Перстень

…Повеселей бы чего спели, ску-шно! По программе..? Надоели мне программы, граммы, кило-граммы. «Где ты, мой пуд, чугунный, тяжкий, пузатый, с ручкою – дугой..?» С успехом декламирую, на «бис». Этого нет в «Чтеце», нет и в «Живой Струне», – здесь создано, Что это..? А. Глинка: «бурной жизнью утомленный, равнодушно бури жду…»! И жди. Какие тут бури… – жибу-лэ! Да наплевать мне, что «обращают внимание». Ах, как читал «Анчара»! – та м. Сивалдаи даже понимали. Все-о понимали! Помню, пробирался я к границе… В городишке М. зацапали меня, к этому ихнему пред-рев-кому, тогда такие были звери. Хохол был, что ли. Идеалист: «прикончить всех буржуев – будет счастье всем». Есть и такие, прямолинейные. Узнал, что я артист… – не вырвусь, думал: с месяц не выпускал, щедротами осыпал, бери – что хочешь! Чем взял? Не поверят: «Сакья-Муни», Мережковского, очаровался и… «Анчаром». Кончу «Анчара», а он – «ду-рак… а гарно!» – «дурак»-то про раба, а «гарно» – про неведомого Пушкина. Все переслушал – и выдал пропускной билет, храню: «Дано свободному артисту для вольного хождения по свету», и печать с каракулями. Ах, что бы можно было с таким народом сделать!.. Пя-ткой чует.

Чем расстроен..? Виденья одолели, привиденья. Вчера зашел, на рю дэ Ляфайэт, в лавчонку – «Русские бижу». В этих лавочках – замечали? – со-лью пахнет..? – слезами: натекло совсюду. Купил, вот, полюбуйтесь… изумруд – дуплет. А, все теперь фальшиво. Там, в пу-до-вом царстве, тоже не без того бывало, да… умели и отмыться, каяться. Для чего купил? Да вот, привычка… как Нерон, сквозь изумруд разглядываю мир прекрасный. Не могу вот не скандировать, привык… и взирать сквозь изумруд! Играл Нерона в «Камо грядеши» – сжился, не могу. В Екатеринославле проходу не давали, как играл. Извощики, газетчики, мальчишки… – выйдешь из «Европей ской», вся улица кричит: «а, господин Нерон!» Очень понравилось, как я хрипел, с удушьем: у Момзена прочел – от ожиренья страдал Нерон удушьем. Перевоплощался, так и несло Нероном!

– тысяч двести. Не верите? Теперь и я не верю, а… бы-ло. Сам у Фаберже справлялся: пятнадцать тысяч чистоганом, золотых. В Москве: на Светлый День, подарок. Не верите? И я не верю. Сказка.

«Ах, сердце просится, и в даль уносится…» но – кррак, конец. Помните, чернь бывало, распевала:

… я всматривался в этот изумруд и… – «и верится, и плачется, и так легко, легко!» Где он? Увы, про-жрал. И с ним – всю красоту, что жизнь мне подарила… – первую любовь, улыбки, слезы, грезы… и Маргариту. Ну, она звалась… «Ее сестра звалась Татьяна»? Нет, не Татьяна, и не Джульетта, и не Офелия…, а проще, даже очень проще. Но… номина сунт одиоза. Мол-ча-ние.

Что там – улыбки, слезы, розы! Все повторялось и может повториться. Нет, в том изумруде, в камне-солнце, я потерял неповтори-мое… Здесь – многого не встретить. Женщины? Не только женщины. Да вот, видали ро-зовые яйца, в кабаках, в бистрах? У пьяного прилавка, на мокрой жести, в вазах, розовые яйца? Пьют ординэр, и – на закуску. Забыли – для чего. У нас… Да, пьяница у кабака облупливал, но по-мнил. Пяткой помнил, коли душа пропита. Можно докопаться в пя-тке! Нет, не прикрашиваю, – знаю. А тут…

И так далее, мутными ручьями… и – в луга! И колокола…

«Во все окошки ласточки кричат – «Христос Воскресе!» Пасха. Гиацинты на столах, розы на куличах, пунцовое и голубое… и глаза! Гла-за какие! И васильки, и незабудки, и синь лугов, и синь небес! Сирень – глаза, сирень – дыханье, движенья – гибкая сирень… и речи плавной колыханье, и в смехе праздничная лень… А-а-а!.. И звон с зари и до зари. И…

Чье, не помните? И я не помню. «И я, как малое дитя, смеюсь и плачу… не шутя». Не помните? И я не помню. Все забыто, убито, вбито, перебито. Мол-ча-ние!

Когда его про-жрал, тот изумруд, тот камень-солнце… – все прожрал. Но, погодите, милый… надо знать. Винцо неважное. Ах, пил в Тифлисе… ка-хэ-тинку! Ка-хэ, ка-хэ… э-эх-хе-хе! Как прожрал? Сперва спросите: друг, расскажи, какая из богинь Олимпа тебе вручила талисман. Сперва поэ-зия, потом уж проза. Высокопарно? Привычка, душу подымаю на ходули, чтобы не ползала по грязи. Да знаю… мне, бывало, Зажимайлов Мишка, наш режиссер в Ростове-на-Дону, под Станиславского старался: «Проще тоном, проще, будто ты в бане на полке… Говоришь: „дождь пошел“, в окошко, а выходит… будто Александра Македонский на триумфальной колеснице!» Знаю. И не хочу. Хочу, как Сумароков, величаво: «Теки, мой князь, во храм… яви себя в народе!» А я… «пойду отдам… последний долг природе!» Привычка, с иб-сенского Брандта: к небесам! Ползать очертело…

«Брандта»! Где? Везде. И… в Москве, понятно. Сам Ленский слушал – плакал. Качалов? Широкая душа, вместила… все, до… «лобзанья пяток»… – есть тра-ги-комедия такая!.. От-ставить, к черту «качалку» эту! отставить! Играл я Брандта. В Питер звали, сам Аполлонский… – отклонил. Там Пи-тер, а со мной – Россия. До славы я не жаден. Тут начинается…

«Лоскутной». К Гришину, в Саратов, на мазу. Брожу… вдоль улиц шумных, набираюсь столичных впечатлений. В Кремле, говею… всегда говел. Карточку несут! Читаю: «Прогулов»! Знаете – Прогулов, миллионер? Он самый, ситчик-то его известный. В Нижнем на ярмарке встречались, уважал. Хорошо, просить. Входит, чуть мешковат, но джентельменом… розовый такой, приятный. Ладошки так вот, умывает, – «Помните-с?» – «Помню-с. Чем могу служить?» Оказывается: свой театр, домашний. Ну, не совсем домашний – а для «фэнфлер», для избраннейших, так сказать, на полтораста кресел… сплошь э-лита! Кресло – сто целкачей, на раненых. Война была. Просит, умоляет даже: «Брандта! перешибить Качалова!» Не нравился ему Качалов, истеричен. Потом узнал я: что-то с супругой вышло, супруга закапризила… хотела в студию, да… стык случился. Тысяча за выход. Отклонил – «за выход»: жертвую! Даже попятился и руки поднял: «Шиллер вы, говорит, так благородно!» Причем тут Шиллер? Просто – для раненых я, русский человек.

Игра-ал…! – молчание. То есть не в смысле… а… подробности в афишах. Не буря, а тай-фун аплодисментов, стон. Ломали кресла. Ну, новые знакомства, письма, рандэву, обеды, портреты… – разоренье. Цветов, венков, букетов…! Лиру поднесли из роз и лилий, – в автомобиль не влезла. Ну, в лоск замотан. В Саратов надо, ангажемент, билет в кармане, – не пускают. Вдруг – карточка. Серебряная, монограммы. Просить!

Входит дама. Не дама, а… симфо-ния, поэма. «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно». Больше ничего. Молчание.

«Да», «кажется», – и только. Ну, Галатея, сфинкс, манящий омут, «таящая в себе свой мир бездонный». Есть такие: в себя глядятся, вот. И королева, и – сильфида. Величие и нежность, гордость, простота и… тайна. Шатенка, синие глаза, темнеют в страсти. Голое – баккара и серебро. Движенья… – Греция, Пракситель. Ну, словом, – «все в ней гармония, все диво…». Сама богиня.

– Иоанна. В пользу лазаретов. Но, слушайте: места по… три-ста целкачей! Ко-шмар?! На здешние прикинуть – тысячки четыре за местишко, дешевка… для сверх-элиты! Потрясен, раздавлен, покорен.

Что бы-ло! Сбор битковой. Бриллианты… – все померкло, такое ослепленье. Играла-а… – сам Уайльд бы умер от удара. Костюм..! – Невиданная обнаженность, ультра. Ахнул зал. Суфлер задохся, онемел, как рыба, – без суфлера! Страстность… – затлелись ткани. Больше ничего, молчание. Пляса-ла..! Нет, не могу… нет слов. Мужчины… как быки, ревели. Дамы… как полагается, шипели. Бывают перлы!..

«Навозну кучу разгребая, петух нашел жемчужное зерно». Да, я нашел зерно

Дальше…? Ну, дальше все понятно. Она меня за муки полюбила, а я ее… за это вот зерно.

… открылось небо. Бурная весна, текут снега… «Еще в полях белеет снег, а воды уж весной шумят…» В Петровском парке рвем первые подснежники, синей-шие, на бурых ножках. Засыпаны лужайки: все – глаза, ее, синейшие. Целую, в мыслях. Молюсь. На «Воробьевке» смотрим на Москву. Грачи в березах, золото заката, лесные воды, тишина-а… и вальдшнепы храпят, от страсти… и – Го-споди, помилуй! – пе-рвый поцелуй, в «подснежники» мои, в синейшие. Дрогнул небосвод, упали звезды… и – пропал Саратов! Натеков этих не было тогда, мешков для слез зажатых, невыплаканных в жизни. Все было юно, свеже, светло, сильно… «какой простор!» – помните Репина? Истина, Добро и Красота… какая вера! Кто мог бы думать, что впереди…? Неслись на «птице-тройке»…

А, «Вечерний звон… вечерний звон…» – тоскливо. Повеселей бы что-нибудь пустили. Да, программа…

– вечерний звон, с Москвы: была Страстная. Березы в почках и колбасках, вербы – в вербеш-ках золотистых… скворцы, грачи, дрозды… Нет, кукушки еще не было, не прилетела. Жаворонки звенели в высоте, ласточки свистели… – ну, «плен, постыдный пле-эн… и гибель всех моих»… проектов. В Саратов не попал, сорвал сезон.

Угарная неделя, одержимость… я – не я. И вижу… что же?! Облако нашло. «Синейшие»… тревожны, грустны. Не пойму… В чем дело? Нет ответа. Взгляд – далекий, рассеянный… – не постигаю!

Вот и Пасха. Умоляю, у ног прекрасной: в Кремле, в заутреню! Ужас на лице, в глазах: ни-как! Муж, понятно: вместе, Светлый День. Пошел один, – куда деваться?! На народе – легче.

… пылает сердце – Кремль, Россия. А я – как «демон мрачный и мятежный», взираю, только. Все для меня погасло, нет огней. И вдруг… о, чудо! – они, «подснежники» мои, синейшие! Я шатнулся: виденье? ангел?!

… И подарила мне последний поцелуй, пасхальный. Шепнула: «прощай, забудь». Миг один, – пропала, затерялась. А у меня в руке осталось… красное яичко, простое, деревянное. Искал в толпе – напрасно. Кругом – восторги, ликованье, братство… «Христос Воскресе!» – «Воистину Воскресе!» А я – как умер. Нет, пропал. Минутку улучила, от своих. Но это – «прощай, забудь»..? – что значит это?!.. Какая-то мистерия… фантом?! «О, романтизм! о, сумасбродная головка!…» – шептал я в небо, где золотисто реяли ракеты, плясали звоны. И разрывалось сердце.

Но… жизнь зовет… Уныло возвращаюсь в номер. Держу яичко… Оно дрожит, и блекнет, за слезами. «Прощай, забудь!» О, сумасбродная!.. А в голове… – подите вот, привычка – картины, сцены: как бы я сыграл! И в зеркале увидел… трагическую маску! И мысль: зачем такое, деревянное, простое? Потряс… – пустое. Что за…?! Открываю – ва-та! целый пук, как пена, ле-зет, – натуго набито. Что за…?! Вытряхиваю вату… и… блеск. Стрельнуло! Не-эт, какой там пистолет…! Перо Жар-Птицы, Феникс, ра-дий! пожар!! В комнату мою упало солнце, камень-солнце! Голконда – изумруд, апо-фе-оз. С лесной орех, волше-бный изумруд. Клондайк! Ну, думаю… а, сумасбродная головка, игра какая! Заинтриговала. «Прощай, забудь»… – о, ловкая игра!

Утро, спешу поздравить. В цветочный магазин, охапку ландышей и гиацинтов, в серебряной рогожке, натю-рель. Лечу на лихаче… ворота, львы на воротах и… каша – рысаки, кареты, всякие ройльс-ройсы… Лакеи, кучера, снимают шапки. Звонюсь… Милашка-Груша, в бантиках, как фея, ямочки на щечках: «ах! не прини-мают-с… в Крым уехали-с, с утра, в Алупки-с… на да-чу-с». Отшатнулся. – «Ка-ак?!.. А кареты эти, лакеи…?!» – «А это-с… мамашу поздравляют, Матрену Са-вишну». Мамаши мне не надо. Повернул. А эти, краснорожие, вдогонку: «вышло дышло!» Ну, хамы.

Возвращаюсь – бац! – письмо, с посыльным в красной шапке. Две строчки, только: «все забудьте… я мучаюсь… так надо… не старайтесь меня увидеть, это бесполезно». Без подписи. Ну подчинился. Раскаяние? Все возможно. Такие дни, говела, каялась… – возможно. Бывает, знаю. Сантиментальна, романтична, как… кажется, Кларисса, у Шекспира где-то. Ну, жертвоприношение, самоанализ, скепсис, смиренномудрие. А, может, испугалась мужа, все возможно. Участь Дездемоны не сладка. Не стал настаивать. Послал на карточке – «склоняюсь», все. Вышло вровень. Запер сердце и ключ забросил в море… жизни. Больше не встречались.

… чудо: взгляну на изумруд – и… «все воскреснет вновь живое – весна и юность, и любовь…» Приценился у Фаберже: может быть, думаю, дуплет? Не в деньгах дело, а… проверить чувство. Говорят: «у нас и куплен, вот-с, по книгам… пятнадцать тысяч триста». Вот так гоно-ра-ар! вот это чу-вство!..

В Саратове читаю в «Слове»: «Супруга коммерции советника г-жа X. пожертвовала двести тысяч на сирот». Жертва? Жажда очищенья? Возможно. Вскоре опять читаю: «сто тысяч на приют для девушек». Жажда искупленья? Все возможно. Преклонился. А я, беспутный? Я ждал: вот Светлый День настанет. И он настал… в голоде, в аду, во мраке.

… Ходил в опорках, ел помои… но хранил я перстень, как святыню. Да, еще до этого, в Баку, читаю в «Слове»: «умерла от тифа… на фронте заразилась». Взглянул на перстень – и заплакал. Искупила, очистилась. А я?.. Мой день пришел. На юге, в страшный год, терзался. Все сгорело: Россия, прошлое, искусство… На двух ногах – костяк. И… изумруд на пальце. И в нем – ду-ша. Прожрал я душу..? Нет, осталась. Греку, за мешок муки… клянусь! Плут божился, что простой дуплет, дает за золото. К Фаберже тащить мерзавца? «Я дал ему злато и проклял его»! Кругом от голода валились. Собрал я ребятишек – жрите душу! Ух, как жрали… мои воспоминанья! Жрал и я. И легче стало. Будто очищался, отмывался… ото все-го. Воспоминанья сожраны, я – новый: ни «жизни мышьей беготни», ни… лжи. Порой разроешь душу, как сейчас, – и больно. Вот эти песни наши… разрывают. А вспомнишь, как ту муку сосали, чавкали… – а-а, пригодился перстень, грешный перстень мой – не мой! Лучшего не вспомню…

Апрель, 1932–1935

Париж