<Ответ на анкету «Русские писатели о современной русской литературе и о себе»>
О себе сказать затрудняюсь. О русской литературе за границей? Нельзя говорить, что у зарубежных писателей «все в прошлом», что связь с родной жизнью утрачена и источник их сил пропал. Писатели работают. Суть их творчества – Россия, родное. Душевная ткань их давно образовалась, ткань эта – русская, жива доселе, и характер работы – в соответствии с этой тканью. Но ужас и мерзость последних лет, разгром России и русского духовного мира потрясли эту ткань; у иных смяли, у иных прорвали. Понятно, что работа по этой ткани, когда-то цельной, не может не измениться. И для вдумчивого обозревателя должно быть ясно, какие и у кого из писателей произошли изменения в тонах и сущности их работы. Подлинному писателю невозможно не чувствовать потрясений, не слышать вздрагиваний и разрушений своей духовной ткани. И теперь он дальше, чем когда-то от устремления в чистое искусство. Было бы поучительно видеть Пушкина, Достоевского, Гоголя, Тургенева лицом к лицу с такою-то вот Россией, лишенной даже своего имени. Как бы они заговорили! А когда-то даже светлый Пушкин отзывался страстно – и за Россию! – при совсем не острых политических испытаниях. Отныне – Россия и все родное наше еще крепче, великою болью связаны с творчеством русского писателя. Боли умудряют душу, и я верю, что русское творчество, углубленное, обостренное пережитым, даст высокие по душевному напряжению и глубокие по содержанию работы. Мы – в разгроме, не высвободилась душа, и говорить, что писатели зарубежные – «бывшие», несправедливо, близоруко. Надо помнить, что большие произведения вынашиваются годами, а мы здесь еще недавно. Надо помнить и то еще, что, утратив временно Россию, мы вошли в Европу. Нас узнают, и мы узнаем многое, и многое можем черпать. Итоги подводить рано.
Трудней положение молодых писателей за границей. Для них – оторванность от родины, от родной речи, от запахов и звуков русских – огромная утрата. Да и условия работы тяжки.
О писателях в России? Я мало знаком с их книгами, отталкивает меня дикое начертание, убивающее образ. Отталкивает и грубость. Есть дарования, но условия выработки там тяжки. Творчеству поставлены всяческие препоны. И вполне понятны и узость, и обмеление, и нарочитость, которые видишь и слышишь в той литературе.
Огрубевший быт, животность, серость – особенно чувствуются, претит от них. Сдавленные колодками литераторы отводят душу в иной свободе, незапретной, в терпком изображении дурной плоти, и словесная дерзость писания, отсутствие чувства меры до похабства – буерачность речи, во мне вызывают отвращение. Это не «кровь играет», а отсутствие чистой – карикатуры на искореженность русской жизни.
(Своими путями. 1925. № 8–9. С. 9)