Русский писатель
Это имя я увидал впервые полвека тому назад, на стене гимназического зала, в мраморе, золотыми буквами: «Амфитеатров, Александр». Оно начинало столбцы «окончивших Московскую 6-ю гимназию с золотой медалью»: «1880 г. – Амфитеатров, Александр…» Первоклассник, я благоговейно смотрел на золотые буквы и думал – должно быть, умный этот Амфитеатров. Мелькала несбыточная мечта Попасть самому на мрамор, в позолоту, – на веки вечные. Где теперь этот мрамор и ясные золотые буквы – «на веки вечные»!..
Нам вручают аттестат зрелости. Батюшка о. Успенский желает нам успехов в Университете, на поприще наук и доброделания: «а, может, кто-нибудь из вас достигнет и высоких ступеней, прославит нашу гимназию… вот уж у нас имеется, – показывая на мраморную доску, – Амфитеатров Александр, писатель теперь… бойкое перышко!» Важный швейцар от парадного крыльца, с высоким хохлом, похожий на Александра II, знавший все, с самого начала гимназии, говаривал: «как не знать Амфитеатрова… бедовый был, первый с золотой медалью у меня кончил!» Он всегда говорил о гимназии – «у меня»: «три дирехтора у меня сменилось».
– от извозчиков до князей. Знакомый букинист, в лавочке у Румянцевского музея, первым сообщил мне, что писатель Амфитеатров – сын нашего знаменитого проповедника. Шли года, и я начинал узнавать Александра Амфитеатрова. Мне нравилась свободная его речь, живая речь, которую я слышал с детства.
В девятисотых годах ездил я по Владимирской губернии, попадал в глухие места, останавливался у народных учителей, у лесничих, акцизников, податных инспекторов, у священников, у фабрикантов. Спросишь чего-нибудь почитать, и мне предлагали Вас. Ив. Немировича-Данченко, Лескова, Мамина-Сибиряка, Мельникова-Печерского, Чехова, Александра Амфитеатрова… Тогда много говорили о его «Восьмидесятниках». У лесничего, в Вязниках, задержался я лишний день, чтобы дочитать, если не ошибаюсь, «Викторию Павловну», роман Амфитеатрова. Так мне и заявил лесничий: «на руки не дам, еще завезете, а у меня запись на нее… дочитывайте-ка здесь, кстати и душу отведем, и блинков поедим!» – было дело на масленой. Попался и «очевидец», доверенный иваново-вознесенской фирмы, видавший самого писателя в Нижнем на ярмарке: «сперва-то я стеснялся, были они в большой компании, а потом так обошлось, будто со своим человеком говорили». Тогда я узнал и о внешнем виде писателя: «Нашего соборного протодьякона видели? Так они повыше еще росточком будут, и поширьше… смотреть приятно, не обидела родительница… самый-то русский человек, располагающий».
Не довелось мне встретиться с Александром Валентиновичем и по сей день, но его портреты вполне подтверждают иванововознесенца. Это великан, русак, с лицом строгим, – седые усы, казацкие, – с обширными плечами, и ладно скроен, и крепко сшит, и есть в этом великане особенная, внутренняя, «располагающая», – то русское, что можем чувствовать только мы. Это «располагающее» проходит и в книгах А. В. Амфитеатрова: задушевность и простота рассказа, некая свободность речи, с шуткой и благодушием, с острой порой ухмылкой, крепко цепляющей, но без зла, отсутствие крохоборства, оглядки, чеканные слова, желание щегольнуть, отсутствие точной формы. Это – не взятый в камень прямой канал, а раздольная русская река в изменчивых мягких берегах, вольная – часто и своевольная – с затонами и рукавами, со «старицами», с причудливыми извивами, которые далеко уводят от мыслимого стержня. Этот росплеск – прихоть и своеволие в широте, свойство писательского духа Амфитеатрова, его нутро. Конечно, он знает «выучку», может и научить других: он достаточно научен всему, что относится к области искусства, но он просто не хочет «школы», он – сам по себе: пишет – дышит. Таков уж его характер, его манера бросать на широкие полотна картины нравов – «Восьмидесятники», «Вчерашние предки». Это писатель «нараспашку», широкого размаха, видевший слишком много и переполненный виденным, которое его тревожит и торопит. Он говорит читателю: «пишу – как хочу», «таким и бери меня». Эта его «свободность» вызывает всегда доверие, расположение, приятную близость у читателя – и писатель становится своим. Этими свойствами А. В. Амфитеатрова объясняется близость его миллионам читателей по всей России, а ныне – Зарубежью. В Калужской губернии, где-то в лесном углу, батюшки говорили мне: «нашего круга, сынок о. Валентина Амфитеатрова… от папашеньки унаследовал талант». И в этом – большая правда: талант А. В. Амфитеатрова – наследство от ряда предков, высокая образованность, знание слова, знание «греха», человеческой души, русской души, вскрывание недр ее, – его романы! – бичевание нравов, борьба со злом; его публицистика, памфлеты! – всегдашнее, непрестанное горенье – во имя его склонность к «церковному», к духовному, – сказания, исследования «греха», его истоков. У Амфитеатрова о «грехе» обильно. «Дщери человеческие», «Заря русской женщины», «Русский поп XVII века».
Так, в скитаньях, в разговорах с нелитераторами, с «Россией», я «столкнулся» с Амфитеатровым Александром, с детства знакомым мне. И я начал его читать внимательно. Он привлек меня простотой и свободой речи, тем «свободным дыханьем», которое – само искусство, которое исключает нарочитость, застегнутость, холодность. Привлек и богатым словом, не из книг только выбранным, не из вторых рук взятым, а больше – из прирожденного запаса, схваченным верно, брошенным четко – метко, тем русским словом, которым обходится наш народ, выношенным душой народа, длинною вереницей поколений. Он привлек меня изображением невыдуманной жизни, которую он видел, которую воспринял от крови предков. Я почувствовал в его книгах близкое мне по духу, но в иных преломлениях, чем знал и раньше, – быт российский, московский, губернский, уездный, купеческий, духовный, разночинный – его романы.
Язык Амфитеатрова – живой, «подполья», из канцелярий, из консистории, из трущоб. Чисто русский, порой – сырой, – верный по месту и по звучанию в речи. Это широкое море слова «уводит», ослабляет впечатление от рассказа, мешает стройности, – но всегда обогащает чем-то. Это – от широты натуры, от «полнокровия», от переполненного чрезмерного «склада». Амфитеатровского запаса хватило бы с избытком на десяток писателей, а он тратит его один. Нельзя навязать писателю чуждых духу его приемов и манеры: он творит своей сущностью. У Амфитеатрова своя сущность и он не откажется от нее, он имеет свое лицо, свой бег и звучанье речи. Его ни с кем не смешаешь, – и это право на бытие, свое, завоевал он у миллионов читателей полувековой работой. Таков характер его письма, его страстной писательской натуры – писателя обличителя, проповедника, ходатая, развлекателя, усмешника без злобы, исследователя, приверженного к родному, порой – вещателя, общественника – борца с последствиями правительственной кары, судьи над нравами – «Марья Лусьева», – раскрывающего язвы жизни, историка, судящего жизнь, стремящегося понять и показать читателю – отчего же такой разгром? – «Вчерашние предки», – писателя горящего и кипящего, писателя неуемного, писателя русского. Он – от подлинной нашей литературы, спаянной крепко с жизнью, упором своим избравшей «истины добра», «во имя», литературы учительной, литературы – подвижницы, искательницы правды, творительницы жизни, литературы, столь разнствующей от европейской. С точки зрения «чистого искусства» ей часто бросают упреки – учительная! Такой уж уродилась, из церкви – или утратит свое лицо. И Пушкин, чистейший наш, мера наша, великий искусник наш – порою и он учителей и остро современен; и он вещатель, и проповедник, и обличитель, и судия. И Гоголь. Не говоря уже о Достоевском, Толстом…
– писатель страстный и боевой, и потому столь часто уходит в «современность». Он живет, он пишет – дышит, и потому-то не может не учить, не каяться, не судить, не обличать, не звать, не проклинать. Не может. Он не может – только «прогуливаться», только «водить на прекрасную прогулку», для удовольствия, для переживаний. Но знаю по его письмам, как сам он любит, читатель зоркий, «отдохнуть в прогулке, на чистом воздухе». Кстати сказать: письма его – богатство, полнота живости и игры ума, «эпистолярное искусство», богатый материал для истории литературы и жизни. Он широко образован, разносторонен, жаден добытия: все ему нужно – от истоков, от темных порождений – «Заря русской женщины», исследования народных «суеверий» и проч. – до страшной минуты современности, – «Стена Плача» и «Стена Нерушимая». Он и романист, и публицист, и историк, и драматург, и лингвист, и этнограф, и историк искусств и литературы, нашей и мировой, – он энциклопедист-писатель, он русский писатель широкого размаха, большой писатель, неуемный русский талант-характер, тратящийся порой без меры. Но эти растраты, эта «игра» – есть жертва, которую он приносит читателям, порой и в ущерб себе: Амфитеатров всегда дает.
– итальянцам, которых он хорошо знает, как и язык их, – узнать нашу литературу. Укрывая себя в тени, он указывает на лучшее в родной литературе, на славу нам. Многие его книги переведены и переводятся на европейские языки.
Полвека большой работы; не большой – огромной. Ему семьдесят лет, но он не отдыхает. Он тоскует, как мало его поле – тесное наше зарубежье.
Я приветствую старшего собрата, встреченного впервые «в мраморе золотом», в виде неведомом – «Амфитеатров, Александр»… – ныне, спустя полвека, знаемого вполне, – славного Александра Валентиновича Амфитеатрова.
Я шлю ему в этих кратких моих строках братские пожелания здоровья, сил. Будь Россия, эти полвека писательского труда принесли бы ему и тысячи благодарных откликов, и средства. А ныне – тихо, и теснота. Что ж… это удел многих русских писателей, какая-то роковая плата от судьбы, от жизни – за пытливость, горенье и стремленье – раскрыть и понять ее, жизнь, недра ее раскрыть, – плата за «познание добра и зла». Но есть и другая, невидимая плата: движения человеческого сердца. Такая жертва и такая награда – итог трудов русского большого писателя. Александр Валентинович Амфитеатров приносит и получает их полной мерой.
191)