Свечка

(Рассказ управляющего)

I

Представляете вы себе экономию… – так называют у нас на юге, – ну, в десять тысяч десятин, сто квадратных верст? Так вот, наша Стар-Новка – сорок тысяч. Тридцать два хутора, сахарные заводы, конские, овчарни… Шесть тысяч пар волов, бывало, выедут пахать… – картина! Тысяч пятьдесят рабочих проходило за год, со всех концов России… Сколько недоразумений, мелочишек, а я – главноуправляющий, а экономия-то княжая!.. Представляете положение?!. Кругом – убийства, партизаны, банды… – каждый хулиган мог выдумать обиду и свести счеты… без риска! Ведь все они – герои, а я – пот-кровь сосал!.. Благоразумие толкало меня бежать. Но сознание ответственности за Стар-Новку, – это же наша гордость! – отчаянные просьбы управляющих, упрашивания рабочих… – многие из них здесь родились и Стар-Новку любили, как свою, гордились ею! – и, чувство долга… – еще мой отец и дед ею управляли, – все это вынудило меня остаться. Семью я вывез на Кавказ. Четыре раза брали меня «на мушку», сколько я раз скрывался, и только счастливый случай, уцелевшая в людях искра, – меня спасали. Самые отъявленные… – вдруг проявляли великодушие! Зверь Матяш, перетопивший в наших прудах больше пятисот хлеборобов гетманщины… Ну, об этом после, а вот – про… свечку.

При первых большевиках, – власть при мне сменилась восемь раз! – я очутился на советской службе: Стар-Новку решили сохранить, как образцовое хозяйство. Я же и писал доклад об этом. Ко мне приставили матроса Гайку. Понятно, он ничего не смыслил, был грубоват, но, присмотревшись, понял, что и я нужен – для чего-то. Он больше рыскал по подвалам, ревизовал бутылки, и все нашаривал, – да де-жь воны, червонци?!.. Все банды добивались, – куда я «поховал червонци?!» Легенд ходило о наших кладах..! Были комиссии, искали подземелье со стародавними червонцами, «от самого Мазепы»! «Червонци», конечно, были, – в недрах! – их можно было добывать трудом и знанием… Так и говорил я всем. Никто не верил.

…

– А що наши дела, Лексей Семеныч… мабуть, шумять?..

– Проверьте, товарищ Гайка!..

Усмехнется, – понимает. Для прилику – за телефон…

– Подтяну их трошки… ще больше уважения вам будэ! – Давать мине хутор… – поищет на потолке, – удвадцать семь!.. – самые мои года… – Я тэбэ що кажу?! у-двад-цать… сем!! Расчухала… Хто дли тилихвона… товарищ управляющий?.. С вами говорит инструктор, товарищ Гайка!.. Що у вас там робють?.. ле…хция?!. що-о?!. си… лехция?.. Погодьте трошки… Що це бачить, Лексей Семеныч, – си-лехция?!. Ага… Слухаете?.. Значить, у вас нашшот… Семенов!.. Так. Що-о?.. Ну, в эфтим деле Лексей Семеныч распорядится, я на него вполне… располагаюсь! Ага… Що-о?!. А прочее там… все в порядке?.. Що-о?.. Ну, айда… сам завтра погляжу…

– що-о! Так в ухе и засело, на все лады. Да Гайка… – самый невинный это. Ухмыльнется, потянется… – перекусить пойдет. Боровом у нас разъелся. Мой повар все завтраки ему готовил – галушки да котлеты!

И все-то, как саранча…

Бывало, – давали к празднику полиции, почтовым, по станциям… Становой знал свою сотнягу, урядник – красную… пустяк. А тут!.. То – корову, для приюта! – индюшек, кур – без счету… То – сливок по ведру, масла – пудами… «в ударном порядке» исполкому – пять штук баранов, сахару мешками… Саранча жрала-жрала… Экипажи растаскали, заводских лошадей облюбовали – кто повыше… Амазонки объявились, на отдых наезжают, – «после усиленной работы»! – капризы, требуют, мандаты эти свои суют, грозят!.. Тысячи властей явились… шваль такая, пшеницы от капусты отличить не может, – лезет жрать в Стар-Новку! Тут уж и рабочие познали… – так наглядно! уж и им обидно стало. Хоть и сдали они в работе, а все-таки тянули… а тут! И чтоб по-чет еще! Как-то остановил одну, попалась мне на глаза, – в цветник заехала! – представьте, еще кричит:

– Вы кто, товарищ, здесь будете?!.

– Я-то, – говорю, – хоть и не товарищ, а берегу народное добро, и главный я здесь механик. А вы вот – вы

– Ну, так и ступайте к своей машине, – говорит, – а не командуйте!

Родственница какого-то наркома, «с уполномочием от центра»!

А князья, бывало… – как в гости приезжали! Тихо-вежливо пройдутся, благодарят… Служащим, рабочим… – подарки, день отдыха, – посетят все школы, руку подают учителям, спрашивают – довольны ли? Во-спитанность какая! А в газетках-то, бывало, корреспонденты нас полощут: «эксплоататоры…!» А зна-ли, что все доходы в Стар-Новку мы валили! Клад собирали для поколений, для России… Досталось теперь… кому?! Из благородства, из чести так поступали… Ну, теперь зато «писатели»-то те пришли лущить, довольны, чавкают… Специалисты-иностранцы поражались, книги о нас писали… Рабочие гордились! «мы – стар-новцы!» Хуторяне богатели нами… – скот какой был по округе! Земство через нас гремело, не знало дефицитов!.. Взгляните, что – теперь! Я князьям, в приезд, давал обед. Они – ответный, мне… Нет, кошмар!.. Прознали про оранжереи, – персиков подай, белой сливы, шпанских вишен… – да при-ме-ров чтобы! Корзинами таскали. Про ананасы прочухали, – сейчас комиссию: «буржуазная затея, прикрыть!» Попробовали под коньячок, – «хорошо, центр запросим». Телеграмма… – «предмет экспорта, обратить внимание, для экспертизы выслать»!.. Ну, урок наглядный: отношение к России!

А мои князья застряли на Кавказе.

– крутить что-то начинают со Стар-Новкой!.. Яков Исаич прибежал, старый наш агент по хлебу, поэт своего дела и знаток. Стар-Новку любил как колыбель, – вырос на ней и детей поставил, работал честно…

– Что я вам скажу!., туча на нас идет!! Стар-Новку-то нашу смаклеровать хотят, крутят чего-то!..

И рассказал: составилась компания, – люди в наших местах известные, и с капитальцем, – и варят дельцо на хаосе… А уже были слухи, что немцы подвигаются… Иностранный капитал ввернулся – зацапать русский жемчуг. Сперва я не поверил. Он другой раз прибегает, чуть не плачет:

– До завтра мне не дожить, если я соврал! Запродажную на днях подпишут в Кисловодске!

– письмо от них, с нарочным! Князь пишет, что уезжает за границу, думает продать Стар-Новку хоть за что-нибудь… дают пять миллионов, но… – «без вас решиться не могу, ответьте!» Пять миллионов тогда… ну, тысяч триста, а наша Стар-Новка, уж плохо-плохо, – миллионов восемь, на прежние! Жемчужина… Соблазнили князя, что половину дают фунтами.

… и – иностранцам! В тот же день послал князьям ответ: умоляю – не делать, имею данные… – «сохраните честь Стар-Новки!» А документы у меня хранились. Князья мне благодарность: «горячо ценим преданность, были в расстройстве!..» Про мое вмешательство узнали, да и князь пошутил: «Наш Алексей Семеныч нам не разрешает…» И вот, ко мне явился представитель, адвокат:

– Пять тысяч фунтов?..

– Стар-Новка не продается.

– Десять..?!..

– Наша Стар-Новка не продается! можно разорить ее, но не купить.

– Пятнадцать… чек на Лондон… и – выезд за границу!?.. Бог дал мне силы.

– Не продается!.. – крикнул я в бешенстве. Тут он:

– Англичан вам жалко?! Сделка юридически порочна… при реставрации, конечно, Стар-Новка вернется, деньги князья вернут… куртаж тут только, и выход вам!..

Я показал ему на дверь, – слов не было…

Скоро явились немцы, князья мои уехали в Париж… Потом – все полетело, и гетман, и Петлюра… Столько пережито, что все романы – пустяк в сравнении… Большевики опять оставили меня в Стар-Новке. Гайка пропал, явился «ученый агроном», но без диплома. Этот совался всюду, а понимал не больше Гайки. И началась тут травля!.. Доносы за «саботаж», за связь с князьями, – имя берегу «яичко к празднику» – за… утайку документов!., за разложение рабочих… Яков Исаич прибегает, плачет:

– Хотят нас скушать, что сорвалось! Я знаю!.. Обыск вчера был у нас… но что я, маленький человек, могу знать?!

– наша, мы на ней родились и на ней умрем… и мы должны ее беречь, как хлеб!..

Я написал земкомиссару все откровенно. Он был сравнительно приличный, и агроном… А там свое ведут, «тройка» налетела:

– Где документы на экономию?..

– У владельцев…

– Сутки сроку, а там!..

Рабочие вступились, телеграмму: «Стар-Новка в опасности, просим охранить нашего старшего товарища!» За-гнули!!! Допросы, меня – в чека… Мои стар-новцы – делегатов!.. Тогда еще с рабочими считались. Меня отвоевали, встретили с цветами, с музыкой…

– в газетке появляется заметка – «Змея в Стар-Новке». Пишут: «Между рабочих прогрессирует упорный слух, что управляющий скрыл от рабоче-крестьянской власти фамильные драгоценности сановных крепостников на тридцать миллионов золотом! Пусть знает паразит аристократии, что мозольный кулак труда бьет верно!» Подписано, конечно, – «Старый рабочий»! У меня эти заметки «старых рабочих» сохранились… Показал рабочим. Говорят:

– Что ж, Алексей Семеныч… верите?..

– Вам – верю, – говорю, – а – «старому рабочему» не верю…

… Прислали депутацию ко мне: «подлог и клевета на нас!» Послали письмо в газетку. Не напечатала! Еду в исполком с заметкой…

– Без огня дыма не бывает! – говорят.

– А рабочим вы верите?..

– Смотря… каким…

– Тогда – отставьте!

– А, вы на этом сыграть хотите? саботаж?! Извольте ехать и дожидаться!

Тут и работай! На глазах все гибнет…

… тридцать хуторских докладов, ежедневные объезды… каждый час я должен знать, где что идет, – хозяйственный план сложный и тончайший, до волоска в хронометре, где соринка может вызвать остановку… А сколько заседаний, по отраслям! На завтрак мог я тратить только семь минут… засыпал в кресле, с газетой, чтобы через пять минут вскочить и ехать! Три машины стояли в главных пунктах наготове, на случай неисправности моей, центральной… а когда выходил к кофе, оно было уже налито, и бутерброды порезаны на ломтики… Это не шутка и не чудачество. Все рассчитано до четверти минуты, и подъезжал я к поезду, когда давали третий звонок. По дальним хуторам, где дороги хуже, стояли кони под седлом и тройки… Иначе я не мог бы охватить до корня все огромное, эту великую симфонию хозяйства!.. Даже Гайка, приглядевшись, сказал однажды: – «ну, вже и пе-кло вам!» Он сметкой понял и стал снимать фуражку и тянуться. Надо видеть!.. Это так же сложно, как править государством. Впрочем, иные думают, что надо только уметь болтать и отдавать приказы по телефону…

Через два дня – обыск. Разворотили полы в Дворце и в Главном Доме, у меня. У меня полы срывали раз пять, – просил уж: наложите хоть печати!

– С Княжого Двора – не отлучаться, под страхом…

– А как же на хутора мне выезжать?..

– Не волнуйтесь… – говорят, – можете и дальше выехать!

Перед вечером ко мне пробрался наш конторщик, коммунист карьерный:

– Алексей Семеныч, уезжайте… может быть налет!..

Горничная Глаша прибегает:

– Барин, барин… на вас хотят курячовцев напустить… хотят прикончить… миллионы вы, будто, заховали… С конного сейчас сказали, что курячовцы там, пьяные… кричат – клады ночью пойдем шукать с-пид пана-управителя!..

А Куряч у нас недавно объявился. Перед войной работал в кузнице, и его прогнали за поджог омета. Он пропадал, – и вот, недавно, заявляются ко мне, матросом, и выпивши:

– Что, Лексей Семеныч… признаете?… теперь вы уж в нашей власти!..

– Я и не убегал от вас! Это его – с коня долой.

– Знаю, что храбрые… Да на вас сердца мы не держим, меня не опасайтесь… Жалованья даже тогда не приказали удержать… через вас обиды мне не было! Я вас даже уважаю, по работе… и чердачок у вас!.. Ну, только то-чуть на вас зубы… моих сбивають!..

Поговорили мирно, и он ушел, – замял папироску об диван. И вот теперь?!. А позапрошлой ночью, на восьмом хуторе, где служил Куряч, убили управляющего, – с выбитыми глазами нашли за кузницей. Все говорило, что хотят прикончить втемную, чтобы не раздражить рабочих: налет бандитов, – власть ни при чем!

Надо было бежать. Сил уже не хватало.

Меня довезли до Ступенева, маленькой станции на перегон за нашей, – на Стар-Новке, всегда толпились из экономии. По округе меня хорошо знали, и на всякий случай я оделся под прасола. В Ступеневе повар взял мне билет до О., мы братски простились, и только подошел поезд, уже в темноте, я быстро вскочил в вагон. Это был старый вагон 2-го класса, совсем облезлый, – классов тогда, впрочем, не различали. Пассажиров, к счастью, было не так уж много, – поезд был не прямой, – и освещения ни малейшего. Храпели во тьме, а кто – невидно. Меня вряд ли могли узнать. Впрочем, да… Когда я проходил у станционного фонаря, мне показалось, что кто-то меня толкнул и пристально заглянул мне под нахлобученную шапку. Невольно я отшатнулся, почувствовав что-то гадливое, – в лице ли или в манере этого человека… будто увидел гадину, – оглянулся, и мне показалось, что тот быстро вошел в служебное помещение. Тогда я особенного значения этому не придал.

… я рассчитывал затеряться. Бороться дальше было бесцельно, а надежные знакомства у меня были. Я сидел в уголке и страшно завидовал храпевшим. Как будто солдат спал против меня, заняв всю лавку. Помню, как булькало у него во рту, и едко воняло самогоном и конюшней. Рядом со мной сидел кто-то, головастый, и все вздыхал. Тьма была полная. Думалось о семье… Она счастливо перебралась в Константинополь и, конечно, боялась за меня. Помню, разобрал я во вздохе моего соседа: «Господи, Боже наш…» Это меня укрепило, – родная душа рядом!

Перегона через три прошел с фонариком старичок кондуктор и все присматривался к углам. Он метнул мне в лицо фонариком и пригляделся. А может быть, мне и показалось. Против меня, действительно, сладко храпел солдат, лицом в диванчик, а рядом со мной дремал старенький батюшка, опустив голову в тяжелой шапке на грудь. Кондуктор пошел обратно, освещая углы фонариком. Около нас он приостановился, провел светом по сапогам солдата, со шпорами, перевел к голове, на серую папаху, и ловко метнул в меня… Я невольно вздрогнул и отшатнулся, а луч стрельнул по потолку, на сетки, упал назад, где торчали мешки, ноги и головы, и на мгновение осветил старческое усталое лицо кондуктора, лохматые седые брови… И тут я узнал его, старейшего по дистанции. Конечно, он тоже узнал меня. У меня был отдельный вагон-салон, – от экономии, – и, понятно, всегда с почетом, все из бригады знали… Старик опять пригляделся к храпевшему солдату, наклонился ко мне, шепнул: «перейдите-с…» – и поманил. Я понял, что он хочет получше меня устроить, и отказался. Тогда он значительно заморгал. В этом морганьи строгих бровей и в серьезном лице его я почувствовал что-то важное и осторожно пошел за ним.

– Поспокойнее вам тут будет, Алексей Семеныч… – сказал он шепотом и открыл фонарик.

Это была каютка, шага полтора в ширину, с окошком – его отделеньице, должно быть. В противоположной стенке была другая дверь.

– Только уж огоньку не зажигайте, а то в Пурикове ломиться как бы не стали!

– Сидите тихонько-тихонько… никак себя не оказывайте, хоть бы и стучаться стали! И от окошечка лучше подальше… и уж не курите-с!.. – шепнул он торопливо, вышел через другую дверь и замкнул без шума.

Я остался один во тьме. Ночь была черная, осенняя. Все произошло так быстро, что я даже и не поблагодарил за доставленное удобство. А растрогал меня старик. Ясной тревоги у меня не было. Осторожность его была понятна: стеснялся оказать внимание «буржую», – народ-то какой теперь! Мысли у меня были самые мрачные, а тьма еще больше удручала. Поезд чуть полз, до О… было еще неблизко. Я прилег на лавку, облокотился на кондукторский сундучок, но уснуть не мог, – всякое лезло в голову. Очень курить хотелось… Когда закуривал – приметил перед окошком на столике огарок, четверть вершка – не больше. Зажгу-ка, – думаю; – на минутку, приведу в порядок дневные записи, – это вошло в привычку, – только бы уйти от мыслей. Зажег, достал записную книжку, – и тут меня-стала одолевать дремота… Bee вдруг отяжелело во мне, словно свинцом налило, – последние ночи я совсем не спал, – и я заснул, как мертвый. Мелькнуло, помню: «А ведь надо потушить огарок…» – но сон ударил, и – я погрузился в небытие…

Пожар испугал меня!..

… Огарок метнул последний синий язык и потух. Должно быть, это пыланье потухавшей свечки меня встряхнуло, нежданные взрывы овета… Ровно гори свеча, – вряд ли бы я проснулся. Сердце колотилось в непонятном страхе, как всегда – от внезапного пробуждения. Давило тьмой, и тяжко воняло гарью. А огоньки за окошком мелькали чаще, а стрелки стучали громче: поезд подходил к Пурикову.

Из темной щели, почему-то боясь окна, я увидел слабо освещенную беловатую станцию… Куда-то бежали и орали партизаны, – я их узнал сейчас же, – пьяный вооруженный сброд, в пулеметных лентах, с винтовками, с болтающимися гранатками, в папахах, в собачьих шапках, в полушубках и волчьих куртках… Грохот сапог и рев глоток… И вдруг, под самым моим окошком, вырвался сиплый окрик:

– Сзаду!.. сзаду там, оцепляй!.. Облава?! не меня ли?..

Этот подлый вопрос – всегда! Тогда всюду ловили по дорогам, вышаривали вагоны.

– В Ступеневе он садился… рыжая шапка!..

– Черти!., на заду глядите!..

Ясно, меня искали!.. И тут я вспомнил заглянувшего мне под шапку.

– и заметил другое, между дверями. Вагон был странный, – очень, должно быть, старый. Я присел на полу, стараясь сообразить, что же теперь мне надо… – но мысли рвались и путались. И среди этой путаницы все же была одна совершенно цельная мысль – чувство… словно бы облегчение: «сейчас все кончится! скорее бы только…»

Вдруг, слышу, – сиплый свирепый рев:

– Товарищ кондуктор!.. старновскаго управителя – сволоча видал?., где?!.

И я разобрал голос кондуктора:

– Видал… в этом самом вагоне ехал!.. А может, что и сошел… за всеми не углядишь, сколько народу едут!..

Голос был деловой, усталый и недовольный.

– Фонарь дай!., дьявола тут увидишь… беспорядки!..

– А что я, товарищи, могу тут!., освещения не отпускают… – возвысил голос кондуктор. – Нам самим приятней, как…

– и тут же зашумели в конце вагона:

– Но-ги подбери!.. В рыжей шапке, высокий… не видали?..

– Да мы спа-ли, товарищи…

– В угле там… кто? Прими мешок!., но-ги подай! шукай под лавкой… Тут кто… поп?.. Товарищ поп, не видал, с черной бородкой, в рыжей шапке?..

– Что-то я внимания не обратил, братцы… дремал, извините… ослаб… Был, думается, какой-то… да давно уж сошел, как помнится… да-вно!..

Рядом затопали, и дернулась ручка двери. Во мне все натянулось и замерло… – ну вот, кинусь и буду бить кулаками в дверь! Это ужасное состояние, как перед пропастью… сильнее только! И тошнота… То самое, когда водили меня на мушку. Слышу за дверью жесткий, с запалом, голос:

– Чего заперто?!. Кондуктор, чего у тебе заперто?! отпирай!.. – и ручка двери запрыгала и заскрежетала бешено.

– В другую эту половину, товарищи партизаны… – сказал спокойный голос кондуктора. – Только с другого уж вам конца придется, замок попорчен…

– Пу-скай, черт старый… счас сломаю!.. – услыхал я ругань и пыхтенье, дверь затрещала от удара, и ручка опять задергалась и заскрежетала.

– Ваша воля, ломайте… Раз не чинют!..

– но старая дверь держала: в старину крепко строили!

– Дьявол у вас тут… чинит!.. – хриплым запалом рвалось за дверью… – Штык… Хоменко?..

– Да я ж вам говорю… с того-то конца скорей!., там, думается, сидел!.. – заторопил кондуктор, и я услыхал, как заскрежетали железом в скважине. – Я еще им сказал… свечей нам не выдают…

– Сволочи!., штык испортил… – с облегчением услыхал я, и в скважине затихло.

– …а они обижаются, почему такое… в рабочем управлении, а свету не дают!.. Это, говорит…

– Будет ему зараз свет!.. – отозвался удаляющийся голос, а кондуктор за ним:

– Это, говорит, разве порядки?!. Я, говорит… – разобрал я тоже удаляющийся голос кондуктора и за ним брань:

– Будут ему… порядки!..

– шесть в дверь, седьмую – себе! Вот как бы было… Слышу – уж с другого конца шумят… Опять:

– В рыжей шапке?., с бородкой?!

– Ну, чего спать людям не даете… чего тут в теми углядишь… ни каганца, ни алехтричества!..

– Чего там, за мешками?!.

– Да вы не шибко, товарищ… чего за ногу кобыняете?!. Що ж такэ… спартизан! Мы сами спартизаны, матяшинцы!.. Не вмеете вы ловить… Носовцы?..

– Ну, носовцы… а шо?..

– А вот… чубары гораздо! блох вам ловить!.. Пана якого?

– Старновский управитель все деньги с економии увез, двадцать милиенов, сволочь!., депешу дали… Курячовцы, черти, в кулак свистят… с бабами заигрались…

– Ну, его вам не поймать!.. Из-под нашего ушел…

… и вдруг, голос кондуктора:

– Стойте, товарищи… вспомнил! Тому три перегона, на площадке его видал… у третьем классе, и чемоданчик с ним… не так чтобы велик, а…

– Ну?!.

– В горку идем, 67-я верста, подъем… поезд-то чуть идет… он, пожалуй, и соскочил… места-то ему известны.

Брань, удар в дверь ногой, – и загремела другая ручка.

– Давешняя-то, говорил-то… замок испорчен!..

– Ладно, не втикет!..

– А может, еще в третьем хоронится… Я еще его спросил, – куда это вы, на ночь?.. Он – молчок… знает нашу железную бригаду, первая мы опора, – не доверяет!..

– Не втикеть от нас, запетлим… оцеплено!..

– Где уж! всякий его укажет… – сказал кондуктор, и голоса заглохли.

… Поезд стоял, стоял… стреляли где-то, орали, лазили под вагонами… и никому в голову не пришло – пересчитать окошки! Тогда бы они поймали ускользавшее и нащупали мою щель…

… вольные три удара! – и поезд двинулся.

Я присел, в изнеможении, на лавку… помню, прижался к сундучку, с какими ходят кондуктора… вспоминал встревоженное лицо, суровые седые брови… Так протянулись четыре перегона. Глухие, ночные станции, во тьме… нигде ни огонька. Ночь тянулась…

Вдруг, – слабое царапанье, гулкий за стенкой храп, – и вот, бесшумно открылась дверь и так же тихо замкнулась. Освещая сверху фонариком, стоял передо мной с хитроватой усмешкой старик кондуктор…

Я его молча обнял, а он шепнул:

– Теперь доедете. Слыхали?!. Беспокоить вас не хотел… а когда еще Сагуново проезжали, телеграфист шепнул… – депеша со Ступенева была, в Пуриково, носовскому отряду… взять вас живого-мертвого! Носовцы рва-ли!.. как уж мили-ёнов-то им хотелось!.. Куряча, говорят, купил! Куряч за него, а то бы давно прикончили!.. Так рва-ли!..

– А если бы меня нашли?.. – спросил я старика, – вам тогда?..

– Ну, сказал бы… хорошего человека пожалел! В шею бы, может, дали… только и всего. Вам бы вот нехорошо было. Да разве им догадаться, дурачью! – сказал он весело, – глаза-то разгорелись, тычутся, дьявола!..

За меня… Куряч!.. Но кто же депешу дал?!..

… Кто?.. По совести, – не знаю. Правда, мешал я многим… Стар-Новку берег. Сил не хватило…

… В рассвете я увидал расплывшуюся пленку догоревшей свечки, с запекшимся черным фитилем. С этим беловатым пятном была связана моя жизны… и, быть может, с той свечкой, что убрал от меня кондуктор, и – с тем огоньком, который теплился в его душе… Где-то теперь старик?..

В О… я затерялся. Много было всего.

– на французском юге, с семьей. Здесь покойно. Но где же найти… размах?! Я двадцать лет огромное творил… Стар-Новка наша!., ах, была какая!., какие горизонты открывались… Я перестраивал ее на новое хозяйство, сокращал волов, тракторы вводились… А сколько было в нее засыпано!.. Уж как трепали, – а она жила! Теперь… – не знаю. И еще чего-то не хватает, – родного огонька не вижу. Столько за эти годы перевидал, народ наш знаю, соли пуды с ним съел… – и вот, скажу: злое в нем подняли и – затопили! Перед смертью не раз стоял – и сколько видел, как в самом даже безнадежном, в самом отпетом человеке… и вдруг, каким-то чудом, чистый огонек затеплится, засветит в нашей кошмарной ночи!.. Неужели и его погасят?!. Ну, тогда и Стар-Новки мне не надо…

г.

Ланды