По мелководью
За ночь на пристань подсыпалось народу с поездов. С гоготом сыпалось по крутому откосу, от железнодорожного моста, топотало, трещало по кустам, бухало. В росистой ночи с поемных лугов шли дергачиные трескучие зовы, – ночной покой, – а тут, под кручью, шумел человечий стон: требовали черта-капитана, приказывали гнать пароход, долбили поленьями в лавчонку: «Не имеешь права запираться, раз тут тыщи народу». Слышались выкрики:
– А Мишка-то где ж? Ужли выпал?!
– Говорю, – выпал! С последней станции выпал, с подножки…
– Вот черт, дурак! Может, под колеса…
– Темно, не видать. Черт их знает, вагоны качало шибко. Машиниста, дьявола, надо бы…
– Степка, канарейка у тебе?
– У мене! Клетке бочок пробили, я уж картузом приткнул!
– …У меня муж свой хороший! Ишь, чего выдумал!
– А почему такое, – хо-ро-ший? Вы вкусу не знаете…
Гагакали тихо-строго гуси, заливался поросенок, кричали дети.
– Фу, ты… черт! С гусями еще путаются… Чего расставился, базар тебе тут?! Избу цельную приволок!
– Чья пила? А то сломаю! Сапог изгадил!
– Ну, моя… – отвечает старческий голос. – У моей пилы глаз нету для тебя. Носит вас, бешеных чертей…
– кастаньеты будто.
– Ах, леший, чего выделывает! Ложками!
– Немцы, бывало, заслушивались! Чисто пулемет!
– …Она про-о-си-ла па-пи-ро-о-су-уу. Я ей цигару пред-ло-жи-ил! – поет под гармонику тонкий голос, – совсем писарской. – Такова страннава во-про-су-у-у!..
Бьет три часа. Это в монастыре, к городу. В рассвете видна река, широкая, курящаяся туманом. Виден весь стан. Половина его уже на белом пароходике. Половина ждет парохода на низ. Тлеет синеватый костерок в кустах. Под мостом стоят – дремлют часовые.
– Боле не пущай, потонем!
Кого-то отпихивают шестом, но плохо: лезет через борт, бормоча:
– Одним больше – меньше… слава те, Господи, не впервой…
Пароходик резко кричит три раза. Сходни убраны.
– Погожай, слышь! – кричит умоляющий голос. – Задремал в кусту, ей-Богу! Канарейка разбудила! Степка, цапайся!
– Братцы, допустите!
По двум шестам он-таки добирается, размахивая клеткой.
уже начинает гореть розовато-белым накальцем. Редкие в этом году плотогоны уже дерут пятернями головы, стоя в белых рубахах у соломенных шалашей. Все – как всегда. Необычного разве только – красный флажок на мачте да разговор с капитанского мостика:
– А вот и то! – кричит долговязый пароходный «матрос» в грязной и рваной полосатой фуфайке, с очень маленькой головой, похожий на безголового. – А вот не ты, а вы!
– Вот дурья голова! – благодушно отвечает капитан, не похожий на капитана: в сапогах-бутылках, в обсаленном пиджаке, грузный, пожилой бородач, с лицом речного подрядчика. – Одиннадцать годов ездим, а я тебе выкать буду! Вот дурья башка! Учиться для тебя буду!
– Сам дурья башка! – говорит-ворчит матрос, лениво выбирая на борт чалки. – Теперь каждая личность чтобы!..
– Верно! – отзывается из толпы, – кучи мешков, солдат, мужиков. – Учись – выучишься.
Капитан плюет в кулаки и, покрестившись на монастырь, принимается вертеть колесо.
– А ты, «личность», по ногам не ходи, не стежка! – сердито говорит старик-торговец, только что открестившийся. – Гуси тебе помешали! Головку было отдавил, сусала!
– солдат с медалью, чиновник в драповом наглухо застегнутом пальто и монашка с узлом, – сидят на исполинском садке-корзине, набитом гусями. Гуси все высовывают шафранные кожаные носы и гакают. Монашка поджимает ноги, – должно быть, ее щиплют.
– Старик-старик, а экую махину вволок! – говорит солдат с гармоньей через плечо. – Людям местов нет, а энти черти…
– Им гусь завсегда дорожей человека! Хлеба нету, а они с гусями занимаются. Нет настоящего закону!
Гуси согласны: га-га-га-га! Тяжко им: более полусотни в садке.
– Чай, рубликов по шесть? – справляется у гусятника баба, прижимая локтем трепыхающийся и повизгивающий мешок: там поросенок.
– По шесть-то прыгает на нашест! – говорит торговец. – И с чего это столько народу стало ездить! Цельная армия!
– От беспокойства… от коловороту-то самого… – недовольно отзывается старый-старый, в полушубке, с пилой в станочке, привязанный к мешку вместе с сапогами. Я вот пять годов домовал, вот сволокут под березу… хвастать не хвастать, а восемьдесят два года мне. Теперь, как этот коловорот-то поше-ол, как по-шеол, цена-то истинная и объявилась… Дес-сять рублей на день! Сну нет и нет. Пой-ду! Пошел! Две недельки топориком потяпал, – сотнягу! Вот те и гроб дубовый. Ну, беспокой-ство-о! Настращал меня там выхарь один. «Уходи, говорит, старик, все место потише где… а то неравно помрешь, – обязательно с красным хлагом похороним…» Да-а… Церкви, говорит, вот-вот прикроют, колокола… Ну, и побег от греха…
– Это и у нас слух пущали, которые отчаянные… – сказал торговец. – Он, такой-сякой сын, в церкви-то с отроду не был, разве по ночному делу… ему чего! Только за это кишки выпороть мало! Ах ты, дело душевное!
– А ежель это новый порядок, веручение! – сказал с ехидством матрос, тоже приладившийся к садку. – Каждому, как сказать, желательно понятие проникнуть. Попы – первые лиходеи. А как которые умные народы… к предмеру сказать, в Америке или там французы, немцы… все начисто выставили, всех попов-монахов. Кадилом кадет, а в семь карманов кладет.
– И все-то врет! – сказал торговец ко всему пароходу, чтобы обратить внимание. – Во Франции собор самый замечательный на земле! Который немцы расколотили… Да за такие слова тебя, знаешь, как надо?.. За хвост да в воду, дело душевное! Кресты поснимать! Иконы покидать! А?! Эта зараза, и у нас на базаре была! Бабенка одна оголтелая… как зачала, церкви обобрать, золото с икон да камни драгоценные чтоб по бедным раздать… Да, как приступили к ей, да как почали ее по щекам селедкой хлестать… – покорилась! На коленках прощения просила. Меня, говорит, мухотаев-ские конторщики обучили, всю сацилизму узнала через их! Вот, дело душевное!
заявили, что, доведись до них, «без разговору голову проломить поленом али там сапогом…»
– И спору чтобы не допущать, а то зараза! Это чтобы и колоколов не было! А Светлый День как? А?! Христос воскресе из мертвых!
Матрос, которого напрасно капитан звал гудками к промеру фарватера, оправдывался:
– Я, как сказать, собчаю то, что… к предмеру нащот такого вопроса касаются образованные, которые могут чисто сказать. Такие учения есть, чтобы ничего не могло воспрепятствовать леригии…
– Вот дураков понаделают! – с сердцем сказал гусятник. – Бормочит без понятия, как индюк… дыл-дыл… дыл-дыл!
– Удивительно! – сказал чиновник.
– Без церкви никак нельзя… – вставляет свое слово пожилой солдат, предварительно объявивший, что отпущен по годам вчистую. – Он смерти не видал… А кто смерть видал, этого не годится! Все молитвы прочитаешь, как ежели она тут.
– Как можно! Вся жизнь на церкве зиждит… И начало, и конец, – строго продолжал гусятник. – И купель, и гроб.
– Истинная правда, позвольте сказать… – вмешивается в беседу рыжий, сухощавый мужик.
– Ну, и ароматы возишь! – говорит гусятник, покрутив носом.
– Селедошники мы, ничего… А в этом и суть. Селедками торгую в Охотном… И, стало быть, окроме как селедки мне ничего и не надоть? А? Ну, нет. Я про церковь говорю. Каждый год на покос езжу. Говею каждый год. Приступаю к Св. Дарам, телу – здравие, душе – спасение. А селедками все пахнешь. Обижаются, с транвая сколько ссаживали… а из церкви меня никто не имеет права выставить. Ту же ложечку принимаю в рот и крест целую. Это как? Татаре и то себя соблюдают. Да разве мыслимо без всего! Супротив церкви!
– А есть такие стервецы. И вот даже на мощи нападение было. И жечь принимались.
– И не разразило?! – спросил старик-плотник.
– Там-то не разразило, а в городе шею намяли здорово! Вон они, щеголи-то эти, – гляди и гляди! – сказал гусятник, мотнув к борту, где на ящике примостилась компания. – Энти на все пойдут.
На ящике сидели трое: девица в шляпке с вишнями, курившая из кулачка и визгливо смеявшаяся с солдатами; кривой гармонист, в лаковых сапогах, в кепке, в венгерке, – откуда он ее раздобыл, – подтянутый чеканным пояском, и хмурый, цыганского облика, пожилой человек, с подвязанной щекой, с кнутом: должно быть, барышник. Тут было веселье неподдельное. Солдаты гоготали, как гармонист то прыскал девицу из флакона, то сам «принимал капли от любви». Играл на итальянке и пел куплеты:
Гоготали так, что покрывали и гармонью, и страшный скрипучий треск расхлябанного пароходика. А гармонист хоть бы улыбнулся! И цыган не смеялся: постукивал кнутовищем по сапогу. Только девица стреляла глазами и покатывалась, завораживая солдат.
– Развелось этой сволоты! – сурово сказал торговец. – Понапущали изо всех дыр. Вот в Сучкове трактирщицу с детьми порубили, – не они ли? А то странники еще будто ночевали…
– На странников не говорите, папаша… – раздался певучий голосок. – Энти и нам дело портят.
И как из земли появился странник: до этого он незаметно сидел за ногами, у борта. Были при нем и потрескавшаяся клеенчатая сумка-ранец, и железный стержень, с медным крестиком-набалдашничком, и черный чайник, и запасные лапотки. И лик самый страннический, – болезненно-бесцветный, страннический, прыщавый, хрящеватый.
– Наступил, – и мокро! – сказал гусятник. – От слова объявляется, как плесня.
Но странник и не обиделся.
– Вы про церковь небесную говорите, а я прислушал. Истинная правда. И что же это будет, как по их выйдет! На место храмов Божиих и монастырей фабриков везде наставят! Все земли от обителей отберут… Сколько народу разорят! А к тому идет, и уж бумагу подают казенную…
– Вашей вшивой команде конец теперь… – сказал солдат. – Да чего от тебя хорошего?! Дезертир, небось…
– А ну-ка, оправдайся! – подзадорил гусятник.
– Я?! – оторопело спросил странник. – Оправдаюсь! Жулик не оправдается, кот… а я, – вот! – засуетился он, распахнув ряску. – Вот чичас досмотрите мои права…
Он вытащил клеенчатую сумочку-книжку, по каким собирают на построение храма, вытянул из нее истлевший по складкам грязный листок и потыкал пальцем.
– …из Смоленского врачебного управления… безземельному крестьянину… в удостверение… что… при посторенней грыже еще страдает… пе-ри-ди-чески!.. эмпе… лим-пи-сеей! – насилу выговорил странник, тыча пальцем в коричневое пятно на бумаге, уже потертое. – А?! Припадошный я, могу на всяком месте сказаться. Вот и оправдался! Вот и хожу по монастырям, питаюсь… от святые иконы к мощам…
– От каши да ко щам! – подмигнул солдат. – А я бы всю эту команду на казенную работу. Дороги прокладать! У нас вовсе дорог нету, от того и безобразия всякие.
– промеряй фарватер! Но матрос был при гармонисте, подухивал. Открылись и влево, и вправо белые пески, и пароходик юлил среди белых и красных колпачков, метался. Капитан потел за своим колесом, поплевывая в кулаки.
– Дай ему по шее, эй! Слышь! – кричал капитан. – На мель посажу!
– Вали! – отвечали капитану из толпы – Веселей будет!
– Тьфу, черти серые!
«ковырять в речке».
– Черт расхристанный! – кричали ему бабы.
– Кто как, а я по правильной бумаге, – оправдывался странник. – Я че охаверзник, не блудник… и снов не открываю. А то даже антилегент у нас есть, как барин… Санька Маленький… тот сны открывает, игуменьи чай его пить к себе приглашают… Ему и послушниц разрешают…
– Истреблять вас до мозга костей! – крикнул подобравшийся к разговору матрос. – На Хитровке я тебе любую бумагу выправлю. Напишут, что и вовсе без головы, одна кишка!
– С такими лицами я спориться не желаю, – сказал странник, пряча бумагу. – А без церкви задичает душа! Мы этого не дозволим.
– Ах ты… слякость! Мы!!
– У нас трое мужиков с фабрики сбегли… – гнусаво сказал человек с вдавленным, закорючкой, носом. – Это в Ду-ракине у нас, огромадная фабрика. Как пошла революция, пошел шу-ум, – испугались. Ну, и взяли в миг-мгновение расчет. Сухариков насушили, – пошли.
– Куда пошли-то? – спросил торговец.
– А по монастырям ходить. Тихие все. Один все кина-рейками занимался.
– Это где, у Дуракине? Есть там кинарейки, знаю, – сказал человек с клеткой. До этого он сидел в толпе, поставив между ногами клетку, и, не обращая внимания ни на что, посвистывал в дудочку, учил «славного кенаря, цена – четвертной». – Есть сурьезные кинарейки, у Васичкина.
– Он самый и ушел. «Боюсь», – говорит.
– А как же кинарейки-то?
– Что! – перебил странник. – Вот такие, которые… ка-рактер такой. Душа покою желает, святой жизни. Ну, разве мысленная вещь монастыри решить! Да я вот от своего ка-рактера всего ужашаюсь. Как где крик, – я бегу, бегу… до первого кусту! Намедни в Галкине человека убивали…
– Как так, убивали? – спросил гусятник, а чиновник вобрал голову, скосил рот и опять процедил:
– Удиви-тельно!
– А будто телку угонял. Как его по-гнали… а я у речки сухарики мочил, трапезывал. К речке как подогнали, на коленки он, а я трясусь… Хрест вынал, целовал. «Я, – говорит, – провославные, только зря на ее замахнулся лозой, а не угонял!» Как воск белый. Пачпорт! Да на меня, – пач-порт! Трясусь, а показал. Никто прочитать не годится, – бабы да мужики. А пастух кричит: «Другой день вижу – по кустам хоронится, два барана пропало!» Как вдарит его один гапогом в это место, – го-тов! Голову проломил. А со мной болезнь. Покуда отчухался, – ночь Гляжу, чего это я, какое место? Речка самая, костерик горит, и два мужичка сидят. «Что, – говорят, – отчухался, черт паршивый?» Все и вспомнил. «Счастье, говорят, твое, что падущий ты, бабы подолами укрыли, а то бы и тебя в пару к этому сукину коту впрягли!» Гляжу, а он лежит к огоньку пятками, портки в лоскутьях. Да, синие портки с белой полосой, – из флагов, что ли, сделаны. Да я, говорю, ни к чему к этому делу, я – убогий… печать на болезнь имею. Дали покурить. «Ты, говорят, убогий, на нас не серчай, очень сейчас все запуталось, не оглядишься. Но только мы самого настоящего приняли, – это про его-то, – у него и в пачпорте показано, что вор. Мы, говорят, уж четвертого так искореняем. А как зацепим кого не в раз, и отмолить можем. Есть у нас вдова и еще старик святой жизни, – дадим на панихидку». Вот, братия, а ежели и панихидки отслужить негде будет?
– Три с полови-ной! Три-и, – лениво кричал парнишка с носа.
– Старое понятие! – скосив презрительно рот, сказал матрос. – Ежели теперь так… Объявилась теперь становая жила во всем народе и называется – демо-кратия! То господь были да мы, чернота несчастная, а теперь в нас – вся жизнь. Что без нас могут? Ничего не могут! Вот где корень.
– Верно. Попили нашего поту-крови… – сказал, хриплый голос из-за солдатских голов. – Без барина проживем!
– Вот самая важная причина! – ободрился матрос и снял даже обсаленную фуражку, словно говорил на митинге Теперь, товарищи, что же случилось? Теперь случилось, товарищи, то, что… демо-кратия! Она всему план, и… корень. Так ли я говорю? Значит, надо как? Демо-кратически! Значит, надо так, чтобы был обчий труд и свобода! А разная интеллигенция и эти буржуи… им теперь конец! Правильно говорю?
– Правильно! Браво!
– Вот ты мне и проведи железную дорогу! – сказал, словно ударил, высокий, как жердь тощий, чернявый господин в соломенной широкополой шляпе, в вышитой рубахе под накинутым на плечи пиджаком, с пачкой газет, которою ударял по ладони, как приколачивал слово за словом. Выдвинулся он из толпы, а за ним худенькая и маленькая дама в пенсне и тоже с газетой. Лицо дамы было тревожное. Она даже попробовала удержать господина, но он нервно пожал плечом. – Ты мне хоть этот сквернейший в мире парохо-дишко выстрой! Ты мне ногу отыми, если антонов огонь… моему или своему сыну горлосечение сделай, если крупп у него, а то помрет! Погоди!! Ты через Волгу… да хоть через эту Оку мост перекинь, как тот! Ты разве без интеллигента только телегу сляпаешь, да и то скверную!
– Коля, оставь! – просила дама. – Они тебя не поймут!
– Оставь! Ты мне напиши такую книгу, чтобы я человеком себя почувствовал и над своею жизнью заплакал! Ты вот болтаешь, что демо-кратия, а ни черта не смыслишь!
– Это как же я не смыслю? А ты смыслишь! Хуже я тебя!
– Орешь: анти-ли-генция! Понимаешь ты, что такое – ан-ти-ли-генция?! Она для вас жизнь лучшую строит, Бога ищет столетия! Она вас от смерти спасала, она в Сибири за вас умирала, гибла за вас на виселице! Учительница! – показал господин на дергавшую его даму, – ваших детей учит, гроши получает, от чахотки гибнет, а ее вот такой же, как ты, «демократ» буржуйкой обозвал!
– Коля! Да Коля же!
– А-а! «Попили поту-крови»! Я давно про этот пот-кровь слышу, – попугайское слово! Интеллигенция поту твоего попила?! Да знаешь ли ты, что станется с народом, если вдруг вся, – да не вся, а хоть половина, – интеллигенции возьмет да от обиды, от невозможности работать, от твоей глотки, и уйдет из России?!
– Сами управимся!
– Ты управишься! Это он-то управится! – возмущенно щелкнул газетой господин и поглядел на даму. – А будет то, что так и сгниете в черноте от нищеты! В дикарей обернетесь! Эх, вы, умники! В культурных странах, в Америке, в Англии, в Германии, образование уважается и ценится, а у нас – сами! Да ну вас к чертям! – нежданно закончил чернявый и сорвал шляпу. – Вот когда башку разобьете…
– А вы кто такие? Вы за революцию или как? – Во какие гуси пошли! Им наше новое-то – как кошке табак!
– Что?! – опять закричал чернявый. – Ваше? Новое? Ты его делал, новое-то? Ну, что с тобой болтать… у тебя только и есть, что глотка, а раньше была еще и водка!
– Выгнали вас, очень просто, откуда там… – сказал матрос. – То, гляди, сотнягу огребал, а теперь…
Засмеялись кругом. Дама затормошилась опять, но чернявый не уступал.
– А ты, небось, себе разом три назначил? Подорожал в двадцать раз? Народ-то тебя, друг милый, скоро раскусит!
Тут пароход хрипнул днищем и ткнулся так, что все шарахнулись.
– Промерил! – язвительно сказал чернявый. – Покажешь дорожку! Аме-ри-ка!
– Речист зато! – сказал плотник. – Чище фуганку чешет.
– А триста ему подай! – добавил гусятник. – Езжу который год – ничуть не лучшеем. Раз по двадцать на одном рейде садимся. Ну, теперь скидай, Вася, штаны, полезай за раками. А то намокнешь.
– Ну, и полезу! – выругавшись, сказал матрос. – Черти проклятые!
– неизвестно. Но не полез, а, вытянув с крыши шест, стал отпихиваться, призывая подлеца-парнишку.
– Далеко ты на багре уедешь! – кричали солдаты. – Штаны сымай!
– У его штаны умные, мочить жалко! Пароходик не двигался, как ни тарахтела машина.
– Задний давай! – кричал Вася. Теперь его все стали называть Васей. – Не во всю пузу сели!
«во всю пузу».
– Скидай штаны, Вася… Богом тебя прошу! – нетвердо выговорил гармонист и заиграл «марш»:
– Васька, помогай!
Так все и загоготали.
– На Васьках едем!
– Видали? – сказал чернявый, объявивший солдатам, что он – городской учитель. – Так все у нас! На Васьках едем!
– А вы объясните нам, где причина та, что… почему вы правы, а он не прав! – сказал до сего времени вдумчиво слушавший спор молодой солдат с нашивками и крестом. – Я понимаю, а вы всем объясните, как вы учитель.
– Объясню! Я все объясню!
– Не озорничай, Серенька! – закричала девица. – Монашка едет!
– Жарь, Серена! – потребовали солдаты. – Эй, с ложками! Вали!!
Начался концерт. Монашка опустила глаза. Дама закрылась газетой. Учитель повел плечами, чиновник сказал: удивительно!
– Занятно, душевное дело! Что, мать, каков молебен-то правят!
– Дале завози-и! – гремел капитан. – Черти, к бакану завози!
– Так-то вот в одном монастыре было… зачали непотребное петь… – начал было странник, но учитель опять сорвал шляпу и закричал, покрывая новый куплет:
– Вот он, наш российский народ! Смех и цинизм! И это тогда, когда…
– Коля! Коля!! – бросилась к нему худенькая дама.
– Нет, я выскажусь! Здесь люди! Пусть они слушают!
– Тише! – закричали голоса. – Оратор говорит!
На песках появилась пестрая кучка ребят и затянула:
– Газе-эт! газ-эт!
«Васьки» возились с якорем. Якорь «посадили», но он тут же и пополз к пароходу, только солдаты принялись вертеть ворот.
– Навали-ись! – кричал капитан. – Багром подопри-и!
Навалились, сели на якорь и вместе с якорем поползли к пароходу.
– Слазь на воду! Слазь все! – кричал капитан. – Перегрузили!
– А по мне хочь неделю так, было бы хлебушка!
А с кормы какой-то солдатик уже выхватывает «на мушку» уклеек.
– Мух давай, черти! Головля пымаю!
– На воду слазь, говорю! Все слазь! Опять стали завозить якорь.
– Вот, – ораторствовал учитель, – не умеем даже якоря закрепить!
– И чего только вы расходуетесь! – посмеиваются из толпы. Мало, что ль, дураков-то!
– На что мы годны?! Труд не чтим, знания нам не нужно! Для нас труд – проклятие. Не уважаем и другим мешаем.
Взрыв хохота испугал коров: стали коровы выходить из воды. Пастух бросил играть, послушал, вышел на край песков.
– Хлебушка не продадите ли?
– Я б етого капитана искупал! С голоду уморит! Почему буфетов не держут?
– Всю жизь прикрыли! Одно безобразие…
– Хуже будет! – продолжает учитель. – Взялись управлять, а мыслить не желаем. Рай впереди, а потесниться, потерпеть не в силах! Сразу подай! А откуда брать? Надо создать! На глубину вышли, да мелко плаваем!
– И вовсе сидим! Га-га га!
Все гогочут. Учитель недоумевающе смотрит, качает головой и принимается за газету. Дама что-то горячо ему шепчет. Цыган и девица начинают играть в карты. Швыряют трешницы и пятерки. К ним подходит высокий солдат, с раздутой щекой, в повязке, и «враз охватывает пару красных». И еще солдат ввязывается и закладывает пятерки. Выигрывает. Цыгану не везет. Он вытаскивает бумажник и, перекрестившись, ставит четвертной.
– Боле сотни цыган просадил!
Игра начинает разгораться. Проигралась и девица. Но все хохочет и ворожит глазами. С ней шушукаются, ставят за нее, но ей положительно не везет. Выигрывают солдаты. Особенно усердно старается ей помочь бравый унтер-офицер с крестом. Она шепчет ему на ухо, кладет на грудь голову и упрашивает:
– Голубчик, проиграешь? Ваничка, не надо!
Солдат достает еще пятерку. Опять незадача, девица отводит его на кипу прессованного сена и начинает шептаться. А «проигравшийся» цыган угрюмо сидит и постукивает кнутовищем по сапогу.
– Так их, чертей, и надоть! Попали на солдат!
– Да, ловко! – опять начинает учитель. – Дети! Даже и тут не хотят вдуматься, что этот вот, раздутый, может быть, из их же шайки. Кто только не обманывает народ!
– Да, – говорит гусятник. – Вот тоже и церкви Божий… как их можно, чтобы похерить? Душа – дух Божий! А тоже хотят обмануть, утешение отнять. Из корысти? Эти вот разные гармонисты и из ученых прохвосты тоже есть. Попы, мол, у нас пьяницы, грабят. А его он – пьяница? Да он мне, может, милей другого митрополита! Есть такие попы, что…
– Верно. Наш поп щук глушить любит, ну, слу-жбу знает!
– Есть в Высоком монастыре схимонах о. Руфим… ну, божественный… непроходимо божественный, – сказал странник. – Гроши глотает.
– Чего?! – подивились солдаты.
– Гроши, говорю, глотает. Иди к нему, у кого горе, на всякое время и на всякий час. Баб к нему хо-дит! Неотступно! Или у кой муж пропал, или там корова… или какое ей полагается там, кажной бабе, сострадание. Ну, и снимает. Сейчас воскричит: «Подавай грош, горе зеленое!» Бабы ему самые что ни есть зеленые гроши несут, ядовитые самые. «Ну, говорит, все сострадание твое и горе принимаю в себя!» Хлоп, – и проглотит. Грошей двадцать заглотает за день!
– И ничего?! Не срыгнет?
– Ничего. Ну, только зеленеть стал шибко. Оказывает. Ну, яд принимает в себя, а бабам сразу облегчение выходит.
– Вот душевное дело, – вздохнул гусятник. – Значит, сочувствие через него народу. И помрет.
– Обязательно помереть должен… Другой год глотает, – шибко сдал.
– И не застреет в нем?!
– Ну, приладился так… от прахтики! Есть сабли глотают. Ежели бы капитал!
– Гроши грошами, а уж какие-нибудь глотатели да есть. Ишь ты, все-ё серебро и медь начисто проглотили.
– А вот потряси и вытрясишь! У кого пузо толстое, – тряси смело: звон будет.
– Ежели и тебя, дядя, потрясти, гляди, чего и скинешь! – говорит один из солдат торговцу.
– Подставляй картуз, – полон будет!
Опять все грохочут, даже и унылая монашка. Капитан кричит:
– Василий! Опять меркой брюхо подпираешь?! Ты меня еще на Каменке посади, – я тебя тогда, курья голова, за борт!
– Сам – курья голова! – лениво отзывается матрос. – Двадцать годов, старая крыса, возит… кажный раз садимся. По нашей воде надо какие пароходы? Надо такие, чтобы… Дело не в промере…
– Эх, народ! – с сердцем говорит задумавшийся о чем-то сапер. – Теперь надо прямо зубами в работу вгрызаться! Всю буржуазию в работу! Глупей, что ль, прочих народов?! Да мы – на все таланты!
– Обязательно! – говорит матрос. – Пароходы выдумали!
– Электричество – мы! – продолжает сапер. – Яблочки-ны фонари!
– Закалка, например, стальная… Нашему инженеру в Америке памятник стоит! Сибирская дорога! Это тебе не мутовку облизать!
– А граф Толстой! – кричит матрос. – Наш!
– Петр Великий! Мало тебе?! – говорит гусятник.
– А Василий Великий, Иван Богослов! – добавляет странник.
– То – греки. А вот Ломоносов – наш!
– Что?! – крикнул учитель. – Да все, кого называли, – интеллигенция! Буржуи по-вашему!
– Тогда буржуев не было, – говорит матрос.
– Я вам тысячу имен назову, кого во всем мире знают, – все из интеллигенции! На этом паршивом пароходишке, может быть, едет гений. Но надо учиться, верить науке! Надо рука в руку с интеллигенцией, не оскорблять! А мы думаем, что все можем, а сами гроши глотаем!
– Слезы глотаем! – говорит торговец. – Штукатур семь с полтиной за сажень дерет! Это называется грабеж! Казнить за это!
– Все трудящие виноваты! А сам за гуся, небось, красную! Вот позапутаете жизнь, – всех казнить будем, – говорит матрос.
– Эх, кинареечку разве искупать! – сказал канареечник, зачерпывая картузом из реки.
Стали глядеть, как купается в картузе канарейка.
– Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда!
– Это сказал поэт Пушкин! – продолжал учитель. – Но вам не надо Пушкина. Будь он жив, – его бы обозвали буржуем и послали бы подметать улицу! Не надо нам ни Пушкина, ни Гоголя, ни Толстого, ни Ломоносова! Это все – буржуи и прохвосты!
– Уж и злости в вас! – сказал сапер. – Если есть дураки, так нельзя на всю демократию клеветать! Дурацкие примеры ставите.
– Что?! Вы меня, значит, дураком?!
– И не думал! Вот пожалуйте, как они все наоборот!
– А ты душевней, душевней… – сказал торговец солдату. – А ты, мать, в Пустынь, а?
Монашка колыхнулась. Бледное, одутлое лицо ее дрогнуло и стало тревожным. Все время она жалась, старалась казаться незаметной. Когда говорили кругом, она настораживалась. Слова торговца и странника ее, видимо, успокаивали. Но когда начинался спор, – говорил матрос и горячился учитель, – она пугливо косилась.
– В город, спаси вас Господи… Одеяльце стегала, благодетельнице везу… Наша обитель Знаменская, бе-едная.
– Слыхали. Монастырь ладный. Пьяниц отчитывали? Эх, прогорело ваше дело. Но уважаю ваш монастырь. Пение, чистота. Ежели и монастыри прикроют, – задичаем. Семь веков обитель стоит! Татар прогоняла. Белый всадник, например, выехал на белом коне в западные ворота и… того.
– Копьем татарского гада пронзил, в пасть и в бок… – певуче заговорила монашка. – На стенке у нас изображение…
– Смотрите! – сказал солдат. – Обман народу.
– Про гада и приставка, может, а татар гоняли. Но стирать нельзя! – сказал торговец. – Замечательная картина! Фреска называется.
– Вся потрескалась, облупилась! – грустно сказала монашка. – В грамотах записано про гада…
– А мощи еще не открыли?
– Под спудом, спаси вас Господи.
– Время-то упустили! Теперь контроль бу-дет!..
– Да уж поглядим! – сказал матрос. – Чурочку сунуть, – и мо-щи! Не добрались нащот земли?
Монашка съежилась и покосилась.
– Добрались, спаси вас Господи. Скоро все по миру пойдем. Добрались. У вас земелька есть, хозяйство, двор скотный, дровец загоняли. Мужичкам приплод отдавали дешево! А коровки все холмогорки да голанки. Такие есть, что по два ведра доились. Приют содержим сиротский, беженский, молочком питали и самим оставалось… Ну, теперь мужички говорят: наше и наше! Земельку нам купец Аксеньев пожертвовал вовсе пустую. А теперь – рай. Мужички-то и пожелали…
– В рай! Понимают дело. Было имение – станет запустение, растащут, – сказал торговец. – Раструсят Россию на пух, на пёрья…
– Да, вашему сословию клин вгонят! – сказал солдат, сплевывая на сапог после курева и растирая другим сапогом. – Для чего ваше сословие существует?
– А души спасение? – тихо-робко вопросила монашка и испугалась.
– У вас души чистые… девки больше! А не девки – и того чище!
Опять засмеялись. Учитель принялся было объяснять, как были нужны монастыри, упомянул о жизни души, но его голос не вызвал отклика.
– Пустыня духа! – воскликнул он патетически.
– А я бы всю эту сословию чернохвостую за хвост да палкой! – сказал матрос.
– Да за что же-с, спаси вас Господи?! – вострепетала монашка. – Мы никому зла не делаем. Живем тихо, по Господу…
– А… искпорприяторы! Деньги сосете! То часовню какую – сейчас крестный ход! Деньги давай! А то сон увидала какая старушенция, будто на дубу ей привидение было… белого ястреба… или там огонь кого опалил… деньги подавай! Отменить, – боле ничего!
– Да за что же-с?! – умоляюще вопросила монахиня.
– Не спорьте, они не поймут! – крикнул учитель. – Они на все через черные очки!
– Не умеете вы, господин, объяснить народу! – сказал торговеп – Эх, слова у меня нету, а чувствую! Сами затоскуют без всего. Тихий народ отстоять не может, которому душевное дорого, а три горлана могут уничтожить! Скушно без монастырей будет! За всенощную придешь… душа поет, как «Слава в Вышних Богу!». «Славим Тя… бла-го-да-рим Тя-а!» – разбитым, старческим баритонцем пропел гусятник.
– Народ! – воскликнул учитель. – Если бы он знал, сколько красоты в жизни, сколько значения в каком-нибудь слове, в старой покосившейся колокольне, башне! Он с легким сердцем может смести в одну кучу и сор, и жемчуг!
– А вот и учите, разъясняйте! На то вы и учитель! – сказал торговец строго. – А серчать… какой резон! Я народ знаю. Ежели ему на душу попадешь, – от себя не пустит. А чин, а благовест! А кладбища-то, кладбища! Ланпадочки горят, цветы…
– Это вон в высоковом монастыре-то, знаешь! – сказали в два голоса. – Там все фабрикантов кладут, кирпичами муруют. Восемь фабрикантов лежит, за каждого по двадцать тысяч вкладу. Нас так не хоронят.
– А им удобно! Они оттуда фабрики слушают, а им монахи поют. В мощи и произведут.
– А вот повытаскать их оттуда, а деньги отобрать!
– Опять сели!!
Пароход вдвинулся словно в чащу кустов, – так затрещало и заскрипело и снизу, и вверху.
– Каменка! – сказал матрос. – Чисто подгадает, старый черт.
– два с полвиной! Ругали матроса солдаты, что не мерял. Опять пришлось завозить якорь. Канареечник заявил, что ему домой время, верст пять до деревни, и под общий хохот пошел по брюхо в воде, размахивая клеткой, а за ним поплыл, потешая толпу, Степка. Встал на голову и показал сапоги.
– Эх, веселая жизнь пошла! Водчонки бы, – и умирать не надо!
– Купаться, товарищи! Пущай бабы заслепнут!
Пошел гогот, и началось купанье. Лезли белые и коричневые тела на борта, плюхались с уханьем, со свистом, с гиком. Две гармонии откалывали жарко. А на песках опять появилась пестрая стайка ребят и затянула истошными голосками:
– Газзе-эт! давайтя-а, га-ззе-эт!!
– Донесите им! Господа, кто может?
Не отзывался никто: барахтались, боролись в воде, брызгали на смотревших. Пара мальчишек кинулась с песков в воду, дошла по грудь и поплыла, отпихивая друг дружку. Подплыла, схватила пачку, смочила, и так, зажав в кулаке, пошла саженками к берегу.
– Светлое пятно! – сказал учитель. – На них – надежда. А монашка тихо-певуче рассказывала гусятнику:
– И вот и приходит казацкий офицер тот домой после войны турецкой. А как на войну собирался, заехал в тот монастырь и служил молебен перед иконой Пречистой Владычицы Всех Страстей. И возвратился невредимо. А богатый был несметно, с Дону-реки, называется Область. Казаки все там. И виноград сеют. Вино-то церковное от них идет. И вот, – послал ему Господь испытания, и находит в дому своем непотребство…
– Да, ну-у?! Непо-требство?!
Заинтересованные словом «непотребство» к монашке надвигаются слушатели. Старик-плотник совсем привалился к ее коленям и слушает, приставив руку к уху. Чиновник весь обратился в слух. Странник сделал лицо, словно принимал святыню.
– Да. Оставил молодую жену… два года не видался, а застает ее с ребеночком на руках и ребеночку ангельской душке, четыре ли, пять ли месяцев.
– Господи, Твоя воля! – вздохнул странник.
– Так, так… Значит, девять да пять, итого четырнадцать, а его два года не значилось при ней. Вот так заганула она ему!
– И пронзил он саблей жену-изменщицу, и младенчика, ангельскую душку. И потом застрелился из пистолета. И прекратился весь род его казацкий. Некому стало богатство его присудить. И отхлопотал его высокопреосвященство митрополит Филарет тое имущество-капитал на тот монастырь. Поехал к государь-ампиратору, а там уж двенадцать асау-лов-атаманов. Приехали по тому ж делу. Но был Промысел Божий – на монастырь перетянул митрополит-то. Игуменья-то, графиня была, доказала, что обещался офицер-то казацкий вклад дать за спасение. И стало монастырю обеспечение… шестьсот сестер, так каждой на месяц стали выдавать из проценту по четыре с полтиной! Как хорошо-то!
– Вот она, ржа-то!
– Сорок годов так и пожили А теперь, – писала нашей матушке ихняя игуменья, – отбирают, слышь, от них и капиталы, и землю ту. Как это рыволюцие началось, казаки те и вступись: «Выдать весь капитал, три дни сроку!» Так все и повалились. Игуменья, – и эта из княгинь родом, – телеграммы министрам, князьям, графам, генералам… А графы-то и князья – ни слова! Прижукнулись. Нет теперь никаких правое! Сил-то им нет. А министры прислали будто депешу строгую и ничего из нее не видать. Читали-читали, так ничего и не прочитали. А стоит одно слово: возвратить! Такая-то скорбь! Ограбили и ограбили! Сирот-то…
– Да, казаков ограбили! – сказал гусятник. – Си-ро-ты!
– Да промысел-то Господень устраивал, – недоуменно, возведя очи на гусятника, пропела монашка. – А теперь грозятся за 40 годов процент требовать. Будто за двести тыщ!
– С молотка и продадут! – сказал кто-то из солдат. – Ну, как же не уничтожить вас, чернохвостую команду!
– Да за что же-с, спаси вас Господи?!
– Братцы-ы!! – завопил вдруг один из купавшихся, хлопая себя по втянутому бурому животу. – Нашел секрет! Во почему мы на мель-то все садимся! Наше-ол секрет!
Потянулись головы за борт.
– Ну, какой секрет?
– А вот! – кричал голый человек, показывая на пароход и подпрыгивая в воде – А вот глянь-ка отсюда и узнаешь! Читай, чего написано: «Хо-зя-ин»!
– Го-го-го!! – загремело, заухало, затопотало и покатилось по реке.
Все смеялось, и матрос, опять подползавший на якоре, и капитан, вытиравший залысину красным платком, и учитель, и даже монашка. Смеялось и солнце в реке, и в небе.
– Вот она, главная-то причина! Теперь все хозяева на мели! Го-го-го! Перекрасить надо!
– «Трудящий» пусть!
– Нет, «Гражданин», «Россия»!
– Есть это! Товарищи: «Свобода»!
– Правильно! Побежим шустрей! Слободней ему будет! Эй, маляры! Которые маляры? Живописцы! В новую его веру окрестить!
– Могу! – отозвалось с кормы, и ловивший «на мушку» тощий солдатик замахал фуражкой. – Краски давай, кисть!
– Товарищи! – кричал капитан, топоча сапогами-бутылками, на которых смеялось солнце. – Да погоди… а, черти полосатые! Братцы! Вот, черти! Стой, слово скажу!
– «Хозяина» желает. Крась!
– Братики! Да погоди!.. Краски с собой нету! Возвратимся, сами перекрасим, – взмолился капитан. – Товарищи! Христом-Богом прошу… помогите, без вас не слезу! Станьте на багры, други! Да враз! Бо-гом прошу!
девицей, командно крикнул:
– Товарищи, берись! Что, в самделе!
– Вали! Где багры! Эй, кто матросы? Якорь сажай!
– Шесты, с этого борту! Тащи его с якоря, черта! Ползает как стерва!
Трое сковырнули матроса-Васю с якоря. Пошел ворот скрипеть. Багры, как паучьи ноги, впились в плотный хрящ. Залапало колесо пластинами – задний ход. Треснуло, словно распоролось днище…
– Уррра-а!
– Вот она, сила-то, как играет, – сказал гусятник. – И чего только можно натворить с народом! Миг один!
– Давай мерку! – хмуро сказал отряхивавшемуся Васе солдат. – Я дело знаю, по Волге плавывал! С вами до ночи не доедешь, с чертями!
– Четы-ри-и! – прокатился резкий, уверенный окрик.
– Ту-гу! – весело вскрикнул пароход, и поплыли берега, пески, рощи.
– Теперь, видать, доедем! – сказал гусятник. – Руки взялись!
161; 23 июля. № 167. С. 2–3)