Угодники соловецкие
СРЕДНЕГО размера образ, 30 на 26. Живопись тоже средняя, «палеховская»: писано, вероятно, иконописцем Обители. Лики отчетливы, у каждого свой характер. Слева направо: Св. Митроп. Филипп, священномученик; преподобные – Сергий и Герман, валаамские; Зосима и Савватий, соловецкие. Над ними, писанными в рост, – Господь Саваоф. На тыльной стороне наклейка, померкшими чернилами:
«Сию Святую Икону Соловецких Угодников, на их Святых нетленных Мощах освященную, приносит Соловецкий Архимандрит А… в благословение на гроб своей дочери девицы Анастасии, в этой обители погребенной, на вечное время. Мая 17 д. 1856, четверг А. А.»
Икона имеет свою историю: икона-мученица, икона-странница, а по вере одного лютеранина-швейцарца, уже покинувшего земной удел, икона – освободительница из уз тяжких.
В 20-х годах века сего некий швейцарский подданный, проживавший в Петрограде, был присужден к соловецкой каторге на 10 лет, как «паразит» советской страны. В до советские времена был он биржевой маклер, лицо, так сказать, законное совершаемых на бирже сделок. В те годы не было дипломатеских отношений между Швейцарией и Советами, и за чужестранца никто не заступился. Привезли его на Соловки. Было ему уже за пятьдесят. Сначала его поставили на лесные работы, но, год спустя, прознав, что он сведущ в чужих языках, перевели в канцелярию, «по иностранной части». Дело ответственное, опасное. Знат-то было по опыту: чуть что, пришьют «шпионаж», если проштрафишься ошибкой в переводе «секретных документов», и тогда… известно.
Так он проработал года два, все время страшась, не случилось бы какой «ошибки», а то «Секирка»[1], верная смерть. «Там это просто, – рассказывал он, – как они говорят – „в два счета“».
Проходил он как-то в свободный час под монастырем и видит: в стороне от дороги, в грязи, валяется дощечка. Подумал, – на подтопочку сгодится. Поднял дощечку, смотрит – икона, расколота: два лика только, расколота ровно чем-то острым, по-видимому – штыком: две полудырки – в самом верху и в самом низу: совершенно ясно, что верхняя часть одного удара и нижняя часть другого пришлись в воздух. На тыльной стороне – половинка наклеенной записки. Заколебался взять: священное, а за священное, если увидят те, может быть строгая кара, – за хранение «опиума для народа». Да еще и чужестранец. Но что-то, в мыслях, велело: «взять, сберечь!» И он спрятал дощечку под фуфайку. Ни одной душе в казарме не поведал, страшился. Хранил дощечку под нарами, – «а для чего – не знаю: мы, лютеране, никаких священных изображений, кроме Креста, не почитаем».
Прошло дней пять, и швейцарец забыл про свою находку.
Вскоре ему случилось проходить монастырским кладбищем, еще не вовсе срытым. И вот, видит: мотается в ветке, на могильном кресте, на проволочке, дощечка. Было это совсем в другой стороне от той дороги, где, с неделю тому, нашел он расколотую икону. Что-то толкнуло его подойти взглянуть… и, к удивлению своему, узнает он другую половинку расколотой иконы! Не думая ни о чем, высвободил он из проволочной петли ту дощечку, и видит еще три лика, а на тыльной стороне отрывок той записки.
Тут в нем прояснилось нечто, мелькнуло мыслью – «какая странность!., указание, – что ли..?» – и он уже сознательно взял эту половинку. Что он чувствовал от этой «странной» находки, – неизвестно: он не рассказывал о чувствах. Одно только было в мыслях, – впоследствии признавался он, – что «это не случайно». И решил – «непременно хранить эту икону». А зачем… – не знал и предположений не высказывал.
Но теперь у него «разные мысли завозились», и он уже не переставал думать о находке. Ночью, в бессонницу, он представлял себе, как могло все это произойти… Икону, конечно, расколол какой-то кощунник, из тех… «искоренял суеверие»?., или злорадно издевался?.. Метил штыком… – удар был острый, пронзающий!.. – метил, конечно в лики… может быть, в Бога Саваофа… – как раз намечал удар по средней вертикали! – но удар пришелся совсем по верхнему краю, на одну треть в воздух. Тогда кощунник взял чуть пониже, ударил… – и удар пришелся совсем по нижнему краю, по той же вертикали, но на одну треть в воздух… икона раскололась, а лики уцелели!.. Что же дальше? Упавшую половинку кощунник зачем-то понес с собой и… швырнул в сторону от дороги. Почему же швырнул? почему оставил другую половинку?., почему не уничтожил «опиум»?.. Этого никто не знает. Словом – швырнул… – «а я вот ее нашел!..» И вот эта «странность», что кощунник не истребил икону, а он, чужой всему этому, нашел ее в разных совсем местах… – вызывала в нем «разные вопросы». Вызывала – и… «как-то укрепляла». Для него становилось ясным, что – «это не случайно».
«управление», и начальник объявляет ему приказ: «забирай свое барахло!» Он страшно испугался. Взглядом спросил – «конец?». Не отвечают. И сам он не мог бы сказать, что разумеет под этим туманным словом – «конец». Свои, «отбывающие», разное говорят: кто – «в расход», а кто – «загонят дальше». Куда же – дальше-то?.. И никто не предположил, что это – конец каторге.
Швейцарец стал собирать свое барахло, увидел свою находку и… – «что-то чуть мелькнуло в мыслях, стал разглядывать лики Угодников Соловецких». Строго они смотрели, – «будто в себя смотрели, что-то тая в себе». Но это лишь мелькнуло, не выразилось мыслью, тогда. Были в нем спутаны два чувства: страх и радость. Радости было больше: неясной, несознаваемой.
На пристани он узнал, что его повезут «дальше». Значит, – пока еще не «в расход». Об освобождении и мысли не было. Кто мог за него похлопотать?.. Никто. Он знал много случаев, что выпадало порой на долю таким же, как он, швейцарцам: с ними не церемонились. Американцы, англичане… – другое дело. Не раз ему бросали, презрительно: «эй, ты… шви-цар! по своему „огороду“ соскучился?..» Никого не было, кто мог бы похлопотать. Правда, как-то. он, безнадежно, сказал кому-то, отбывшему срок и уезжавшему с Соловков – бывшему ихнему: «хоть кому бы дать знать о себе… ни за что ведь губят!..» И этот «бывший!» сказал усмешливо «а вот разве что Николе-Угоднику дашь знать, да вы его не знаете!..»
И вот он в Ленинграде. Через неделю вызывают его в тюремную канцелярию и дают «проходное свидетельство» и во-семь рублей с копейками – «заработанной платы». Не хватит на билет и до границы. И говорят: «катись в свой „огород“, там у вас, сказывают, и плюнуть некуда!»
Было это – «как сон». Двинулся он пешком, на Гатчину, таща свое барахло в мешке. Погода была – золотая осень. И было это великое путешествие для него – «самым радостным путешествием за всю жизнь», – и самым легким, «будто несло на крыльях». Питался спелой брусникой, – много было ее! – и была она ему слаще сахара. Пек рыжики и волнушки на угольках, – и казались они ему «несравненными ни с чем по вкусу». И странно: «не хотелось с Россией расставаться!»
Смотрел на золотые березы большака и говорил с грустью – «прощайте, милые!..» А они роняли на него золотые листья. Подвозили его суровые русские мужики, жалели. Он хорошо говорил по-русски, говорил осторожно-бережно, но они понимали все. Давали хлебца. Помнил швейцарец, как один старик потрепал его по плечу, сказал: «ну, ничего… таперича до своего добьешься, молись Богу». Путь его лежал на Нарву, к Эстонии, – а там – «к консулу нашему, отправит». Помнил «радостную реку Лугу»: радушно приняли его русские рыбаки, накормили ухой чудесной… – «не ел никогда такой!» – и положили спать в шалаше. «И показался мне тот их шалаш дворцом!» Дали в дорогу хорошей рыбы: «на угольках испекешь». Ласково проводила его Россия.
Без гроша, с мешком барахла, с посохшей веткой березки русской вернулся он в родную свою Швейцарию, откуда давным-давно, юношей, выехал в великую Россию – искать счастья: жил хорошо все годы, много видал хорошего, и проводила его Россия лаской. А то… – надо забыть про то… «Как забывается дурной сон».
«выходцу с того света». Он рассказал им свою историю. Показал им икону: «она вывела меня из ада!» – так и сказал. Но они не поверили. Наводил справки, кто же похлопотал о нем. Не мог ничего узнать: не знали и в самом Берне. Но ему казалось, что он теперь знает все.
Жил – не роптал, на скромное пособие сограждан. Отдал мастеру «русскую икону» – склеить разбитые половинки и заделать «раны»; велел отмыть нарост времени и покрыть лаком. Икона поновилась. Молился ей?.. Этого никто не видел, никто не ведал, что теперь стало в его душе. Но почетно хранил икону, «на полочке», как православные.
Русская благочестивая женщина, рассказавшая мне эту историю, знала этого швейцарца. На ее просьбы отдать ей икону эту – она предлагала ему деньги, – швейцарец решительно ответил: «Ни за что!.. ОНА ВЫВЕЛА МЕНЯ ИЗ АДА! Но вы после моей смерти ее получите».
И она, действительно, получила ее, и получила «без распоряжений». Это ее особенно радовало и удивляло.
Она редко бывала в той швейцарской семье. Зашла как-то и узнала, что бывший соловчанин умер. Вспомнила о чудесной его иконе, но не успела спросить, не было ли распоряжений покойного насчет иконы, как ей сказали: «возьмите икону, которую он вынес из России… нам она не нужна». Она спросила:
– Покойный распорядился передать ее мне?
– Нет, он нам ничего не говорил. Но вы почитаете иконы… возьмите.
Она предложила деньги, но они отказались взять.
Так исполнились слова швейцарца: «после моей смерти вы ее получите».
Она приняла эту икону благоговейно, «как дар НАЗНАЧЕННЫЙ».
в лики: «не втуне написал неведомый Архимандрит А. „на вечное время“: ОНИ ВЕРНУТСЯ». Почему так думал? На это нельзя ответить словом, но ЭТО так явно СВЕТИТСЯ во всем нераскрытом содержании этой достоверной истории.
Июль 1948
Примечания
– в могилу.