, - и - ночью! В проклятой стране болотной - иначе нельзя, - все сырое: сердца, умишки, слова, чувства, дома!

Прячу лицо в складках твоей одежды, дышу тобой, буквально. Хочу дышать!

Я весь в бунте, от тебя! Никогда не было такого!

Какое запоздание, - и какой огонь! Что это?! Как ты взяла!

И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной

Встревожен твоей болезнью, девочка моя чудесная, радость, свет мой! Вчера запросил Сережу и маму, послал тебе, - много писал эти дни, - и все о тебе, во всем - Ты! Можно ли так - все сильней чувствовать, как ты дорога, как незаменима, как прекрасна! Олёль, пусть мама напишет мне, если тебе трудно. Я совсем здоров, не боюсь холода, - мне так тепло, (жарко!) - от одного знания, как ты любишь. Ура, сегодня заявилась "Арина Родионовна", ахнула на кавардак у меня, - "кто это у Вас набил посуды!" - "Я, Арина Родионовна, с радости!" Ну, да, с радости, что я люблю тебя, больнушка Олёк, что я - в тебе, в сердце, и ты - во мне! Ольга, вся!

О, я тебе расскажу невероятную историю - а она была! - и ты в сердце ее сбережешь. Таких историй не было, думаю, ни у кого! Вот какой был твой Ваня! Дурак? Сумасброд? Чудак? или - это готовился родиться писатель русский? Все это крепило меня - для будущего. Но и сколько же мучений было! Сейчас получил письмо. М. б. меня выпишут в Берлин. Оттуда буду хлопотать о лагерях. Какой, к черту, я русский писатель, если сам не увижу души русской, ее остатков после 24 лет ада у бесов?! Алеша Квартиров взял с собой мою карточку - м. б. ты скоро получишь. Изволь ответить, на каких духах остановился твой выбор. Я пошлю еще "L'heure bleue" и "Muguet". Не смей отмахиваться, - не лишай меня малой радости! Сейчас еду за новыми рамами для твоей мордашечки неизъяснимой. Затем - в Эмигрантский комитет ⁴³³, по важному делу о поездке. А буду уже в Берлине хлопотать об Arnhem'e. Я бодр и - всегда ты - во мне, вливаешь в меня силы. Но... как же мне писать хочется, - не меньше (или - чуть меньше!) - чем - тебя! Но если бы ты была уже моей, - как бы я писал! Оля, киса... ("ласкаюсь киской"!) - как ты умеешь, ласково - (и что же я за этим Я бы тебе сыграл свое! Оля, - дошло ли письмо, где я говорю тебе, отчего ты такая? Ты - от Церкви, и - от страстей. Люблю, душу тебя нежно в руках... Вчера доктор попробовал мое рукопожатие... - поразился. Стал крутить мне руки... и не мог свернуть, - я оказался сильней его. Ему 57 - и я ему шутя скрутил его руки. Это ты мне дала такую силу? Правда, я всегда упражнялся, - [1 сл. нрзб.] - 3 [1 сл. нрзб.] раза в день, когда еще "боролся с искушениями" ("история Даши"!). Я расскажу... Сцена на кладбище Новодевичьего монастыря - небывалое. А сцена в июле (малиновое варение), когда Даша предстала... - не скажу. После, в полном рассказе. Если бы я написал этот роман, - его читал бы весь мир. Но... я не напишу: 1) не люблю писать со своей жизни , 2) жива Даша, (должно быть) 3) на очереди "Пути Небесные". Но ты будешь знать все.

Сегодня утром твоя открытка - expres, 28-го XI. Знай, Оля: ни тени мысли - не должно быть у тебя, - что я не хочу писать, - я только этим и живу! Я - увидишь, - сколько писал тебе, с 26-го. Не разберешься.

Сегодня письмо из Берлина: зовут - на 2 мес.! - отогреваться от парижской ледяной квартиры! А я - несмотря на запрещение доктора - окачиваюсь ледяной водой. Но сегодня - в последний раз: на дворе теплей, только сырость, брр... - не терплю, как и ты, этого студня. Я люблю крепкий мороз, а свежо - я быстро согреваюсь... яркими представлениями - тебя! Жгучая моя, солнце мое слепящее! Ольга... - Оль!..

Ну, надо ехать в центр, дела. Обнимаю, ласточка... ("бровки - как ласточки"!) лелею сердцем, мыслью, тоской неусыпающей и... всем стремлением - только Ты! всегда! - Твой крепко, только, - Ваня

Remington-portative {Портативная пишущая машинка ( фр .). }.

И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной

Знаешь, Ольгушоночка, в нашей переписке сам черт ногу сломит. Она не не войти в историю русской литературы, (но когда я пишу тебе, будь уверена, что об этом забываю и не для "истории" пишу, а весь - в тебе, до самозабвения!) и будущие словесники во многом запнутся, - придется делать много "примечаний". Дело в том, что "expres" перебивают письма, посланные раньше, ответы на expres перегоняют ответы на письма ранние, а т.к. ты меняешься по часам (я - хотя и "вспыхиваю", но редко), то путаница для гг. словесников будет непосильная, чтобы им разобраться в самом содержании "истории странных сношений, очевидно, безумно любящих друг друга корреспондентов". Смотри: в письме от 21.XI - expres'e - ты вся - нежность и радость моя. Получил его 27.XI. На другой день - писала - в отчаянии от моей обиды (и все о письме 15.XII), непостижимо жестко. За это время я тебе - только свет посылал. А твое письмо 22.XI получил сегодня! "Историки" скажут - "письма из сумасшедшего дома!" Ну, это мое письмо поможет. Целую голубку. И. Ш.

Прошу: ешь больше устриц! Дают кровь. Я ем по 2 дюжины и фосфор.

О. А. Бредиус-Субботина - И. С. Шмелеву

7.XII.41

"Скажи как любишь" - В открыточке твоей от 1-го XII...

"Напиши как любишь" - мое, - скрестилось где-то с твоим в пути... (Или - неужели в неотосланном сгорело?)... Но все равно... эти... слова... летят навстречу! -

Ты хочешь того же, что и я!.. Как мне понятно это! Ты хочешь слышать, впивать глазами, еще, еще раз знать, прочесть, чтобы, на миг хоть, волной любви быть унесенным... чтобы словам этим дать сердце сжать до сладкой боли и... "замереть"... Так, я, читая твое, вдруг вздрогну вся, глаза закроются, и от них пройдет струей горячей до сердца. Сожмет его... Как чудесно!.. И... голова закружится чуть-чуть... И несколько мгновений я отрываюсь от письма, чтобы снова, снова, снова его впитать глазами, вобрать чуть слышный аромат твой, всякую черточку заметить и отыскать за ней движение твоей мысли, чувства, угадать твое дыхание...

Ивик, радость моя,.. мне мало твоих писем! - А сама я... не могу всего сказать тебе в письме. О, как завидую я твоему Дару суметь словами сказать все так, что не хватает в груди дыхания... Как ты 2-3 чертами коснуться можешь такого [скрытого]... Конечно поняла... Как ты мне близок! Такой совсем ты свой, мой, невероятно близкий! Так радостно-близкий. И - так убийственно далёко! И в этом мука... Нестерпимо. Я так страдаю. Так же не может! И что, что я могу! Ваня, я так... несчастна. Несчастна и... в то же время так безумно счастлива тобой! Господи, отчего же так все сложно? Как опрометчиво я поступила тогда в 37 г.! Я вспоминаю шаг за шагом эту весну, лето, осень 36 г., последнего свободного и... вспомнила: 22-го июня 36 г. как раз пришел отчим из больницы накануне, - я так страдала. Я помню, было мне невыносимо. Я вдруг решила позвонить И. А., который тогда еще не был так близок нам. Я еще с ним не говорила.

Я решилась позвонить ему. С. даже останавливал, указывая на то, что так просто его не тревожат, что он это не любит, занят. И. А. - "понял" и... позвал меня тотчас же к ним приехать. И у них, не оставил в доме (мне, помню, не хотелось и перед Н[атальей] Н[иколаевной] открыться, и я не знала, как же мне сказать все), но чутко угадав, повел гулять.

Когда мы шли, меня пронзило вдруг ужасной болью, под сердцем где-то. Я ему сказала: "будто меня, как бабочку, кто-то на булавку посадил". И. А. объяснил мне, какой это нерв и отчего может быть. Так было раза 2. Во всю жизнь не повторилось больше. Мы долго где-то гуляли и говорили. Я ничего не видела. Но под конец куда-то мы пришли, и вдруг И. А. остановился... Передохнуть... А я... вижу, стала видеть ... - березки. И говорю: "Господи, как наши, будто Россия". "А я и хотел узнать, - увидите ли?" И. А. дал мне свои книги... Я потом (авг.) была на море. Взяла с собой и маму, - она издергалась тогда бедная. Сережа сдавал последние экзамены.

В начале сентября я возвратилась из отпуска, а 15-го сент. скончался отчим... ужасно..! Сережа в день его похорон лежал при смерти - фурункул в носу, не собравшийся в одно место, но расползшийся флегмоной по всей ткани. Было 7 разрезов. Спас его удивительнейший русский специалист - Б. Э. Родэ. 15-го же утром я получила письмо из Голландии, на котором и решила все, все кончить. Это - 36-ой год! Не лучше 37-го! Но тогда, эта боль в груди! Ваня, не твою ли я приняла из далей? Ваня, милый мой! Но все же отчего карать меня? За что? Эта опрометчивость моя вытекала из святого желания, жертвы... Я тогда не о себе думала... Я никогда не думала об этом как об "устройстве" себя или еще что-либо подобное. Нет, Ваня, верь мне. Пока я служила, пока я была необходима дома, моим, я не считала возможным устраивать "личную судьбу".

У меня было несколько случаев возможности "прекрасно устроиться". Но я... возмущенно отклоняла. Я не смела и думать. И... ни какой зависимости от этого "устройства".

О моей семье заботилась я , сама. Никаких замужеств из-за "устройства" я бы не потерпела. Работали мы с мамой. Мама дала мне и С. образование, и мы смогли стать на ноги. Я считала, что мой заработок - это мамин вклад. М. б. потому, что все я в себе держала "зажатым", - м. б. поэтому и был "прорыв", как тогда с хирургом. Все-таки жизнь-то шла, и я была молода, и уже 30 лет! Только "посмотреть" жизнь хотела! Что-то кроме клиники и долга. Не знаю. Я не оправдываю себя. Ну, довольно. Я слез наглоталась вволю. За что же еще и еще? Ванечка, я так тебя люблю! Так рвусь к тебе... так... вся твоя! Мне стыдно стало из твоего письма за мое "движение жертвенности". Я не продуманно сказала. Только по движению сердца. Опять опрометчивость. Я поняла, я знаю, что так нельзя. Что ты - без компромиссов,.. что, ну,.. вообще... нельзя. Не "по букве", не по "Лизиным" мотивам, и не по "Тане" ⁴³⁴, - но где-то в глубокой правде. Это - беспорядок. Беспорядок для слишком мне святого. Кукушка? В детстве у нас в журнале "Жаворонок" ⁴³⁵, я прочла рассказ: "страдания молодой кукушки". Птенчик в чужом гнезде. Нет, я не могу стать кукушкой. Я боюсь страданий! О, милый, мой, чудесный! И все же... как ты далеко, далеко... Ну, хоть бы вдали тебя увидеть... Да, хоть во сне, сгореть в одном пожаре! И... не проснуться для мутной жизни! Милый, родной мой! Чувствуешь ли ты, как я страдаю! Как ты живешь? Напиши. Безумие порой на меня находит, не могу, все мне душно... Ив, милый! Как выражу тебе все безумство мое? Почувствуй! Да, ты - без компромисса, без всякого, без тени, - и мне - противен он. Противно компромиссное, но... прости, прости мне все мое безумство... мне иногда... у меня иногда все отступает на задний план. Я ничего не вижу, я не слышу ничего, кроме голоса любви к тебе безумной.

И я не подумала тогда обо всем , когда о "жертвенности" писала. Только я не смотрю на это как на "жертвенность" - это твое слово. Для меня - эта дву-единая жертва, не ... жертвенность, да еще моя!

Нет, не это, но... возможность жертвы, истинной жертвы... Ты понимаешь...

Ивушка, и все-таки, мы должны видеться! Я - потухну. Я не буду тебя своими огнями тревожить! Нет, не знаю, что я говорю. Я не знаю, ничего не знаю. И только все во мне кричит, что видеть тебя должна, что невыносимо это... так далеко ты. Что столько на душе всего, что должен ты знать, - все твое должна знать я. Ивочка, реши ты, - ты мудрый. "Свидание - пытка". Я знаю. Ужасно это! Обязательно напиши - объясни мне твои слова, где ты говоришь, что я должна подумать и решить. Почему должна я решить приехать тебе или нет?? Непременно скажи. Это очень важно! Ванечка, если бы туда... вместе... Невозможно это!.. Я преступление делаю, что письмо это так пишу. Если мы не можем встретиться, то... так писать... можно ли? Какие угли! Какая "сухая гроза". Чудесно как сказал ты! И все же не могу молчать. Сегодня я несказанно с тобой вся! Видишь? Во сне тебе срывала маргариточки красненькие. И у меня в саду одна еще цветет, последняя. Не хотела это письмо послать - но нет, знай все!

Поймешь ли муку мою? На цепи я! Ужасно, Ваня, любить так... вдалеке... Ах, ну кончать надо, а я не сказала того духовный, Ты! Тот умер для моего сердца теперь совершенно . Откуда это сходство?! Я показала С., маме, и оба в голос: "как похож на Г. К. ⁴³⁶". Мама впрочем поправилась: "Этот лучше, - можно сказать, что Г. К. на него похож". Все, кроме рта... так похоже. Ванечка, это не кощунство.

Я не могу ничего сделать, - это так странно! О. А. потомок его же предков. Оттуда? В широком смысле. Нация.

Тот, Георгий - был достойный. Редкость в XX веке! Он Сережечку не оскорбит сходством.

Сережечка для меня - Святой! Герой, рыцарь наш! Твоя душа, Ванечка! Ты - единственный.

О. А. Бредиус-Субботина - И. С. Шмелеву

9. ХII. 41

12 ч. ночи

"Пока"? А - не "пока"? Я хочу тебе сказать, дорогой Ваня, что это - совершенно твое , и только ... Я не могу и не смею этим интересоваться. Я и не хочу тоже знать, как ты это разрешаешь. Hélène или еще кто и как... Я не хочу узнать, было или нет... И никогда не сообщай мне об этом. Я исхода этой твоей борьбы не хочу знать. И не спрошу. Это каждый из нас "решает" сердцем и только сам... и по-себе. Я раздумалась об этом... что же, ты готов и... на... "увенчание", помнишь, как и что ты определил этим словом. "Священное увенчание".... Ну, не скажу (в случае Helene) - Священное - это было бы по меньшей мере не чутко, но "увенчание" - можно... Да?

Или... ты... воспользуешься услужливым, компромиссным обходом?? Ты-то? Или Helene позаботится..? Бывает. Я много в наших "клинических случаях" всякого видела. Часто случалось быть переводчицей у наших, русских "дам", обращавшихся за советом. А я... и перевести-то не умела... Ну, однако, - это не мое дело. Вы уж там решите. Я же больше ничего не хочу знать. Понимаешь, я тебя не упрекаю... Не пойми так. Но как досадно, что всякий раз, когда тобой душа особенно полна (получишь мое сегодняшнее письмо - увидишь), - ты окатываешь меня холодной водой...

Судьба!.. Кстати, - брось эти обливания - они могут иметь только обратное действие - вызвать циркуляцию крови еще более сильную. Действие только на короткий срок, для того, что бы вернуться к первоначальному состоянию... Все равно как при super aciditat {Повышенная кислотность желудка (лат.). } желудка превратно думать, что принятием только alcali уничтожишь причину. Это только "гасит" на момент, для того, чтобы после (скоро) вызвать сильнейшую реакцию. Я проверяла это [1 сл. нрзб.] 2-3 часа и... после падения кислотности вначале, - видела в конце гораздо больший подъем ее, чем в исходном пункте. Atropin (беладонна) и только + alcali, это другое дело, и... диета. Ну, довольно. Человек - очень интересная... история... уж не касаясь его души! Во мне-лаборантке ты увидел нечто "мужское"? М. б. оттого, что мне женственность в чистом виде мешала работать?! Иногда я проявляла себя с больными такой, какой никогда себя не знала. Для многих мягкость и нежность - губительны. Надо показать энергию, трезвость, напор даже, чтобы покорить больного, издерганного человека. Надо смочь приказать. Я часто достигала того, чего врачи не могли добиться. И мне многое (чисто медицинское) открывали пациенты, чего не решались сказать врачу. Я вставляла зонд в duodenum {Двенадцатиперстная кишка (лат.). } в 1-2 минуты, тогда как доктор бился иногда часами. И это не ловкость, это сила другая, это suggestion {Внушение (фр.). }, уверенность, "приказ".

Больной ценит не мямлю, а решительного, того, кто ему должен помочь. Мне часто говорили обо мне мнения больных. А я смеялась... до чего же "Голиафом духа" меня они видели. А я-то... так слаба. И это никто не знал. Кстати... "мне нужно поберечь мою Дари, - она вся женщина". Ваня, Оля No 2 конечно уже " не Все-женщина"? Ошибка? Что ты этим хочешь сказать? То, что и "Аргентинка" ⁴³⁷

Почему же уж не "Полукровка". Поберечь Дари? От кого? От чего? Не ответишь. Я тебя теперь знаю: ты не отвечаешь на важные вопросы... Ты обходишь эти письма - будто их и не было...

Я плохо спала. Как много ты можешь и умеешь дарить, и - как еще более мастерски берешь все обратно!

Не знаю, понял ли ты сам, что мне значат и как звучат в сердце твои слова: "Нет, мне надо поберечь мою Дари, - она вся женщина". Ты понял? От вредного моего влияния поберечь?! Эти слова взяли у меня все тобою так полно данное когда-то. Даваемое постоянно.

И вот, я, не в оправдание себя, а потому что это нужно, - скажу несколько подробней о моей работе и взгляде на нее.

То , что ты определил во мне и "зрелостью женщины" (!), и "genus masculus" (!) - это то , что немцы хорошо называют "Sachlichkeit" {Деловитость, объективность (нем.). }. Это то, без чего нельзя работать, там, около больных. Я обладала этим свойством вполне. Без него - не бывает ни хороших врачей, ни хороших ассистенток. Я не разумею ни бессердечность, ни холодность, ни "стриженую нигилистку-акушерку" ⁴³⁸, сплевывающую сигаретку, ни "синий чулок". А именно - "Sachlichkeit". Я должна была забывать, что я "genus femininus" {Женский род (лат.). }. И только тогда , забыв, я могла работать. С сознанием своей "женскости", женственности - я бы мучила и больного, и (смущением) себя. Кто много болел - тот это ценит и в сестрах, и во врачах. Смущение (а оно неизбежно, коли я не выхожу из своего "genus femininus") это то же самое, что хихикание на известные вопросы. Во всяком случае действие на больных одно и то же. Да и могла ли бы я работать и с докторами, не будь у меня этой "брони"? Я с ней, этой "броней" могла с невозмутимым спокойствием сообщать результаты анализов, какие бы они "щекотливые" (* у меня не смело быть "щекотливых" вопросов) ни были. И среди "Leukocyter" {Лейкоциты }, "Erythrocyter" {Эритроциты (нем.). } и т.п. называть и совсем другое.

Иногда даже, исследуя нечто самого врача. (Было так). А сколько симуляций открывалось, сколько семейных драм. Я ведь исследовала не только кровь, но все решительно секреции человеческого организма. Иногда это нужно бывало и для разводов. Ты понял? Я знаю, что не всем удается овладеть собою. И у моих учениц (я практически вела девочек) я старалась вызвать отношение ко всему самое серьезное. Я не видела потом ни одной улыбки. Я очень легко краснела и краснею, но на работе, - о чем бы ни приходилось говорить, (если это было дело ), - я не краснела. Ты понимаешь, что в самой глубине было верное понимание долга. Кавказец на работе никогда ни взглядом, ни, ни чем не давал повода к смущению. Он гениальный врач.

И я скажу, что всякий служитель медицинского искусства, - а я считаю, что медицина не только наука, но и тончайшее искусство, - должен быть именно таким. Как истинный художник, смотрящий на свою натурщицу. Художник, а не "маратель". И... больше: я - "Sachlichkeit" в клинике, говорила с пациентом прямо, деловито и серьезно о чем угодно , - я вне клиники не смогла бы и подумать так. Так, до сих пор, я не могу, например, спросить в незнакомом доме, ну, скажем, в ресторане, - спросить о расположении некоторых помещений. Глупо? Через силу ( каждый раз) себя принуждать приходится. Я - в жизни... до смешного - женщина. И застенчива до... ненормальности. Иногда, я даже, читая (ну хоть некоторые твои письма), одна, краснею. И ручаюсь, что устно , многого бы тебе не сказала. Ты знаешь, что я маме даже не позволяю войти ко мне в ванную комнату, когда я купаюсь! Поверишь? Ну, а когда болела?! Ужасно! Самое страшное было - это даться им всем на растерзание. И тогда... о, как спасительно это "Sachlichkeit" врача! Понимаешь, стриженые нигилистки - они "вид" делают, что "Sachlichkeit", а на самом деле, только подчеркивают, или... просто "синим чулком" становятся. И перестают быть вообще "genus femininus". Я никогда

Однажды, я из клиники уходила в гости, очень интересующие меня. И, не имея времени, не заходя домой, переоделась у сестры. Выходя из комнаты, совсем уже не лаборанткой, а приподнятой Олей, я встретила группу пациентов. Там был один молодой ученый - американец... Их взгляды удивления, будто чудо увидели. На другой день я снова "в форме" - делаю им уколы... Американец смотрит и говорит: "Вас не узнать сегодня, Вы вчера были... совсем другая". Я молчу и прошу дать руку для укола. - "Я долго не спал, все думал, - как может так человек носить два лица?" Этот американец пытался вызвать у меня то, случайно виденное им лицо, пытался говорить, даже жаловаться на боли, на горькую судьбу свою (несчастный был очень, - ошибка доктора), спрашивал кавказца "когда же следующий укол, и нельзя ли, чтобы "русская" его делала, а не помощница". Кавказец мне "мстил" за это. Ничего не понимал, объясняя моим "кокетством"! Примитивен был! Но я так и осталась для американца сфинксом. Иногда, когда кто-нибудь очень "трусил", я себя даже колола, вытягивала у себя желудочный сок, чтобы доказать, что это - ничего, не страшно. Не хваля себя, скажу, что в практике врача я была ему правой рукой и отчасти именно потому, что... "Sachlichkeit". Это удавалось не всем, не многим. Хороших сестер было мало. Сестра - "синий чулок" - не любили таких. - Сестра "мягкая" - кончалось "интрижкой".

Нет, надо было остаться женщиной, сохранить и "sexe-appel", непременно сохранить, но убрать подальше, чтобы не мешали. И остаться - только человеком . Человеком!

Вот и еще какое (парадокс как бы) объяснение может быть этому "Sachlichkeit". И я не сомневаюсь, что Дари, поставленная условиями жизни в такую обстановку, - была бы именно такой...

Появился бы и "ум", и "рассудочность". Довольно об этом. О "слабоумии" - я не страдаю этой "интеллигентской" болью. И отношением к некоторым вопросам так же, как и к "сахарному мужику" ⁴³⁹. Здесь несколько иначе. Ты не угадал меня в этом. Устно - понял, бы. Мое восхищение Фасей и т.п. ... это как бы "постороннее" восхищение. Я это просто "вижу", именно только, "если бы была мужчиной"! Я просто замечаю. Хорош был бы художник без этого!

Словечко, которое ты не разобрал: pervers (извращенный). Так вот: - это не pervers. Ни - капельки от "чувствий", - для этого я - слишком женщина . Я всегда считала, что выполнила свой долг достойно . И это знали и другие! И ты напрасно тревожишься, что "зрители" это-то могли заключить. Эти "зрители" меня прекрасно знали и "заключения" могли быть невыгодны только для "него". Я могла бы тебе это доказать письмами и сослуживцев, и сослуживиц, - за кого меня они все считали. Ты когда-то мне бросил упрек, почему я "услаждалась" слежкой кавказца. Я теперь в праве спросить тебя: "почему ты позволял мучиться Даше? Разве нельзя было ситуацию изменить? Но я знаю, что я на это ответа не получу, как и на многое другое. Я не кто я тебе теперь, если "Дари надо уберечь" от меня?? М. б. на это дашь ответ? Целую. Оля.

Поездка твоя ко мне - тоже, таким образом, - твое дело (* В таких условиях, м. б., ты прав, и нам нельзя встречаться. Повторяю - твое дело!). Как хочешь.

И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной

Нежный цветочек мой, кроткая девочка, (и, ах, бурная какая кипень), больнушка милая... так бы и стоял на коленях у твоей постельки чистой, глаз бы не отводил, угадывая, что тебе, родная, дать, чем тебя успокоить... как ребенка баюкал бы, сердцем отогревал, слезами овлажняя смякшие губки твои! Сказки тебе шептал бы, надумывал светлые сказы для тебя, самые нежные, и твое пылкое воображение сливалось бы с моим, любовным! Ах, Оля, светик неугасаемый, вечный, чудесный, - весь в живых самоцветах светик! Пальчики твои согревал бы вздохами, тонкие, слабые, бледненькие такие, - я вижу их! - сердечко слушал, усталое, трепетное, как у птички пугливой, истомленной. О, ми-лая... безумица умная моя, чудесная и в своем безбрежье, - кипучая нетерпеливка - и сладкая, сладкая гневунья... - все в тебе так пленительно! Страшно богата ты, всеми дарами сердца, - вся ласковость... всеми души движениями, вся - преисполнена! Дива моя далекая, чуемая так близко, совсем близко... - вот, в этом сердце, вот тут вот, - слышишь, как по тебе стучится, к тебе стучится, тобой, тобой, - единой тобою, только! Смотришь... - я это, Оля, всегда с тобой, тобою воскрешенный, тобою найденный в пустоте, тобою отогретый, пробуждненный во сне предсмертном! Я целую твои глаза, светлую бирюзу твою, капли живые Неба, лазурь живую. Я, несмелый, бровки твоей касаюсь трепетными ресницами, - трепетными от слез счастливых, от слез невольных, упасть не смеющих на твое лицо, святое, - мученицы моей пресветлой. Да, Оля... эти слезы мои - счастливые, слезы любимого, потрясенного небывалым счастьем - такой любовью! Муки мои, скорби мои, томления, все, чем убила жизнь, - все ты собой закрыла, сняла с меня! Ласточка ты весенняя, песня моя последняя, - слышу ее, неспетую, - и счастлив! Сухие губки, больные,., в пленочках, о, детские какие... - я их вижу, я их касаюсь мыслью, я их - люблю. Люба моя, ты дремлешь... о, спящая Царевна... как хороша ты... прядку сниму со щечки... целУю прядку - о, нежная! - дышать не смею, потревожить тебя боюсь, взглядом оберегаю... Сердцем пою молитвы, - "пошли, Пречистая, Олечке - легкий сон!"

Но как это слабо выражает - что чувствую! - Ты поймешь и такое, Оля... ты все поймешь. И скажешь - одной слезинкой, повисшей на ресницах, - если бы сохранить ее! оправить в бриллианты... - сердечную... эту... бриллианту! - бесценную!! - все потонуло в ней, все - любовь!

Я сладко плачу. Горит камин. Смотришь совсюду - Ты. И маленькая - за чаем, с мамой, - первая твоя - моя картинка! Всегда на столе, с самого того дня, как пришла ко мне издалёка, "закрытая", но сердце мое играло, - помню. И стала раскрываться, живой цветок! Ныне - совсем раскрылась... Боже, как ослепительно! Ольга, знаю - откуда Ты! Вышла из творческих томлений, созданая и мной, и - Жизнью. Я ждал тебя, ты в подсознательном дремала... - и вот, рождение! - нет, это не песни сердца, не нежное ласканье словом, - это живая правда, это биение сердца, - тобой биение, мое живое Счастье! мое живое Небо! Господи, благодарю за милость твою мне, за Олю, посланную Тобой! Оля моя, отшедшая! Благодарю тебя за твои молитвы - ты ее вымолила у Господа, - пусть в любование только... издалёка... - этот, мне, тихий свет! радость мою, последнюю, - ярче всех радостей на земле.

Я тебе не наскучил, детка? Лирики я всегда чуждался, личной. И не могу вот - без лирики, без пения: душа поет. Слишком на сердце много, хочется нежно думать, нежно ласкать тебя.

11 ч. - весь о тебе, в тебе. Тебя слышу... и трепещу, здорова ли ты, больна... - не знаю. Будь же здорова, девочка! Осветись, озарись, свет мой немеркнущий, Олё-ля! Весь в непонятной дрожи... так о тебе тоскую, - новые, неизведанные чувства, - и боль, и задыхаюсь от волнения. Милая, будь здорова. Целую, всю, всю тебя, все в тебе.

это?! Не смей. Не смей, не смей и думать: "не-буду беречь себя!" Вот, простудилась. Буду ждать терпеливо твоих писем, верю, что любишь, Оля... я буду терпеливо ждать. - Ты права: у нас только одна, Церковь - Христова. Эти раздоры ⁴⁴⁰... - я в них не разбираюсь, в этом тленном. - Скажи, что вызвало в тебе восторг от сознания, что ты православная? Это же - так и есть. Но - какая частность жизни, случай, мысль? Ты написала: "Сегодня (23.XI, воскресение) я с такой остротой почувствовала радость Православия". Надо больше, чаще читать Евангелие - размышляя, уходя туда, где творилось Оно. Это - великая сладостность. Я мечтал дать народу "картины Его Жизни на Земле"! Дать - в великой простоте, ясности. Евангелие - предел сего, это - Божеское... но человеку нелишне помогать входить в это Божеское своим опытом... через сказ... - впрочем, это, думаю, я для себя хотел: дать бытовую сторону той жизни, дерзнуть - освоить Христа, подойти от "Фомы" ⁴⁴¹... - осязать все. Ставят - Мистерии, - потребность чувственной стороны нашей. Так - и через слово - образ. Хотел. М. б. - в завершение, если ты поможешь... но как это зыбко! Давняя мечта - о Христе! Твой сон - напиши, родная. Боже мой! В тебе вышло из - подсознания - обо мне. Я тебе больно сделал, в письмах? И вон, как вышло. Это в связи с физической болью: ты уже была больна. Какая-то болевая точка ныла. И - связалось все. Милая, я никому физической боли в жизни своей, своим действием не причинял. Раз только Ивика хворостиной... да и то мимо, - увернулся! Очень я разгорелся на него, где-то он пропадал до темноты (в Альпах было, при Оле).

Как ты поразительно можешь лаской сказать! ("ласкаюсь киской"!!) До сладостной боли в сердце у меня. И вот, начинаю видеть эту ласку... в целой жизни, во всех ее сторонах, в жизни с тобой... во всех, в самых интимных... - кружится голова. Оля, Олечка, Олёнок... - как я вижу..! - сердце обмирает, как хорошо, как чисто, как неизъяснимо... как - никогда! Не знаю. Оля о-чень была ласкова... чиста, стыдлива, - до чего стыдлива! В иных случаях она не позволяла, чтобы я был... Помню, ее роды Сережечкой... опасные, - он был очень крупный ребенок, - много мучилась. Я, ты понимаешь, был в ужасе, бегал ночью за гинекологом... что я творил!! И она, в страшных муках... помнила стыд... меня стыдилась! Помню: холодно было в нашей квартире (в собственном доме, мать дала квартирку), нагревала "Молния" +12!! Мороз был..! - в ночь на Крещение! И этот - первый крик..! в 1/2 1-го ночи. Не передать это... сверх-чувство! И - смущение, мое. И - "первая грудь"... О, святое Материнство! Как хочу дать это в Дари!.. И - два года ее счастья. И все - перед этим, все "движения"... толчки... - и все - в связи с красотой божественной природы и - Женщины! Как я невольно тебя мучил - сужу по твоим письмам. Я 6-7 дней не мог писать, глаз болел. Но - помню - страшная смута, раздражение на тебя охватило, - за что - не помню. Я сдерживал себя - не писать. Стыжусь. Мучился. Твое письмо, ласковое... ослепило, я взметнулся, я жалел, я негодовал на себя... - и - истек в сладкой боли, в счастьи... - я все исправил в себе. Я молился на тебя, молил тебя - простить мне.

Ну, оставим это - потемнение. - Начну тебе - об "истории одной любви". Кусками. Это для чего-то нужно. "Исповедь воображения". Построю по обрывкам воспоминаний, склею... наитием, художественной правдой, что пропало. Но - буду краток. Ты пополнишь: у тебя сила - не тусклей моей, м. б., - ярче в ином. Ты можешь. О, как целую, дружку чувствую в тебе, и - ка-кую! Ты смеешь говорить - "я - маленькая"! Да, ты для меня - деточка маленькая, только. Ты - ласка. Я - с лаской к тебе. Потому и называю - маленькая. А ты - бо-лына-я! Поверь, это не "ласка": это - моя правда, твоя . Суть. Ты - о-чень большая. Невиданая мной - какая! Не могу тебя дал - дал? - в обиду?! Я умру за тебя, Оля! Я не мыслю, чтобы тебя можно было - обидеть. Ты - неприкосновенна, все - мимо тебя. Разве можно оскорбить стихию?! Ты для меня в - "над всеми". Так и сказано - кому это должно быть сказано. Веришь? Ну, прибей, если не веришь. -

- Сереже был год. Надо было няню, помимо прислуги "за все". Оля хотела молоденькую. Я - не помню. М. б. - тоже. Сейчас - если бы случилось чудо, - взял бы "Арину Родионовну". Чушь, когда хотят к ребенку молодую. Конечно, есть "за это". Но больше - "за подлинную няню". Язык!! Мудрость. Спокойствие. Ровность. Темп. Конечно, если старая няня - достойная этого имени. И всегда - с Господом. И - нет "помыслов". Чистота, "физика" уступает "духу", душе. Взгляд , огромное значение, - добрые глаза "ба-бушки". Мягкость, как бы - "шлепанки". Поэтическая сторона - укладливость. Молитва!! Спокойствие чистого духа старой няни - сообщатся младенцу.

Сама жизнь так хочет. Мать - основа. Но - широкая "подоснова" - бабушка, ее замена - старая няня. Меньше - всякого риска! Мудрость - во всем (опытность) передается младенцу. Медлительное стучание сердца старой няни... - важно для младенца. Я понял это на нашем опыте, при чудесных качествах Даши: Сережечка рос в тревожных темпах. В страстных темпах и - взглядах. Ее (Даши) взгляды (глаза) старались найти меня (да! это я потом понял). Хорошо. Прислуга встретила на улице "девочку", в платьишке. Приглянулась. Оля сказала - приведи. Явилась "Дашутка", служила в семье трактирщика-соседа. Сирота. Крестьянка Серпуховского уезда, Московской губернии. Брат где-то в Таганроге, сапожником..! Жизнь кидала. Оле понравилась Даша. Взяла. Пришла с маленьким узелком. 14 лет. Блондинка, светло-голубые глаза, прямой нос, лицо продолговатое (родинка у рта), благородного типа, худенькая, стройная. Рост средний, совсем средний - так и остался, т.е. был меньше, росла. Но всегда - тощая. Очень живая. Масса напевов, бауток, загадок, "крылатых словечек", - жила у бабушки (померла) до 13 л., по-слуху набилась. Очень быстро схватывала все . Умная. Приятный голос, жидковатый, - девичьим остался на всю жизнь. Сережечку сразу полюбила. И - он. И Оля. Я... - вне сего был. Строгий, хмурый, - с женщинами, - все равно какие. Меня сначала всегда боялись: очень серьезен. М. б. это - самозащита? Такое было и у мальчика. Оля после говорила: "Я тебя не знала больше года знакомства: ты был какой-то "натянутый"". Это, должно быть, от смущения: весь напрягался, как мой Женька ⁴⁴². Но всегда льнул (в себе) к женскому О-чень . До - романов. Были - на стороне. Притягивал: был живой, фантазер, "молодчик". Любил хорошо одеваться, - франтил. После него стался большой "гардероб". Много шляп и прочего. До следующего раза. Целую, всю. Твой - "выдумщик" Ваня.

Сейчас узнал: сегодня утром (7-го) умер Д. С. Мережковский, 76 л. Вдруг??

Оля, я страшусь: ты выдумала меня: я так некрасив, измятое лицо, - мой "жар" тебя увлек! увидишь - скажешь - нет, это не он! Ну, все равно, - "образ" останется.

Счастлив твоими письмами! Благодарю, целую руку.

И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной

Дорогая Ольгуша, ласточка, не пойму, - в чем я не могу поверить тебе? в искренность твою? - Объясни (это на твое письмо 23.XI). Верю тебе во всем, всегда. Не понимаю... Тебе не верить - тогда остается что же? - во все веру утратить: ты все, ведь, для меня! Или ты сомневаешься в этом?

Если бы ты могла душу мою увидеть, - изумилась бы, как ты ее взяла, наполнила собой, все заместила в ней, собой все осветила! Думал ли я, что может быть такое?! Я, для кого повелительным было только мной рожденное в мыслях, чувствах, в воображении... в вере, в моих убеждениях... - я поставил со всем этим, рядом, как максиму мою, - ведущее начало, - тебя, твое, от тебя... - душевно-духовное твое - и да, да... - обаяние образа твоего, меня заполонившее. Это уже - как бы - "богослужение". Поставил, принял, видя, что это - только благо, только свет, только - счастье! Ну, что же еще сказать? Или - кто мог бы больше, выше сказать тебе?! Одно движение твоей реснички - уже значение. Правда, есть во мне начала незыблемые, где ты бессильна изменить что-либо, но эти начала и для тебя священны, если ты глубже вдумаешься. Мы во всем едины. Мы так похожи! Потому и не в силах - ныне - забыть друг-друга. Мы только половинки целого, нам неизвестного во всем объеме. Мы будем сожжены великой болью, если друг друга потеряем. Я не могу без тебя ни мыслить, ни дышать: я опустошусь. В ночь на сегодня... я почти обладал тобой, - проснулся с клокотаньем в сердце, обнимая... И заплакал - от безнадежности тебя обнять, о, горлинка моя!

⁴⁴³... - да, в ней ярче, в ней осязаемей Родное. Но вот, вчера, по просьбе прочитать - моих друзей, - я им читал - "В ударном порядке" (из книги "Про одну старуху") ⁴⁴⁴. Знаешь, Олёк, этот рассказ я никогда не мог читать публично. Сколько раз начинал - не мог. Знал, что задохнусь и оскандалюсь: зарыдаю. Не могу. Вчера я читал его двоим, мне близким: доктору, и одному поэту ⁴⁴⁵ (ты не знаешь: это - поэт, хоть никогда не напечатал ни строчки, - очень чуткий, мой ценитель, давний). И что же? Задушили слезы. Я дважды прерывал - не мог. Боль - за все. А последняя глава - земной поклон... - я зарыдал и бросил книгу. Как я мог - так?! Когда писал я - плакал, помню. Тут - предел великой силы слова: жалит оно все - сердце, душу, глаза сжигает. Этот рассказ я отдаю тебе: в будущих изданиях твой он, в честь твою, Олечек, в поклоненье твоему сердцу чуткому! Ты освятишь его, - прими, родная. И "Степное чудо", - и "Свечку" - все прими, ты, вся - родная, вся - Русь - чудеска!

Если бы мог тебя обнять! Не было бы ночи, да... зарю бы встретили твои глаза, - вся - в Солнце! вся - в истоме, в жажде... Что я пишу, безумный?! Прости, детулька... бешеный такой, безумный... как сегодня, ночью... молил тебя, весь жил тобой, всю тебя чувствовал, живую, яркую, и - бурную какую! Не знаю, что со мной. Не знал такого, ни-когда... не думал.

Северный цветок так - спешит пройти все фазы краткой жизни, живет часами, бурно, - два-три дня - вся жизнь. В снег семена бросает - дозревайте! Дозревают и жизнь дают, как в чуде. Чем кратче миги, тем - предельно ярче. Так - со мной? Как странно. -

Продолжаю "историю". Но... как тревожусь о твоем здоровье!

На девочку я, конечно, не обращал внимания. Приятно было слушать, как она напевала свои песенки засыпавшему мальчику. Всегда живая, быстрая, веселая. Всегда напевала что-то. Хорошо играла с Сережей в игрушки, сама забавлялась. Вся была довольна. Вечерами я часто читал вслух Оле классиков, Пушкина особенно. Уложив Сережу, Даша слушала у притолоки. Оля позволила ей шить за общим столом, в столовой, и слушать. Она многого не понимала, но слушала жадно. Я все-гда хорошо читал, - "как на театре", - говорила Даша, - мы ее брали иногда, в ложу, а Сережа оставался с прислугой. Балет кружил Даше голову. Раз я ее застал, как она танцевала на "пуан", приподняв юбчонку. Ноги у ней были стройные. Ей было уже 15-16 л. Оля решила учить ее грамоте (Д[аша] не умела читать!). Скоро выучилась. Жадно вбирала грамоту, - превосходная память, сметка. Оля решила готовить ее на народную учительницу. Та была рада. Я внес метод в обучение. Сам заинтересовался. Я уже окончил Университет, отбывал воинскую повинность, на прапорщика запаса. Летом жили в Петровско-Разумовском, близко лагеря. Впервые узнал Д[ашино] чувство ко мне. Раз возвращался бором на велосипеде из лагеря на дачу. Близ дачи встретила раз меня Д[аша] с Сережей и... краснея, подала мне букетик "первой земляники": "для Вас, барин, набирали с Сережечкой". Стал находить у себя на столе - цветы. Иногда сам учил ее - рассказывал из русской истории. "И все-то, все-то Вы, барин, знаете! и как хорошо сказываете!" И всегда - краснела. Чисто одевалась, всегда вышитый фартучек, на груди шиповник или жасмин, как делала Оля. Моя адвокатура ⁴⁴⁶. Первая "казенная" защита в Окружной [палате]. Оля пошла слушать меня, и Д[аша] упросила взять и ее. Она увидала меня во фраке, - очень ей понравилось. Казенная защита - скучное дело для суда. Всегда рецидивисты - и обвинение. На этот раз было не так. Судили рецидивиста за 3 преступления: кража (попытка) железных балок со стройки, побег из тюремной больницы и отлучка с места приписки. Все - доказано. Но я сделал из этого - событие. Товарищ прокурора должен был возражать на мои "оригинальные" доводы. Зал суда наполнился адвокатами (прокурор говорил вторично! небывалое!). Я видел Олю и Д[ашу] в первом ряду публики. Я снова разбил доводы прокурора, доказывая, что покушения на кражу не было, - было "озорство!" - покушение с "негодными средствами". Чистая софистика, конечно, но я был молод и горяч. Председатель суда наклонился в сторону секретаря и спрашивает: как фамилия молодого защитника? Я это слышу. Мне льстит. Моя 2-ая реплика товарищу прокурора - убийственна. Я как бы ввел новый принцип - "шальное покушение на кражу" ("кража никогда не могла на Неглинную, к Государственному банку, и на людях начинаю подкапываться под стену! Что это? покушение - или - озорство? Или - бросаю ясный оловянный [1 сл. нрзб.] - кружок на прилавок в пивной и кричу: две бутылки пива!) Присяжные улыбаются. Прокурор зеленеет. Вердикт по всем 3 обвинениям - невиновен! Небывалый случай. Суд смущен. Мой подзащитный оглушен! "Подсудимый, вы свободны!". Аплодисменты адвокатов. Я - весь - блеск. Помню: Даша смотрела, как на божество. Оля улыбалась на "софиста": она уже знала, как я буду анализировать, - я не спал ночь и говорил ей, как присяжным, изучив дело. Спрыснули у Чуева успех - кофе с кулебякой. Д[аша] не сводила глаз с меня, - помню - пролила кофе на платье. И впервые - дома, вечером, - когда я встретился с ней в коридоре, она вдруг - "ах, как красиво вы, барин, говорили... заслушались все... и фрак очень красиво... очень было жалко вора, бледный был... и вы его оправили... он Богу будет за вас молиться". - "А ты поняла?" - "Все поняла... Вас-то да не понять, умней всех!" Адвокатура мне была противна: я видел всю кривизну.

Я чего-то ждал. Надо было зарабатывать, дела были мелкие, мне патрон не давал солидных, - раз только послал на шаткий гражданский процесс, за себя: "75% провала, попробуйте". Я попробовал - и выиграл. Он мне заплатил (из гонорара в 3 тысячи - 300 рублей!). Прилично, по тем временам, на 2 месяца жизни. Но я решил узнать провинцию, бросил адвокатуру и поступил чиновником особых поручений в Казенную палату во Владимире на Клязьме ⁴⁴⁷. Выходил в податные инспектора. Это было в 902 году. Мне было 25 лет. Даше 17-18. Она стала красивой девушкой. Раз я ее застал в зале перед зеркалом, она любовалась, какая у ней грудь, подпирала ее ладонями. (Это дано чуть в "Истории любовной".) Увидев меня, она вскрикнула - и побежала, с расстегнутой кофточкой. Меня это смутило, впервые пунцовая и... на следующий день сама купила корсет, - и, чтобы я это знал, - громко сказала Оле: "а без корсета вольней, барыня... зато красиво!"

Олёль, как я скучаю, как томлюсь. Хочу опять во сне... целовать!

И. С. Шмелев - О. А. Бредиус-Субботиной

Эти дни, дорогой Олёк, - в мучительной за тебя тревоге! Ты писала, - должно быть гриппом заболела, и кончились весточки о тебе. На 4-5 день, сегодня, твое письмо, - но, увы, раннее, 19.XI! Я писал Сереже и маме - написали бы о тебе. Жду, мысли одолели, в тревоге весь. Много я писал тебе, грустная моя птичка, чтобы хоть этим помочь тебе в болезни. Чистая моя, голубонька, я завтра поеду, м. б. узнаю о тебе, м. б. Сережин патрон ⁴⁴⁸ тебе узнаю. Но каждый день думаю, - м. б. Оля моя меня увидит. А я... - тоже, надеюсь. Да, очень трудно теперь получить разрешение на поездку, хоть мне и очень нужно, в связи с изданием моих книг. Нужно и в Берлин, - я 7 лет отчета не имел от "Издательства S. Fisher" ⁴⁴⁹ (три книги у него). Милая, не кори, что я "непослушный". Тебе - я всегда послушен. Expres на тебя давно не посылаю, не тревожу. Земмеринг ничего о тебе не писал (в 1-м письме лишь, что ты большое дарование, и чутко, и глубоко понимаешь творческое слово). В чем же непослушен? Не могу я не существование паука (неудачное слово, как Флобер дал такой промах! - сравнивая мятущуюся душу с - чем! - лучше бы сказал - "мушки"!) сплетшего тенетки свои в чердачном окне - на север..." ⁴⁵⁰

Иначе бы я сказал: "жизнь твоя, светлая моя Олёля, похожа на прозябание цветка розочки дикой, странными судьбами возросшей в узкой щели, меж высоких стен: ни солнце никогда не заглядывало туда, ни месяц, ни звездочки не было ему видно, - лишь дождь, да ветер, да снег зимой, захлестывали родимый кустик". Как живешь ты?! Фася - единое существо (я не говорю о Сереже, о маме...), кого ты навещаешь, да книги... Ни церкви, ни театра, ни живых людей, ни чудесных выставок искусства... ни концертов живых (не radio!), ни-кого, кому бы душу открыть..! Оля, ведь это лучшие годы твои! Прости, не сердечко твое тревожу, - о тебе болею, вырвал слова из сердца! Ну, как же не послать тебе хотя бы малого, - от себя, - т-е-б-е! Не лишай меня хоть этого, маленького "счастья" - приласкаться к тебе! Мысленно упасть перед тобой, руки протянуть к тебе!.. - все, все душой шепнуть тебе, - я этим пустякам, которые позволил себе послать, - глазами, шепотом нежным говорил: "Олёль, вот в этом хоть - биение сердца о тебе, прими... Скажи в пространство - "ми-лый... я понимаю твое чувство... я в этом его отсвет вижу!" -

Да, я уже писал тебе: "Ольга" - значит - светильник , факел, - а "Светлана" - древнерусское = Фотина (Фотиния) - греческое слово - светящая, Светлана. Потому и зову - Светлая моя. Да ведь ты и в самом деле - Светлая! - Светик, переломи себя, не лишай себя величайшего - Молитвы. Я - лентяй, не всегда молюсь, но я себя заставить: и тогда - получаю - облегчение. Оля, надо это! Спрашиваешь: "Господь простит?" Не Ему же это надо... - тебе! Попробуй, открой душу, все сердце... до слез... взывай! И почувствуешь Его свет, хоть на миг один! Упражняй душу. Молись. Чудесные есть молитвы. Ты - вольная душа, в полете! Ты - можешь молиться! Молись, Олёк! Неужели не можешь себя заставить и утром, и вечером, (- и в полдень!) душой пропеть Ей "благословенна Ты в женах!" Ему - как маленькая девочка - "Отче наш"..! Ему - "Святый Боже..!" Ему - "Пресвятая Троица" ⁴⁵¹. Молись, Оля! К папочке взывай... - о нем молись: надо. Это лучшее лечение духа... (и души!) - о, когда до слез..! - Оля - почувствуешь. Давай, условимся: в 10 ч. вечера, в 12 ч. дня, в 10 ч. утра: - вместе будем молиться, хотя бы эти 4 молитовки! - каждый раз, в том порядке, как написалось! И я еще буду взывать к твоей покровительнице (Ангелу хранителю - это особое - так и молим Ему - имен их мы не знаем) - а ты - к моему Святому. Так это легко, - ну, дадим друг-другу слово! С Николина дня (19.XII) я начну в эти часы молиться - с тобой. Я - слаб в вере, но я... знаю, что все Правда" что дала нам Православная Церковь. Оля, тысячелетиями, всеми народами - выкован опыт Молитвы! Он необходим - слабому, т.е. человеку. Обоготворяем иных из смертных: как же отказаться от светлой радости - от духовной близости к Бессмертным, - от пути Молитвой! В моем жизненном опыте я не раз слышал Их внушение! Тебе - говорю правду. Верь! Чьи-то молитвы не раз спасали меня! Это особенно я понял... в памятный день 8.II.30 г., когда вдруг увидел готовившуюся мне яму - и "наитием", молниеносной мыслью уклонился от гибели. Я был намечен ближайшим за ген. Кутеповым... Ген. Деникин ⁴⁵² это. Бесы знали, какое действие производят мои книги, мои слова. Моя корреспонденция проходила через их лапы, знаю. В ту пору я молился чаще... и, чтобы успокоить неприятную тревогу (только Оля знала - и мучилась), - ушел в "Богомолье": вышла книга, которая будет жить... до-лго-о! Стань, детка, Ваней-ребенком, Горкиным... стань "самым простым сердечком"! В горькую минуту - к Молитве! - или - открой Евангелие... - вчитайся! Я не ханжа, и терпеть не могу "бухгалтеров от Православия" - есть такие: если он не попадет к началу службы в храм - он не идет! "Всегда молитесь! " Какая Истина! Олечек... так затомилось сердце, как прочитал: "Я так хочу быть у тебя, в твоем уюте!" Ах, я взял бы тебя на руки и поместил бы в глубокое кожаное кресло. Вот сейчас, вижу: как сейчас горит камин (центральное отопление - будет с 15.XII!) - я подвинул стол, слева греет от раскалившегося "буле" , "яиц червонных". На камине, невысоко над полом (метр) - ты, среднего размера потрет, "был скручен", но воскрес. Другой, в 4 раза увеличенный, направо от камина, на радио,- я всегда вижу тебя. "Девочка с цветами" - рядом с Сережей - Олей, на стене, увеличенная в 10-12 раз, - чудесно. Вся стена в больших портретных "видах" (20-25). За radio к окну - книжные полки, до "Святого Угла". Там Богоматерь (дар генерала Д[еникина], ему поднес монастырь в Белгороде), медное Распятие - дар рижской русской гимназии ^452а. Иоанн Богослов - дар тоже. Богоматерь (фототипия [Рагусской]), присланная И. А. Фотография Иверской часовни в Москве, большая фотография. Храм Христа-Спасителя - дар из Берлина, от семьи Редлих ⁴⁵³. Снимки с могилки. Большой портрет в овальной раме, перевязан национальным флагом-лентой - с Сережечкой (увеличено с карточки, какая у тебя). Серебряная лампада голубая, с глазками, дар почитателей из Риги (Софья Климова ⁴⁵⁴⁴⁵²⁶. Сейчас я пишу и пью кофе... В комнате 16-17°. У стола и все 20-22. Ты - в кресле, с ножками под себя. Я у ног твоих, голова моя у тебя на коленях... ты нежно ласкаешь голову, которая столько в себе носила дум, образов, м. б. видений... - которая - вся - твоя, вся - о тебе! Я целую твое платье, я снизу в радости, в восторге... немой, гляжу в твои глаза - и вижу - ла-сточек, в них они, над ними, - "бровки - как ласточки!" Я слышу твое сердце. Мы молчим... - так мы друг другу близки, - слов не надо. В моем взгляде - боль даже, так я тебя люблю, до... счастья-боли! Не могу глаз отвести... света нет, огонь камина, только - на твоем лице - отблеск жара - яиц червонных... в глазах золотые-пунцовые искры... Я целую руки... прячу глаза... - ласточка, залетная..! Иногда вижу... ты в постели, проснулась... я нес тебе кофе... целую милый локон, руки... локоток (тот... помнишь? - "летний" - с солнечными бликами, в березе?) вижу шелкового червячка... снимаю... целую, - кузнечика того - о, "Свете Тихий"! - Не ответил на все письмо. Отвечу. И - об И. А. Он не захотел нас познакомить, я все забыл, что было после. Где я ужинал?! Не помню. Я был подавлен, в полусне. Но... тебя я слышал, я был в волнении... Я видел, да... "траур"... это помню. Я тебя узнал бы! По голосу, - увидал глаза... - узнал бы. Оля, положи себе, как правило: каждый день начинай с Евангелия. Читай - где откроется. Хотя бы одну страницу! Люблю, целую. Твой Ваня

"Историю одной девичьей души" - до следующего письма.

и открылось еще: Гл. 16, Марка 1-5 ст. ⁴⁵⁶ Уверуй - и молись, Оля!

Дорогая ласточка, здорова ли? - и я весь засветился твоим сердцем - твоим чудесным светом - жизни. Вот она, и шестерка мотыльков, - пасхальный свет мне светит. Подали со вкусом, - в серебряной бумаге, - так и стоят - рожденные твоим желанием - ласку мне послать. И обещают сколько..! - бутонов много-много. Я их беречь, как твое сердце, буду. Каждый день буду опрыскивать пульверизатором. На час-два буду прогуливать на воле, окна им открывать, - дышите, нежные! Целую твои ручки, долго гляжу в глаза твои, родная. Благодарю, благодарю.

Оля, милая, - вдумываюсь в твой "конспект" жизни... - о, сколько девушек безоглядно переменили бы судьбы свои на твои радости-страдания! Ведь в этом же и жизнь! Вся ты слишком наполнена, обогащена чувствами, подчувствами... светом и отсветами - Жизни! Гордись и дорожи таким богатством. "Мало радости", "так мало счастья", - писала ты. В чем же - счастье? Не в устойчивости же и унылости покоя! удобств! - или - единого большого чувства! Как же оценишь чудесный дар большого чувства, если не испытаешь всего разнообразия явлений? Нет, ты богата, как редко - кто. Много сердец поранено твоим явлением в Жизни, - обогащение прияли! - от тебя, благодаря тебе! Ты - насыщала, ты - будила, грела, манила, уводила от сего - в иное, м. б. И - жгла. Все это наполняло, освещало, чаровало, томило и манило Жизни. Все это не бесследно проходило и для тебя. О, ты на редкость же богата! Много ты мне дала, - а я ли не обогащался Жизнью, - всем в ней! Не испивая от нее, лишь прикасаясь ко краю Чаши. Так мне надо было - не упиваться, - прикасаться только. Не расточаться, а - беречься... для иного. Жалею ли? Да, иногда... жалею. Впрочем, пылкость воображения мне помогала: будто испивал.

к тебе, (ты заболела и писала мне, в начале 40 года), я сказал: "Вы так жадны до жизни. Вы - страстны по природе... Вы будете здоровы, Вы в Жизни будете..." Когда писал это, - так мне хотелось (и так верилось!), чтобы ты осталась жить, счастье чтобы тебе сияло... - и так хотелось - ближе, ближе знать тебя, дружбы твоей хотелось! - молился о тебе... ждал весточки, ждал сердца твоего... - откроется? - о, какое сердце! - это знал. И - ждал. Я уже видел твою душу, твой свет. Мне уже было больно - не писать тебе. Оля, такой, какая ты... - я не встречал в своих корреспондентках, - их много было! были очень чуткие, глубокие, даровитые в чувствах к прекрасному в искусстве, в жизни... Но такой - единственной - нет, не было. Ты - необычайная. Отмеченная Богом. Береги себя, такую. Ты дана великой благодатью нашей, - лучшим нашим, - Душой Церкви! - от нее шла в Жизни, в Жизнь. Помни, Оля, - не разменяйся, отдавай же Ей и Жизни - долг твой. Твори, не принижай себя (что можешь делать даже при всем великом самолюбии, гордыни даже!)

Ну, ты прости: это не "наставление", - это моя с тобой беседа, моя просьба, мольба к тебе. Слушай свое сердце, делай.

Вот еще что: не забудь же сказать, какой образ был в твоей душе - "10- ". Мне дорого все о тебе, тобою сказанное. Все, что можешь, (и захочешь) - скажи. Мне это - в радость, м. б. и в томление, - но от тебя... - все дорого.

Я тебе доскажу "историю Даши", - увидишь, она не так уж обыкновенна, это "история одной любви", не "История любовная". Слышишь "разницу"?

Ольга бесценная! Вся ты - от Искусства также, от младшенькой сестренки, от Храма, от Религии. ВСЯ ! Поразительно, до чего ты проникновенно-чутка-тревожна! Не "неврозы" это, нет, - это природа. Как ты глубоко-заманчива! Не "магнитна", а - заманчива, затаена - чудесна! Неужели так и не увижу тебя?! Ольга, до чего ты обща со мной! Я потрясен бываю, - вдруг такое свое в тебе узнаю! До... мелочей, другим невидных, до... больного - в нас! Порой встречаю то же выражение чувства - и теми же словами! Будто из одного разбитого куска - мы оба. И - встретились, и - какие же преграды! Как бы по воле... Умысла! Злого? Благого? И - для чего же?! О, какое же это испытание! И - для чего же? - Сейчас слышу элегического Шопена. Мы оба любим одно и то же. Я - лириков в музыке - как ты: Шуберта, Шопена, Чайковского. Классическое Римского-Корсакова. Степную тоску в Бородине, "шумы народной стихии" - Мусоргского ⁴⁵⁷. Моцарта... - детским слухом слышу, простоту и прозрачность мелодий чистых, как бы - с неба!

в жизни, - ныне осыпан счастьем, - пусть сухим... о, это все же - счастье! Ты, ты мне вернула, - отнятое страданиями, - ты их закрыла, ты Богом мне дана... - на муку? на радостную муку?! Какая правда, Тютчева, - завтра пошлю тебе: "О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней... - Сияй, сияй, прощальный свет - Любви последней, зари вечерней... - Полнеба обхватила тень, - Лишь там на западе брежжит сиянье, - Помедли, помедли, вечерний день, - Продлись, продлись, очарованье! - Пускай скудеет в жилах кровь, - Но в сердце не скудеет нежность... - О, ты, последняя любовь! - Ты и блаженство, и безнадежность!" ⁴⁵⁸ Странные стихи, единственные... Техники стиха спорят о том, в какой же мерке дано? бесплодно спорят. - Тютчев тут дал свой никем неповторенный "размер". Ими он чрезвычайно богат, богаче гораздо Пушкина, Т[ютчев] - вольней - в технике. - Олёк моя, - без тебя я не смог бы дать (если дам!) "Пути Небесные" так, они должны быть даны . На днях получу починенную машинку, и - пока разрешатся мои планы поездок (жду)... - буду писать. Что..? - Не знаю. Целую, молюсь на тебя, Оля! Твой Ваня

[На полях:] М. б. тебе необходим бромистый препарат? Прошу: прими "antigrippal"! И принимай "cellucrine". Ты сильно расстроена.

Олёк, я тебе послушен, и не посылаю давно expres на тебя. Правда? Ты чудесно рассказываешь, и разве не видишь, как жемчуг в тебе чувствуют все ! А я... !!! все в тебе вижу. Ради Бога будь бережливей к себе.