Музыкальное утро

Время было тревожное.

С Севера гнало беженцев. За ними бежали страхи. С вольных степных просторов – с богатой хлебом и салом Харьковщины, с полтавского чернозема, с Кубани, с Дона… – совсюду бежали безоглядно, чтобы уткнуться в море. Казалось, не будет страха на берегах: там море ласково шепчет, солнце любовно греет, и татары-ленивцы похаживают себе с корзинами груш и винограда.

Не было здесь ни груш, ни винограда. Стояла в Крыму зима, какую никто не помнил. Густые тучи завалили солнце, в горах сыпало снегом, на берегу лили ливни. Море было свинцово, строго, – швыряло пену. Грязью текли дороги, и сумрачные татары затаенно сидели у очагов, поджидая «султана с пилимотом».

Перешеек и Сиваши – единственная дорога к морю. Ее держала горсть смельчаков, годы не знавших крова: бились у Перемышля и на Стоходе, на Кубани и под Одессой, на степях Предкавказья, на путях шахт донецких… Сколько их было на Перекопе – неизвестно. Знали одно: бьются. И еще знали, что там морозы.

Эту весть несли вереницы уток. Голод сбил их с замерзших вод Сивашей, и они тянулись и днем, и ночью. Они гибли в метелях на перевале, в снежных лесах; бились в горных щелях о скалы, – и добивались моря. Их тянуло туда, откуда раньше светило солнце.

Эти жалкие стаи болотной птицы сказали ясно, что соленые Сиваши замерзли.

Сиваши замерзли!

Каждое утро приносило страхи:

– Красные прошли по льду!

– Наши отходят в горы!

Но каждое утро белая телефонограмма ободряла: «Сиваши замерзли. Герои держат».

За стаями диких уток несло снеговые тучи. Ревели в горах, в сугробах, автомобили, зовя на помощь. Потерявшая корм лесная птица спускалась с предгорий к морю, шныряла по голой гальке, билась ночами в окна, пугая робких. Дрозды, с оранжевыми носами, давались в руки, совались в пустые дачи. Голубые сойки шарахались по кипарисам. Жалобно блеяли отары, выли овчарки, и растерявшиеся чабаны жгли на горах костры.

Все в природе смешалось, потерялось. Люди с тоскою глядели в море, но оно было совсем пустое. Оно било валами, шипело пеной, швыряло грязью, и только одни бакланы скользили черной цепочкой, выискивая добычу.

А в этом хаосе, тоске и страхе, в неустанном ливне, с утра и до поздней ночи, стреляло-бухало там и там, по речкам и побережью: ба-бах… ба-бах!.. То – невесть откуда взявшиеся охотники били в пьяном азарте отяжелевших уток.

Но жизнь умирать не хочет. И хоть было невыносимо, и многие думали о смерти, лишь бы уйти от страха, в городке у моря плелась привычная сетка жизни: покупали и продавали, сидели по кофейням, писали в пространство письма, пробирались через снеговые перевалы, лечили в лазаретах, учили детей в школах…

Еще оставались в хаосе люди, думавшие о детях. Настоящее было страшно, а будущее?.. Это – дети.

И вот, чтобы детское сердце не очерствело, а ухо не привыкло к стонам, к грому железа и звериному вою жизни, в городке у моря учили детей и музыкальным звукам. Учительница-чудачка настойчиво твердила:

– Надо, надо оставаться человеком!

разучивали вальсы, тихие песни и молитвы. Еще не знающие вражды, – русские, греческие, еврейские и татарские дети. А чтобы связать их сердце с живой и жестокой жизнью, учительница решила дать «музыкальное утро», чтобы сами дети послужили своим искусством жизни.

И вот, на стеклянных дверях городского дома – «Ялы-Бахча» – появилась рукописная афиша:

Но день для «Утра» выдался особенно ненастный. Дождь проливал потоки, море било валами в шторме, на улицах было пусто. Только бакланы тянули свои цепочки, да засла-бевшие, оглушенные утки метались в мути, в грохоте одуревших ружей.

– Ба-бах… ба-бах…

И падали тряпками в мутно-дождливой сети.

Но дети пришли, чтобы дать свое маленькое «Утро».

В этот день бродили по городку двое.

Кто они были?.. Отставшие ли от своей части, выписанные ли из лазарета и теперь пробиравшиеся к коменданту? или докатившиеся до моря, через горы, с полей российских, без цели и без причала, дезертиры, – кто скажет? Одно было в них ясно: это были русские солдаты.

На них были солдатские шинели, вещевые мешки, потертые серые папахи и крепко подкованные «броненосцы» – нерусской справки. На одном – пуговицы со львом и единорогом, на другом – с двуглавым орлом в короне. Лица их были молодые, тугие, выдубленные ветром, прожаренные солнцем. Кто их знает – с кем и за что бились они за этими горами? А они бились: у одного краснели на рукаве нашивки, у другого – пулевой след на шее.

Были они подлинно русской кости. Один – высокий и ловкий, с теплыми карими глазами, с Украины или Донской степи, с говором мягким, южным; другой – округлый, с бойкими серыми глазами ярославца, а, может, и орловца. У обоих были за плечом винтовки.

Кто они и зачем, – никто не скажет. Может быть, вышли из лесов крымских, выбитые снегами, – у моря отвести душу? ушли и от красных, и от белых, обменивая звезды на кокарды и кокарды на звезды? А может, и от самого Махно пробились – глотнуть моря: все возможно. За что они бились за горами? Что было дорогим их сердцу? Какому Босу они молились? И стоит ли их изба-хата под родимой кровлей, и жива ли их мать родная, и есть ли у них родное?..

Никто не скажет.

С зари их видели на базаре, как они валили в свои карманы вяленую кефаль, соленые помидоры, дымлянку-грушу и куски сала. Как жевали они овечью брынзу, тянули, задрав папахи, кислый катык из крынок, рвали шашлык зубами. Потом видали их в погребке у Хилиади, у подвала Подшивка, в кофейне Умерова-Гафара, на постое у Али Керима, где они торговали бурку. Меняли они за кольцо с камнями у Алиева, садовода, суконные портянки и кинжал черкесский; за бинокль, у аптекаря Минца, полотенце, гребень и кусок мыла… Видели их и на пустой дороге, у маяка: тянули они под ливнем из бутылок розовый аликанте, дорогое вино – не по солдатам, а бутылки били о придорожный камень, на котором расклеивались афиши. О себе они мало говорили: идут на этот… на Чусарак какой-то!..

Не знали на берегу никакого Чусарака.

– Може, вам на Хведосию надо?

– Нет, нам за горы подаваться надо! – говорил высокий. А сероглазый ругался:

– Чего нам… горы! Обязательно на… Чусарак надо!

– А може, вам, други, на Байдары… на Тушан-Базар? на Гурзуф, или еще на Судак надо?

– Знаю я, им на Карасу-Базар обязательно нужно! А то на Бахчисарай, може?

Задумывался сероглазый, слюнил затрепанную бумажку-книжку:

– Не… нам на этот, на Чусар-рак надо! Не знали на берегу никакого Чусарака.

В полдни видели их у моря, где они опять пили и хотели настойчиво купаться. Но было бурно, море швыряло камни. Потом они палили по бакланам, били по уткам пулей и били метко: хваткие были у них глаза и руки. Потом были они у моста, в ресторане «Веселая Прохлада»; а когда вынырнули к «Ялы-Бахча», их лица были словно после хорошей парки, и глаза застилало мутью. Они путали тяжелыми ногами, подавались вперед в обнимку, состукивались винтовками и головами, и выбрасывали из себя песню:

На мосту глядели они долго в бурную, в пене, речку, ворочавшую камни, гоготали:

– Во, мельница-та… й-их ты-ы!

Их поливало ливнем, но они и не замечали. Они сели на перила моста и, покачиваясь в обнимку, затянули новую песню, слышанную, может быть, в Одессе:

Старик татарин, гнавший осла с дровами, покачал на них головой, отошел подальше, остановил осла и пожалел их, крикнул:

– Башка разабъешь!

Они разом выкинули из глоток:

Старик покрутил головой и погнал осла. Ему понеслось вдогонку:

– Пал-лят, едренать!.. – сказал сероглазый с сердцем. – На фронт их надоть… Счас махану!..

Но высокий не дал ему винтовку:

– Пашка… подаваться надо…

– Поспеем на погост…

– Чьи таки будэтэ, хлопци? – сторожко спытал их проезжавший дрогаль. – Товарышши, чи? Красные-то, бачуть, блызко? а?..

– Морские черти… к винцу прижухнулись! – сказал сероглазый, щурясь. – Сказывай, гинералов ай камисаров надоть?!. В-веку твоего… п-пять сикун!..

Потянул винтовку, но другой не дал.

– Хлебушка бы нам… – пугливо сказал дрогаль, – а то без надобности, шо будэ…

В пансионе на «Вилле Роз» колокол пробил раз, возвещая обед, и они двинулись к «Ялы-Бахча», рассчитывая, что в таком большом доме непременно должна быть кофейня или виноторговля. Но в «Ялы-Бахча» по случаю воскресенья лавки были закрыты, и чахоточный еврей Гельбрас, торговавший карандашами, сказал им оторопело:

– Ну и тут же гимназия! ну и никакого тут вина нету…

– Под Катеринославом не был? Махны не нюхал?!.

Они выругались и пригрозили. Гельбрас сейчас же запер и даже приставил ставни. Они остались в дожде, на пустой панели.

Теперь… куда же?..

– К горам подаваться надо… – призывал высокий. Мимо них шмыгнула в стеклянные двери барышня, и сероглазого качнуло к двери.

– My… зыка… а-а… – читал он, стараясь отколупнуть афишку, но она была за стеклом двери.

– Му-зы-ка?.. – дернулся высокий и навалился на сероглазого. – Айда… на музы-ку…

И, цепляя винтовками за косяк, громыхая подковами, они полезли на музыку.

Они ввалились в гулкие сени, громыхая железными ногами, заражая воздух перегаром. Сидевшая у столика дама в шубе схватила деньги.

– Нельзя!!. Нельзя!!.

– Игде тут… му-зыка?..

Музыка отозвалась сама: где-то играл рояль.

– Му-зыка!.. – сказал с удивлением высокий, и по лицу его поползла улыбка.

Дама смотрела в ужасе. Этих, пустить, к детям?! С этими… ружьями! И от них так ужасно пахнет!.. Это было немыслимо. Она пыталась им объяснить. Они настаивали:

– Извольте давать… билети!

– Уходите, уходите! – просила дама. – Дети боятся, и…

– Мы детёв не тронем… желаем му-зыку! Извольте выдавать билети!

– Да поймите же, – умоляла безнадежно дама. – Здесь только дети, де-ти! Они дают концерт для несчастных детей, сирот! Теперь столько сирот, от этой ужасной войны…

– А-а-а… си-роты! – взвыл сероглазый радостно. – В таком разе, извольте выдавать билети! По случаю, которые… си-роты… трребуем!

– Вы думаете… занарошку мы, мамаша? – вступился, наваливаясь, кареглазый. – Извините-с! Мы желаем… Пчем билети?…

Они напирали на стол, душили ее винным перегаром. Она видела огоньки их глаз, задернутые вином, усталостью, всем, что они видели и делали, – кровью, которую они, конечно, лили? Они разевали на нее рты, сверкавшие белыми зубами, а за плечом поматывались винтовки.

– Но для вас это же будет до-рого!.. – пробовала она настаивать.

– Для нас… ни-чего не дорого! Шесь билетев! – махнул сероглазый полой шинели и вытянул тугой сверток. – Получайте… по семь билетев!..

Были там желтенькие и зелено-красные керенки, розовые романовки и донские. И карбованцы, и трепаные австрийские, и с немецкими орлецами, и совсем еще новенькие, с молотком и серпом, здесь еще не известные.

– По десять билетев на душу… на си-рот!

– Как хотите, я не могу! Вы… нетрезвые, а там де-ти!..

– Вот дык-так! – попятился даже сероглазый. – Это я-то!.. Ды я, ежли я пьян?!. Андрёшка! Скажи ей, едренать… чего я могу, как я пьян! Я в Гуляй-Поле… о-ё-ё! Да я щас на сто шагов… В который вам глаз, скажите?!. Вот дык… пья-ный!..

Они настаивали, что сейчас они в самый раз, самая им пора музыку слушать, что они каждый день кровь проливали… за р-ро-дину!

Сероглазый совал в нос даме рукав шинели:

– Глядите-извините… кровь запечёна, не смываю… За это хресты вешали! Извольте по десять билетев, за си-рот! Желаем музыку!

Они сняли винтовки, показывали, что патрон «утоплен», что они – «ничего»… А музыка призывала, манила, нежила…

Они стучали прикладами и подковами, они грозили, и повторили не раз – буржуи!

– Да кто же вы, наконец?!. – выкрикнула она, теряясь. – Чьи вы?!.

– Свои… – сказал сероглазый вздохом, закидывая за плечо винтовку. – Куда ни придем – свои!..

– Свои?.. – повторила дама.

– Такая… наша дорожка выдалась… А что? Передалось ей что-то в этих словах, в этом усталом голосе.

– Хорошо, – сказала она, решившись. – Я вам верю. Вы будете слушать музыку. Но помните: там – де-ти! Вы будете вести себя тихо. Эти… ваши… вы оставите здесь.

– Невозможно… навсягды должны с нами!

– Я не пускаю! – сказала дама решительно.

– Ишь ты, хра-брая за забором! – усмехнулся оскалом сероглазый, но кареглазый сказал, мигая;

– Она… не укра-дет…

Дама приказала отнести ружья в комнату, в коридоре, и замкнула. Это сероглазому не показалось:

– Без ее не пойду! Давай винтовки!..

– Вы… бо-и-тесь?!. – чуть усмехнулась дама.

Он?!.. Это Пашка-то Лютый боится?!. Да пусть она спросит округ всего Гуляй-Поля, и в Каменке, и по Криворожью, про Пашку Лютого!

– Сам наш батько!..

Но тут кареглазый дал ему крепко в спину.

– А билети? Нет, не имеете права отказывать. Получите за двадцать штук. Как так – чьи?!. Какое кому дело, раз самые настоящие! За что плачено – на них не пишут.

Сероглазый выбрал «чистенькие». Почему такое, дешево, по десятке только?!. Дешевле хлеба! Тогда… полсотни билетов, никак не меньше!

на них серебряными шарами.

Дама остановилась перед дверью и шепнула:

– Вы обещали мне! Помните, что здесь – дети. И они увидали музыку.

Они вошли на носках, и все же шум пришел с ними, будто вкатили камень. К ним обернулись испуганные, показалось даме, детские лица… – и, не решаясь дойти до задней скамейки, стоявшей в огромном пустынном зале, – сделав два шумных шага, они чутко попятились и прислонились к стенке.

Смотрели на них светлые детские лица, – глаза… глаза… И они смотрели… поверх этих глаз, вперед.

сидела девочка в белом платье, свесив белые ножки в туфельках, и бегала-бегала тонкими ручками по черно-белой доске – делала музыку…

В папахах, хмуро смотрели они от стенки. Туманно, сонно глядели в огромный пустынный зал, глядели в ряды скамеек, на которых сидели дети. Бедно одетые, с худыми бледными лицами, дети-сироты, дети неведомо где, неведомо как погибших матерей и отцов, кинутые войной в пространство. Были и еще дети, не потерявшие крова, приведенные матерями и сестрами. И все смотрели на этих двоих у стены, с бурыми лицами…

Музыка продолжалась. Перестали смотреть глаза… Тихая музыка…

То была колыбельная песенка, простая, которую все знают, слышали в детстве все. Про котика-кота, про серого волчка и ракитовый кусточек, про сон-дремович… – забытое родное, без слов знакомое. Не могли и они не вспомнить… Когда-то и они засыпали у материнской груди…

Сказала ли им что эта родная песня? Закрыла ли дремою шумный разгул просторов, бездорожья? Звала ли с собой, куда-то?.. Никто не скажет.

…

Кончилось… – и они проснулись. Они вскинули головами, тревожно-бойко, – так вскидываются степные птицы. – и высокий толкнул плечом:

– Айда?..

– Айда!..

Опять смотрели на них глаза.

– Куда же вы?.. Ведь еще же будет!.. – зашептала следившая за ними дама.

– Нет, будет.

По коридорам и лестницам, поматывая мешками, громыхая, словно катили бочку, они скатились в гулкие сени, схватили свои винтовки и вывалились на волю.

Лил дождь. Палили охотники по уткам.

– Куда?.. – спросил кареглазый, озираясь. – К горам, что ли, подаваться?..

Сероглазый окинул таившиеся в дожде дали, чуемые за ними заваленные снегом горы, прикинул что-то…

– К горам. А там… на степу ударим. В случае, в Саблах сомкнёмся.

И повернули к горам, спрашивая порою не знаемую никем дорогу – на Чусарак.

Февраль, 1923 г.

Париж