Мятый пар
Все чаще спрашиваешь себя: пустеют люди? теряют чувства, утрачивают способность – помнить?ожесточается, усыхает человек? И приходится отвечать, что да, усыхает, утрачивает слух к голосу своего «надсмотрщика» – совести, теряет навыки к благородству, долгу, любви, даже и к простой жалости. Это так, какие бы случаи исключительных душ ни приводились. Я сам знаю чудесные примеры. Но если глядеть на «большие числа», – печальный вывод неоспорим.
«мировом лицемерии»: в политике и всегда-то было неблагополучно в нравственном отношении, хотя были и величественные деяния, забываемые и извращаемые ныне. В обыденную жизнь всмотритесь. Уж кому-кому, как не нам, охранять божеский закон любви к ближнему о со-страдании… ну, хотя бы уж из первичного соображения – «дам – и мне дадут»? Все видали, все испытали, всего испили. Нет, хладеем и равнодушничаем, отмахиваемся, стараемся «не помнить», глушим голос своего верного надсмотрщика – совести, совестливости даже. Ознакомьтесь с итогами «сборов», с мытарствами лиц, что-то еще пытающихся делать. Беднеем? Конечно, не богатеем… но беднеем скорей душевно. Что-то еще даем, но эти бесчисленные балы, вечера, концерты рассчитаны на приманку, на «обмен», на – «дай – и получи». Подсчитайте, сколько впустую разбрасывается денег, которые для нужды нужны! За помещения, за налоги, за «мелкие расходы», за «прочее». И все эти расходы – вернейшие, и без них нельзя, но они составляют порой свыше 60–70 проц.! Подсчитайте и пораздумайте.
Возьмите самое важное дело наше, на все оценки – заботу о наших инвалидах. И что же видим? Явный укор, в глаза, – нам укор. Инвалиды наши – «на Божьей воле», как птицы небесные, – и мы можем с горькой усмешкой видеть, как извращаем евангельское: «о завтрашнем дне не помышляйте». Завтрашнего дня нет у инвалидов. Это им облегчит, конечно, награду на небеси, а нас, если проснется совесть, раздавит беспощадно, но не исправит упущенного, – нашего преступления. Или мы и бояться перестали укоров совести? Инвалиды молчат… но вдумайтесь в их молчание, напрягите воображение, поменяйтесь местами с ними… – и вы узнаете все, и ужаснетесь. Я не буду приводить примеров, – страшно их приводить. Вдумчивый человек увидит. – те же инвалиды, и они так совестливы-чутки, что… хочется им сказать: да будьте же, дорогие, властны и требуйте! все ведь у вас права!.. Знаю, они не согласятся: они – герои, а герои не требуют. И вот, молчат герои. И мы – молчим. Мы что-то делаем… вразбивку и помаленьку. Позор! Не додумались – в таком деле! Не обложили себя налогом, не связали организацией. А раздумать по совести… – совесть-то у нас есть? – что бы смогли мы сделать!
… но встретится вот такой сапожник с каким-нибудь «севастопольцем», – тогда они еще водились, – или со свежим, с «турецким инвалидом»… – так весь и засияет, угощает махорочкой, сам ему сунет в губы, если герой безрукий, тащит его опохмелиться, требует «про войну». Уличные мальчишки и не подумали никогда смеяться над инвалидом с «дрыгающей ногой», а смотрели с плаксивым ртом, и скажи им – «подай ему», – единственную свою монетку отдали бы. И отдавали. У нас, помню, таким героям – почетное место было. Помню и свои чувства. Кто нас в этом воспитывал? Да те же простые люди, тот же народ, который в турецкую войну, «как-то сам, что-то понявши», пошел воевать «за христиан». С одного нашего двора ушли двое добровольцев, без всяких слов, – и всем было все понятно. Воротились – один без ноги, другой с двумя турецкими пулями. Просто, без похвальбы: отбыли душевную повинность. Да, было
Да, жизнь приняла бег бешеный; попала в «систему скоростей» и мешает нам вдуматься, вчувствоваться, вобрать в себя. В мельканье этом мы легко забываем все. Скоро не люди будем, а так… мелькатели.
Стыдно повторять «детскую истину»; что позорно, преступно забывать тех, кем когда-то гордились; нельзя выбрасывать из души, как «отработанный, мятый пар», чудеснейшие движения души, растеривать их в мельканьях жизни. Нельзя героев, ныне беспомощных, безногих и безруких, слепых и параличных, больных, затурканных… – считать чем-то вроде «отработанного, мятого пара», хоть это и отвечает веку машинному, веку мельканий и скоростей. Страшен наш век – борьба: мчащегося железа и – тончайшей материи духовной, невидной глазу, – движений сердца, еще не совсем усохшего. Тут уж вопрос о человечности, о том важнейшем, без чего все и вопросы рушатся: быть – зверю. Что уж тут думать о возрождении России? Не можем 6000 инвалидов устроить сносно. Какие уж тут думы о 160-миллионном государстве?! Так как же? – вослед мельканью, «отработанным, мятым паром»?..
79. С. 2–3)