Сила
(Рассказ спасенного)
Было уже решено и подписано, – и прощай, Вася! Сила меня спасла. Слыхали, может быть, про известного у нас, на юге, борца Ку-де-Пре? Нет, не француз. На афишах его так писали, а был он самый российский, по прозвищу «Куды-Прё»! Его-то я чуть было и не ввалил в могилу, хоть я и тощий, как видите.
Наши подходили к П., фланг уже завернули. «Товарищи» начали сматываться, тащить. Картина известная: по ночам повозки, после шести – не выходить, под страхом расстрела, вранье о разгроме «белогвардейской сволочи», загадочные лица обывателей, – словом, завтра служи молебен, сдирай декреты и подводи баланс.
Вдруг, перед вечером, прибегает ко мне дама, в слезах:
– Ради Бога, спасите!.. Мужа, офицера, арестовали, и еще двоих, грозит расстрел… забрал сам Антипкин к себе в поезд, а поезд вот-вот уйдет… Вы с Ку-де-Пре хороши, а он с самим Антипкиным обедал… Ради всего святого!..
А, действительно, Антипкин, прямо, в любви объяснялся Куды-Прё:
– Нас, – говорит, – только двое: я да ты!.. Через него кой-кого и спас Куды-Прё.
Шел в чеку прямо, с куртками – по-приятельски:
– Да, черти эдакие… человечка бы выручить, сродственника! Спокою не имею, на борьбу нет расположения!..
А то со здоровенной мухенцией ввалится:
– Самого Беспятого подавай!
Обожали! И развлечения доставлял: костыль в стену мизинцем вдавит, кулаком кирпич из угла высадит, – симпатию вызывал большую. Много было у него поклонников – матросов. Громадина, сивоусый, плечища, как ворота, тарелку рукой захватывал, а голос – бубен. С Дону родом. Из земли породился, как Святогор. Любого – на лопатки в две минуты. Самолюбие и задело у главного палача, – тоже из борцов был. Самому не охота, так он свою знаменитость выписал: страшный был человек, латыш, в Ялте потом прославился. Ну, и был парад. Мне еще раньше Куды-Прё признавался:
– Устрою ему бинифис!
И устроил. Сперва дался. Стал его тот под себя давить, голову зажал в локоть, глядим – про-пал наш Куды-Прё… Ниже да ниже, набочок погнулся, судья уж свисток к губе… а он как перехватит на бра-руле, на «мост» сразу поставил, да через голову, об землю, – на все четыре лопатки! Русскую славу поддержал. Наши ора-ли!.. Чуть до наганов не дошло. Антипкин публично расцеловал, матросы качали. Тут уж и все признали – нигде ничего подобного… в Америку везти можно. Тут Куды-Прё и загордел:
– Поеду по всему свету, капиталы наживу. Покажусь в Москву, для славы меня отпустят.
Все тут – не уезжай, незаменимый ты спец, запишись в партию, мы тебя сами в Москву представим, как продукт славы! А он хитрый:
– Грамоте обучусь – и запишусь! Фамилии подмахнуть не мог.
И пошла ему масленица. И сала, и ветчины ему шлют, и коньяку… Дамы ихние на автомобилях к нему катают, цветы посылают, – в «Грандотеле» он два номера занимал. Всегда у него конфеты шоколадные, горстями ел. Ходит куда угодно, рассуждает про все свободно, на патруль попадет, пьяный, – кроет! И ничего, смеются:
– А, Куды-Прё!..
Черкеску малиновую завел, папаху белую, пушистую, кинжал в серебре, шея шелковым шарфиком голубым замотана, газыри серебряные, лицо, как сырая говядина, сивые усы хвостами, – красота! Идет по улице, а за ним, как река, духами… И добрый был человек, бессребреник.
– цирковой гимнаст… По правде сказать, вовсе и не гимназист, а… обстоятельства времени. Влип через тиф, не успел из города драпануть, два месяца в подвале мокриц считал, и пришлось смыться: паспорт мне достали германского подданного Готтенштара. А я Иваньчиков, и три Георгия у меня, из подпрапоров производством. И по лошадям я специалист, – помощником тренера жил раньше у герцога Мекленбургского, в знаменитой Пурловке. На лошади мне – что коту на койке: могу на голову становиться и на карьере сажусь, как перышко. В цирк пристроили. Полковник там был Одинцов-Одиссейский, из конногвардейцев, по специальной части, под англичанина Биклея. С ним и работали. С «отдельщиками» он компанию водил, и всегда в курсе дел. По-английски чешет, и всегда с трубочкой, сладкий табак курил. В цирке мы и сдружились с Куды-Прё, братья стали. Пел я хорошо хохлацкие песни, этим его и взял. А по-немецки я хорошо умею: у нас, на заводе, ветеринаром вестфалец был, с ним взаимно и обучились. Вот дама и умоляет:
– Спасите, борец все может… слово только Антипкину… Как откажешься, если хоть какая-нибудь возможность?
Побежал я к полковнику Одиссейскому, предупредить. Прибегаю в цирк, – афиши расклеены, представление-гала, «Пожар Европы». Завтра, думаю, «пожар» будет! В цирке пусто, только в кассе наша одна сидит, мадмуазель Алюэт, наездница с горящими обручами, дивной красоты! И что только она вытворяла… – из высшей аристократии! Один партиец из-за нее застрелился, от любви. Но как Мадонна! А по паспорту – «американка», не подъедешь! Про нее да про полковника фантастический роман написать можно. Вот она и говорит:
– Дядя у моста с птичками, идите скорей туда!
А улыбка… Подвигнет на смертельный подвиг. С какими птичками?..
Бегу к мосту. А через него путь отступления, на вокзал. Гляжу – рваный старик со снегирями: на палке клетка с билетиками и пара загаженных снегирьков, как полагается. Михрютки наши судьбу пытают, а он им закручивает! Покатываются. Ни за что бы не узнать: глаз кривой, руки в коросте, в рваных ботиках топчется – завалященький старичонка! А то, в цилиндре, грудь колесом, – лорд английский! А по мосту шумят уж. И из коршунья некоторые уж смываются. Контрольный пункт на мосту: следи, кто в городе затеряться думает, для специальной цели. Полковник наш всех их знал.
Повыждал я, как он поосвободился, – билет затребовал и в двух словах все. А ему уж известно, что казаки ожидаются ночью, с северного охвата, должны линию на К… закупорить.
– Действуйте, но с крайней осторожностью! – говорит. – Что-то они пронюхали, «нить» какую-то получили, нащупать только не могут. Решите с Куды-Прё и немедленно смывайтесь. Пароль такой-то.
Заколебался я тут: не смыться ли? Завтра финал торжественный, а ну-ка сыграешь в ящик?
– Попытайтесь. Если их до полуночи не угробят, может и выгореть. Впрочем, я вас не связываю.
Рискнул – погнал к силачу: не застану – руки умою. А сердце взмывает… Господи, завтра освобождение… только бы казаки не опоздали!..
Прибегаю в «Грандотель», а от него мадамочка в мехах выскочила, очень верткая, губы кровью накрашены, лицо в мушках, – и двое михрюток чемоданы за ней волокут. Ясно – крылышки подвязала, на отлете. А он сидит у себя, в дезабилье, в голубой шелковой рубахе, напудренный, как пекарь, до глаз, и коньяк дует под соленый горох.
– Сматываюсь и я… – говорит. – Моя цацынька слово с меня взяла, нипочем не отпускает, как репей! Влюбилась, стерва! Один уж чемодан отправил, пропадай моя голова!..
– Значит, – говорю, – изменником хочешь быть?
– Да я, – говорит, – у политике вашей не понимаю. Может, она и вредная, а любит меня ужасно, и красавица с огнем! Дом мне в Москве подарить обещалась… Всем вертит, по фамилии Лаката! Она меня в чемпионы мира произведет, чертом сейчас клялась на подушках, язва! Не могу без ее, никак! И коньяк пить умеет, шельма. За границу хочет везти, как я самородный… икзимпляр!
Сильно он был на взводе. Подумал – куда с таким? Да защемило что-то, о тех вспомнил. Говорю:
– Черт с тобой, изменяй России!.. Но невинных-то хоть спаси, героев! Пустяки тебе стоит, а за это тебе зачтется!
Стал ломаться:
– С меня нельзя строго спрашивать, я самород искусства… и радость всем доставляю беспартийно. Она мне все объяснила… и мы создаем новую хворму…
Совсем одурел, дурак. Говорю ему:
– И меня теперь предать можешь? Иди, доноси твоей… Зацепил его этим здорово.
– Я им не продался. Я возля их хожу, чтобы людей спасать!
– Вот и спасай… троих вот-вот угробят…
– Нет, этих не выпустят. Она мне по секрету говорила, что нить нашли, заговор идет. И в трубу к утру вылетают. Меня Антипкин еще намедни в поезд звал!
Стал я его умолять, во имя правды:
– Настоящая-то сила, когда людей от смерти спасают, а не бра-руле. Употреби на дело филантропическое!.. У них дети, матери, Россия… а ты с подлой бабенкой занимаешься! Ведь и ты православный, русский… и у тебя мать была… Вспомни, спаси, – и во всех газетах пропечатают, и на афишах, и за границей везде прославишься!..
Донял.
– Ладно, – говорит, – допью, и поедем. Только, чур, вместе, мне с тобой веселей.
Подумал-подумал – надо! Смываться время, а тут – в самое пекло, к ним. Допил, поехали.
– выехал в неизвестном направлении! Туда, сюда, – нет, на линию отъехал! Пропускают, но уж не интересуются, крылья чистят. Учу его поумней как объясняться. Развития в нем мало, одно долдонит: невинных иду спасать! Ходит дерзко, кулаками машет:
– Ужасная во мне сила, хоть рельцы рвать! Это она меня так взбодрила, от любви!
Чуть винтовкой дорогу загородят, – пальцем отшвыривает. Все его знают, фамилия выдающая. Узнали: на третьих путях стоит поезд командарма, и те трое там, в товарном вагоне; нить найдена, вот-вот всю организацию накроют, а пока следствие, из центра важный руководитель. Хожу за ним бодро, а ноги… – будто по змеям ходишь! Махнули на вокзал. Один подлетел – назад!.. Куды-Прё ка-ак рыкнет:
– Ка-ак так, назад?!. Читай, товарищ!.. Прочитал, – винтом:
– Пожалуйста, товарищ Куды-Прё… только товарищ Лаката минут десять как отбыла в Москву…
– Еду! Важное имею к командарму… мой секлетарь! Как в рыло плюнул. Прошли, а там у каждого столба стража. Все его знают, кричат – смеются:
– А, товарищ… Куды прё-о?!
Чуть что – бумагу к носу, а в ней: «Во всякое время дня и ночи, для личного доклада»! «Докладывали» они с Антипкиным. Я руки потираю, – в два счета освободим, а завтра Пасху петь будем.
– Не застану – по прямому проводу добьюсь! – кипит Куды-Прё, решительности набрался.
«данке зер» говорю, – больше доверия. Вышли на третий путь. Поезда под парами, со всяким добром, – кресла бархатные, сундуки, – трофеи эвакуируют. Из вагонов головы суются, хоть и зима, такой оживленный разговор… Дураки на фронте бараньими головами рай себе добывают, орудия близко бухают и пулеметы шьют, – а тут сахаром да мукой орудуют, грабельмейстеры на отлете.
– Поезд мне товарища командарма?! – орет Куды-Прё, бумагу к носу.
Солдатишки мотают – вон! Поезд легкий, и при нем два товарных вагона было. Подходим к одному. Двое, с винтовками, семечки лущат. Зубы заиграли:
– А, товарищ Куды-Прёшь! с нами?
– Натурально с вами, с чертями! Чего у вас тут, какие бралиянты?..
– Концанеры, офицерьё. Ночью с кульерским им.
А те слышат. Куды-Прё понял и говорит, чтобы духу им придать:
– За ними и пришел. В два счета выхвачу… приятели мои! Язык-то у него уж мокрый.
– Навряд отпустят, решенные. Некогда тут возиться с ними, в пути им пересадка будет.
– Навряд?! Раз чего захочу – горы повалятся!
– Налево аль направо… ну?!.
И напугал, и обрадовал. А там главного кого-то имущество было, мешочки с сахаром. А из вагона подкашливают: спасите!
– В минт ослобожу, раз плюнуть! Эх, – говорит, – ца-цынька моя отлетела, а то бы все замки посыпались! Я на ее прием знаю!
Прямо, – таким герольдом! Прет к вагону, где провода, как пауки в окошке. Часового повернул, как папироску…
– Узнаёшь, товарищ?.. – и слово загнул – знак восклицательный! – Как так – не приказано?! А я слово знаю!..
На ухо и шепнул. А это она ему секретный пропуск доверила. Только для особ первого ранга такой у них знак имелся: пропустят в самую экстренную минуту.
– Понимаю, и можете сажаться, а сюда нельзя. Товарищ командарм на позициях, а тут помзамком!
– А-а, подзамком? Его-то мне и надо! Я ему, коту, головомойку сейчас устрою!
Тот и рот разинул.
– Продул ему, собаке, пять тыщ в железку, пусть теперь живым товаром уплатит!
А солдатишка все упирается:
– Под страхом расстрела не могу, самолично товарищ помзамком наказали!
– У Сашки да позволения мне просить?!. – в раж вошел, глаза кровью налились. – Да я вас обоих с помзамком расстреляю! В Москву ей сейчас ахну, она!..
…
– Тут жизнь зависит!., чрезвычайная важность, под расстрел!..
Напором покорил. Шипит-шепчет, словно тайну какую знает.
– Проходите, коли так…
Шасть Куды-Прё на подножку, я за ним. А там звонки трещат, телефоны пищат… Идем, как первые комиссары, а в ногах ртуть, – унесло бы куда подальше! В пасть влезли в самую. А Куды толкается, кто навстречу… Знают его, поглядывают странно, а он все на ухо, морду крючит:
– Важное дело, к докладу… вопрос жизни!..
– особый пропуск имеется. А тот чисто подзатыльниками швыряет:
– Где у вас подзамком? Запрятали, чисто золото какое!
Знакомого матроса облапил, шепчет:
– В Америку с ней, с!.. Полны чемоданы бралиянтов!.. Как рыба в воде, а язык по зубам цепляется. В половине вагона стенка, а за ней оперативный кабинет. К дверям!
– Гляди, – говорит, – Васюка, что я с Сашкой сейчас устрою!..
– ляп!..
Ляпнул настежь, – электричеством так и полыхнуло! Карты на стенах, провода-телефоны, стол под красным сукном, по стене китайцы или какие-то азиаты, как мумии… – в момент мелькнуло. А за столом, с телефонной трубкой, в черной коже… черт!!. Ну, бес или там чертенок… – только не человек!!
Искрой как вскочит, визгнет!.. Мать ты моя-а!.. В ушах вот сейчас стоит. Маленький, жигулястый, на шильце жильца, – скок! Трубкой об стол, – в куски!.. За наган! Глаза шариками, толстые губы в трубку, и такой страх в глазах… – нож вот словно ему воткнули! Усики – на губе две мухи, весь туго-натуго, – вот взорвется! Лицо гороховое, щеки в синьке, кожа на нем блестит… И так он заверещал…
Не приказано никого, и вдруг – махина, под потолок, да в папахе, да с кинжалом, и газыри – кубанец! Да с глоткой:
– Достал-таки тебя, черта!..
…
– Кто?! к-как?!.
Визжит-верезжит, – в голове у меня погасло. Наган схватил, рука ходенем, ка-ак по столу брякнет, – бах! – сорвалась собачка, в потолок!
– Взять! обыскать!..
Визгом залил! А глазами, как шильями, так и пришил на месте. Ничего подобного не видал, – страха такого и злости бешеной. Змея вот разве, когда от страха на человека прыгнет.
– за Куды-Прё метнулся, – а я ли не повидал на войне! – а он – ни звука. Паралич наскрозь! Ну, задумались вы, идете… – и вдруг, собачонка – вввяк-вввяк-вввяк!.. – визгом ошпарит! Ну, и упало сердце!
В окошко, на стекло визгнул, как под ножом!
– Рота!., ко мне!!..
Ро-та! Азиаты, стража… – полон вагон. А тот дребезжит, – такую панику развел-поднял!..
– Кто? как? шпионы?!.
– как умер. Карманы нам выворачивать. Нашли пропуск всемогущий, показывают…
– Подлог! – кричит, – нить у меня в руке! Организация!!. Опять нить! Объясняют, что известный это борец…
– От них!., покушение на меня уж было! Карточку Лакаты нашли, а тот свое:
– Краденая! Часовых под расстрел!.. Подкуплены! У меня нить! Осадное положение!..
Ну, онемели, как с электричества! Знают, чем пахнет. А Куды-Прё – ни меме. Усыпило, как магнетизмом… как в летургии! Я, было, начал: «Ми ошень прошли просиль… тафа-рисч Антипинт»…
… – тра-та-та-тра-та-та… – в голову, в голову, до мути! Закачал!
– Антипкин за халатность убран!., сотру железной метлой!., я… я… я… всех… полномочия сверхъестественные!..
Покрыл! Верховные, что ли, хотел сказать. Уж после мы узнали, что утром только нового командарма назначили, на место Антипкина, а это его помощник, политком, товарищ Радий, для разделки при отступлении. А Радий – для красоты слова. А настоящее его имя – черт его знает кто! И самый-то завалященький из себя, человёнок, но злой змейски!
Его осторожно успокаивают, что, мол, знаменитый это русский борец, любимец, а я – любимый циркач-наездник, немецко-подданный! Ку-да! Никак не сдает. А, может, и самолюбие, – страх-то утих, как нас наганами обложили. Свое долдонит, словно скорлупу хряпает:
– Сорву маски! Дуракам головы морочат, меня на кривой объедет! В мой вагон… командарма., впускать шпионов!..
… генерал-то бы боевой или хоть Антипкин! А тут – на больной зуб попали.
– Караул – трибуналом, а этих – к тем!
Тут и произошло. Молчал-дышал Куды-Прё… – что уж там в нем варилось… – очнулся. Руку так поднял на того, в куртке, кулачище с графин, шаг ступил, – так с ним и колыхнулись, которые его держали. Как тот взвизгнет-завережжит, руки вскинул, позеленел… Схватили Куды-Прё, облепили, как мухи кость. Обмер – дался, а то всех бы пришиб с удару! А просто: хотел Куды-Прё объяснить, а у него так вышло, по привычке: все, бывало, кулаками сучит, когда мысли какие в нем возникнут. А ни слова так и не обнаружил, от сотрясения.
А тот залился!..
– Меня?!. Свидетели!..
– чиррк, – красным: «Обеих расстрелять!» Печатку свою из кармашка… блеснул кожей… – тук! Готово, на тот свет!
… Затошнило меня, холодом по ногам, к затылку… – и поволокли они нас, как баранов. Ну, шевельнись Куды-Прё, – и все бы в панике полетело. Замешались бы в темноте, в составах. Уж и казаков ждали, все в расстройке… И потом любили все Куды-Прё, нарочно бы убежать дали.
Но онемел Куды-Прё, как бревно.
Приволокли К вагону, где те сидели, и замкнули. А тот и у вагона вопит:
– Я вам не Антипкин! я вам покажу растяпку! Ночью!..
– и хоть бы слово. Тяжело так дышит, будто камни ворочает. Объяснил я, как дело было. А они мне:
– А мы-то надеялись. Теперь – конец. Из города вовремя не выбрались, на регистрацию офицеров не явились. Взяли нас, как шпионов.
И стали мы ждать смерти. Каждый в себя ушел. Не верилось, что вот, через час-другой… Мысли гонишь. Как опять это в голову… – в пот! Схватишься за лицо, трешь-трешь… – бежать! Ткнешься в стенку, а за ней:
– Сиди! Стрелять буду!..
Стал я Куды-Прё шевелить:
– В себя-то хоть приди… какое наше положение!..
Глупые, понятно, слова. Молчит, дышит. И те стали допрашивать, чтобы хоть отвлечь мысли:
– Как же это вы, Куды-Прё?.. И связи у вас, и сила… Недоразумение же вышло… что же вы молчали?!.
Растревожили его, очнулся.
– Визгом меня зашиб… никогда не пугался, а тут… всю силу из меня вынул, помрачил… Плевком бы перестегнул, а тут… голосом меня закричал-заворожил, очумил… У него глаз вредный, вот как у кобелька зуб бывает…
С час прошло – орудия ближе забухали, пошла тревога. Поезда бесперечь уходят, шум-гомон. Чуть позатихло, как – опять его голос у вагона:
– В три часа утра… как отойдем в базу! Товарищ Сныга, караул сменить, троих назначьте из «отдела»!
Это уж – чтобы помучить больше.
Объясняю Куды-Прё, что вот, в три часа утра в исполнение приведут. Ни слова. Голову руками охватил, дышит. Один офицер и говорит душевно:
– Простите нас, братья! Из-за нас погибаете…
От этих горячих слов зарыдал я. Стал им руки пожимать, обнимать. Сбились все в кучку, как самые близкие, родные.
– Братья, – говорю и плачу, – наши сегодня в город войдут, все уж на отлете… и не привел Господь дождаться… Так встретим же смерть за Россию с честью!..
Такая скорбь, ужасное настроение! Не мог удержаться, зарыдал. В эту минуту они для меня ближе самого родного стали, хоть я и не видел их. Сидим, каждый свое таит, последнее на сем свете. Страх страшный молчание это было… А Самсон наш лежит одиноко, тоже своим чем-нибудь томится. И так мне его жалко стало! Как ребенок беспомощный, безответный. Какое в нем просвещение культуры?!. Со слов чумеет… И говорю от сердца:
– Петя, брат мой несчастный! Жизнь наша земная кончается, молиться надо… легче будет.
– Ах, Вася… не умею я молиться… «Вотчу» всего и знал, да забыл. Ты уж за меня помолись. Жил я как в темноте… упустил время… И еще бы пожил, на море бы пошел, опять грузчиком… на солнушке бы…
Да как захлюпает!.. Схватил я его за плечо: молчи! не давай радоваться злодеям! Все мы его обступили, утешать. Совсем расклепался, ни-куда. Несколько обошелся, заговорил:
– Главного греха на мне нет. Раз только персюку в Новороссийске хребет повредил, да то давно было, как еще не умел по правилам французской борьбы. Курей не резал… Я крови боюсь, на войне обмирал, меня потом в обоз взяли.
Стали его жалеть:
– Сила какая – и так вы сдали! ни слова не сказали! Ну, мы – золотопогонники, за родину боролись…
– Да… визгом он меня зашвырял! У меня против этого силы нет. Я могу по честной борьбе, в открытую… или поднять чего… Смотреть на меня – и в силах я, глядеться, а – мирной! Я сперва грузчиком был у Новороссийске, там меня и прозвали Куды-Прё… там и напрактиковался мяться, и словам выучился… Стали меня там на заборах печатать – Пьер Кудипрё, будто я знатного роду… это уж как я в славе стал, настоящего француза положил! Для заманки стали, чтобы для публики… А то не признают!..
Помолились мы с ним. Прочитал я молитвы, какие мог, ему за собой говорить велел. Будто полегче стало. Слышим – опять суетня по линии. Орудия совсем близко, вагон дрожит, а пулеметы совсем у станции шьют-строчат. Слышим – кричат голоса по линии:
– Пары давай… Казаки в городе, у моста!
Тут нача-лось!.. Мелькнуло мне: ну на К. линию-то закупорят? Сказал я офицерам…
– Нам не легче, в последний момент прикончат. Но у нас уже решено – не сдаваться! Выхода нет… Как откроют – ахнем! Хватай винтовку у первого и… Ночь, паника… – удаться может. Куды-Прё, можете нам помочь?
– А как?.. – спрашивает. – А-а… Это я могу, не дамся лёгко… Стал я его горячить, как себя показать, когда вагон откроют. Приободрился:
– Ахну! – говорит. – Эх, его бы Господь нанес!.. Значит, я спереду пробью, за мной трафься. Под мост, в слободку, – там меня все покроют! Полоску бы мне какую или рельцы отрезочек?..
Решили момента ждать. Опять его голос, слышим:
– Не делать паники! Приказываю планомерный отход! Товарищ Сныга, помните… на первой остановке, на 27-й версте!..
– Его бы Господь насунул… с собой бы его узял!
Знал я эту 27-ю версту, где полигон был раньше: гулять ездили с Куды-Прё, дубки у речки. Обсудили мы положение: там попробуем ахнуть, места пустынные.
– к смерти едем. Стал опять горячить его:
– Спишь, что ли? – говорю Куды-Прё, – конец приближается!
– Нет, разное думаю. Не чую ничего, занемел…
Тут мне в голову вдруг вскочило…
– Стой! Может, ты нас спасешь?..
– А как?.. Чего от меня… указывай, а я без ума…
– Вагон пошатай, попробуй… доску не выдавишь?..
– Попытайтесь, Куды-Прё… Все равно смерть, 99 процентов!
Задышал, слышу, заволновался. Подыматься начинает, сопит…
– Могу, – говорит. – А чего дальше будет?..
А поезд идет – гремит, голоса не расслышишь. Пошел Куды-Прё по стенке шарить. Дверь потрогал.
– Упору нет, а болток с нажиму бы вылетел! Знакомое дело, сколько отпирал, бывало. Ломок бы хоть самый плёвый…
Повозился-повозился у двери…
– Не за чего узяться…
Подошел к задней стенке, где стояки, а между ними досками забрано. Плечом нажал – затрещало. А за стенкой площадка тормозная, и караул на ней:
– Смирно, – орут, – стрелять будем!..
– дрожит Куды-Прё, как паровик на парах, сопит – шепчет:
– Сейчас меня допускайте, могу… с одного маху смою, не расстреляются… А там – спасайся!
Так и решили. Только офицеры настояли с передней стенки попробовать, где нет площадки и прыгать вперед удобней. А на Куды-Прё нашло:
– Враз с дьяволами смою… и винтовки у них возьму! Берусь!
– тихо. А поезд гремит-торкочет…
– Ну, берусь… – говорит Куды, – Господь бы на землю вынес!
Притиснулся ко мне, усами поцеловал накрепко.
– Ах, браток… опять в себе силу чую!.. Спасибо, родной, теперь уже мне ничего не страшно!..
Я ж его и всадил, а он – спасибо! А это – землю он под собой зачуял.
– Братишки, – говорит, – ручаюсь безотказно, ход дам… а какая кому судьба… уж простимся братски!..
… – ужасно страшный момент, последний риск!
Чую – перекрестился. Пошел к передней стенке, где буфера…
– Крепчей за меня держись, как бы мне под вагон не вымахнуть… Под стоячок наддам – враз должна вылететь. За ногу прихватите… Да чтобы слобода мне…
Силу свою знал.
– Ну, час добрый… берись!..
… – да весь как у-хнет!.. мать ты моя-а!.. Трахнуло, как из пушки, стояки к черту, стены уж нет, ветром на нас морозным, звездами… – чуть его ухватили… На буфера грудью вымахнул, папаха под колеса – миг один! А поезд в горку, на 12-й версте было… Вскочил на буфера – рраз, под откос!..
Я – за ним! Свету невзвидел, как завертело меня с откосу, да в кусты, да через кусты. Ничего. Мягко, снегу было порядочно. Голову тру – цела, а красный огонек на хвосту – эн уж где!..
Чудеса, – никакой тревоги! Спали, что ли, или уж нам громом-то показалось, нервы-то натянулись?.. Чистая же была работа! Как пробку вышиб!!.
Затих поезд, ночь звёздная, в морозце. Стал я свистать легонько. Куды-Прё близко отзывается, бежит… Схватил меня на руки, расцеловал. Оба плачем… Свистать стали – отзываются. Да все помаленьку и собрались. Все целы, один плечо только вывихнул. В таких случаях человек на крыльях несется, ангелы все работают. А шапки, понятно, растеряли. Да тут уж и не до шапок. Глядим – снизу поездишка гремит, четыре вагона, без фонаря.
– Бегут!.. – как гаркнет Куды-Прё и кулаком погрозился. – Теперь, – кричит, – я по-нял!..
– Пимона Щучки хутор. Ночевал, бывало, у него с охоты. Собаки залились, гляжу – хозяин, у двора дежурит, время тревожное. Объяснил я, что из города смылись, перемена власти, казаки линию закупоривают, до них бы продержаться, часа на два. А что с поезда убежали – не говорю. Поскреб в голове Щучка, повел нас в гаёчек, в клуню, завалил соломкой. Офицеры дозор поставили. И забыли мы, что шапки там наши, и следы на снегу – дорога верная. Да ночь глухая, да и спешат, линию как бы не перехватили. А то бы…
Часа три просидели – бежит дозорный:
– Кони и голоса!..
И уж слышим, к хате:
– Есть такой-растакой? Сказывай враз!..
– объяснение, допрос. Дорогу на десятой версте перехватили, чуть черт-то тот проскочил. А город под утро заняли.
Ну, уж и праздник был! Куды-Прё на руках носили, представили начальству… Тут он и определил позицию: взял винтовку. Забыл, что курицы не мог зарезать. На совесть дрался. Вместе и Мелитополь брали, и на Сивашах стояли. Там меня ранило, эвакуировали в Ялту, а он бился. Потом о нем затерялось. Если остался там, знаю: живым уж теперь не дастся.
Сентябрь, 1924 г.
Ланды