Чужой крови
Гвардейский солдат Иван, раненный в грудь навылет, попал в плен к немцам. Случилось это в Августовских лесах, по осени. Рыжебровый пучеглазый немец взмахнул прикладом, споткнулся и пробежал мимо, а другой, добрый, присел к Ивану и дал попить…
Дальше Иван не помнил.
Очнулся он к ночи в большом сарае, на сене. Было таких здесь много. Когда отдирали с груди рубаху, от боли занялось сердце и провалился сарай куда-то, отплыл. Тогда – сон не сон! – качнулся Иван под небо, на высоченном возу, на сене, будто на плотине у господского пруда, – из далекого детства выплыло! – и сестра Даша позвала жалостливо: «Ва-ня!..»
Часто потом вспоминался Ивану этот зыбучий воз и жалеющий Дашин голос.
В госпитале выучили Ивана клеить коробки, вязать и считать до сотни – ломать язык, а к весне отправили с другими по чугунке – «за леса куда-то» – в маленький городок. А там отдали мужику-немцу – в работу.
Было это мартовским утром.
Оборванных и угрюмых пленных построили на площадке, под голыми липами, и хромой немец ахнул:
– Ахтунг!.. Айн, цвай, драй…
Каждому написал немец на груди мелом нумер. Рослый Иван пришелся с правого фланга: написал ему немец – 5.
– Фынф!
Пришли бритые мужики в куртках, кули-мужики, в крепких сапогах на гвоздях-подковах, с длинными кнутьями. Пришли – трубками навоняли. У каждого было по билету. Приковылял за ними одноглазый и стал вычитывать из бумажки, с треском; а мужики посасывали трубки:
– Я… яволь… зо-о…
А в липах кричали грачи – смеялись. И вот – загохали мужики, стали ходить по фронту, орать-спорить:
– Майн! Фирцен!
И только Иван подумал: «Жеребья тянули!» – подошел к нему, в заячьей шапке, широкий, толсторожий, будто повар Михайла из Скворцовки. Хозяином оглянул Ивана, ткнул самую «пятерку» и крикнул, словно на лошадь:
– Фынф, гей!
Не понял Иван, забыл. Тогда потянул немец за воротник. Это понял Иван и пошел за немцем. Улицами пошли: немец впереди, Иван – в затылок.
Немец шел вперевалку, как ходят тучные; Иван – журавлем, глядя в широкий зад и красный затылок в складках. Все было ему тошно в немце: подрагивающий курдюк, с пуговицами-глазами на пояснице, суковатая палка с гайкой, заплатка на шапке, вонючая сигарка. Встретился взвод солдат-столбиков, отбивавших ногу под барабан. Иван вспомнил роту, – и засосало. Никто не приглядывался к нему: знали, что этот рваный, худой, высокий и сероглазый – русский пленный Иван. Таких много. Только одна старушка, с травяной сумочкой и с взнузданной собачкой на ремешке, заглянула ему в глаза и пожевала губами. Понял Иван, что жалеет его старуха, и вспомнил мать.
постоем даже не пахнет!
Немец отщелкнул цепь, мотнул Ивану – садись, и выехал на серо-рыжей крутой кобыле, куцей, в стриженой гривке. И побежало ровное, как плита, шоссе.
Всюду – поля и поля за проволокой, обсаженные деревцами канавки, домики под железом и черепицей, стеклянный блеск парников, тягучий дух хлебный – парным навозом. Будто из обожженной глины, тонкие церкви-кирки острили крестики в небо. С шарабанов навстречу краснощекие девушки весело кричали немцу:
– Мойен! Мойен, repp Бгаун!
Хрипел им немец, не выпускал сигарки:
– Моин-моин… фройлайн Тегез!
Тонкая, розовенькая Тереза еще издали показала Ивану смеющиеся зубки. В синем колпачке-шляпке, она была туго подтянута белым ремешком под груди, с пучком розовых маргариток у плеча.
– Эх, морковка!
Засмотрелся Иван на нее: ловкачка шельма! И она приостановила рыжую кобылку, – не звякает ли подкова, – а сама хитро поглядывала на Ивана. Хрипнул ей что-то Браун, – так и засияла веселыми зубами.
«Ишь, черти, – подумал Иван, – надо мной смеются».
Не знал Иван: посмеялся Браун, что вот скоро вернется с французского фронта Генрих, тогда здорово подкует Тере-зину кобылу!
У речки, с мельничкой-игрушкой и чистыми голубями, немец остановил лошадь. Намалеванный синий заяц, с колбаской в зубах, и пенящаяся кружка показывали трактирчик. Немец крякнул и подмигнул Ивану.
– Можно! – отозвался Иван, – хозяин и лошадь поит.
Пусто было в трактире, только толстуха хозяйка, занявшая весь прилавок, перекладывала из одной корзины в другую гору яиц.
«Пиво, должно, дуть будет… угостит», – подумал Иван. Но немец съел только кусок рыбы, – сазан не сазан! – и вытянул только одну кружку пива. Дал от себя кусочек рыбы Ивану.
Хотелось Ивану пива. Был у него серебряный рубль, заветный. Берег его крепко Иван. Жил у него этот рубль в кисете с самого того дня, как пошел Иван из Скворцовки. Отдала ему его сестра Даша на проводах, сказала:
– У меня только рублик, Ваня. Возьми на счастье.
Для счастья берег Иван, не сломал ему головы в Варшаве даже, где гвардейцы две ночи крутили в какой-то пьяной цукерне, заливались «штаркой». Не отдал и кривоногому санитару-немцу – за спасенье: серебряный портсигар отдал, фронтовую находку. А уж как добивался немец! Торговала у него этот рубль сестра в госпитале, – и ей не отдал. Подарил ей щепную птичку – своей работы.
– А рупь не могу: заветный!
Теперь до тоски захотелось пива. Сказал Иван.
– Мой пива желает… тринкен!
Отмахнулся Браун. А немец достал выданную калечным немцем книжку, – руски слова! – поводил пальцем и засопел, как мехом:
– Как тэбья… сфат? Ифан! Зо-о… я-я…
И поискал-почитал еще:
– Руски лэниви… сшеловэк! Зо-о-о… А? Найн?
С хитрецой заглянул в глаза, в унылые глаза Ивана. Не отозвался ему Иван. Потом прочитал еще: «Pa-пота ната», потом: «Пифо, ри-ба». Нравились ему чужие слова – смешные. Все повторял, смеялся, все показывал желтые бобы-зубы, все прощупывал Иванову руку-лапу:
– Рапота… ната! Сольдат Ифан! Зо-о! Ра-по-та!
Обозвал его Иван колбасой и позвонил ноготком по кружке. Немец отставил кружку. Тут Иван вынул рублик, звякнул им о кирпичный пол, – звон-то какой отчетливый! – и сунул немцу:
– Гляди, шут!
Выплыла из-за прилавка толстуха, переливая зобом, с яйцами в кулаках, посмотрела на рублик, повздыхала. Немец прикинул рублик, достал бисерный кошелек кувшинчиком и показал Ивану знакомую «марку». Иван плюнул на ногу немке, швырнул рубль в кисет и сказал с сердцем:
– Не бывать тому! Вот в Россию поеду, на первой нашей станции калачей ли, саек ли – куплю на цельный! Не желаю у вас завязить. Наш рубль всем деньгам голова, боле ничего!
Не поняли его немцы.
У речки нагнали их две двуколки. В каждой сидело по немцу и по солдату: везли в работу. Крикнул один Ивану:
– Покажут они нам кузькину мать, черти!
Покатили. И опять, куда ни глядел Иван, видел: вылощено, выточено все, как игрушка! Да где ж деревни? Всюду цветная черепица, заборчики из бетона, – будто в усадьбе скворцовского барина, под Тулой. Сияли в садиках серебряные шары, на беседках пестрели полосатые палки – флагштоки…
Спросил немец, подрыгивая сигаркой:
– А? гут? Зо-о-о!..
– Плевать! – сердито сказал Иван. – У нас чище.
Немец наконец выплюнул вертевшийся в губах с самого утра огрызок сигарки и постучал себя серебряным перстнем в лоб: от ума, мол, все!
Въехали наконец в поселок под ворота-арку, с полосатой палкой на них – для флагов в праздники. Немец сказал:
– Грюнвальд!
Иван понял, что так зовется эта деревня.
– Ифан-сольдат! – будил немец, лупил дубинкой в сарай: бум, бум! – Рапота ната!
И всякий раз Иван слышал, как в сером хозяйском доме кукушка выхрипывала пять раз.
Вылезал из каменного сарая, продирал глаза, а солнышко только-только показывалось из-за горки, где стояла чужая, скучная игла-церковь – кирка. А за ней мельница уже вертела резные крылья. Немец, словно и сна ему нет, закатав рукава блузы, поблескивая розовой плешью, уминал в плетенку вороха из-под соломорезки – кормить коров. Третий немцев сынишка, горбатый Мориц, как пиявка тощий, уже садился на велосипед – катил в городок Вербин за утренними газетами для Грюнвальда. Ну и пиявка горбатая! Кучу газет приволакивал через два часа и набивал-таки деньгу!
– Во, бессонные черти! – ворчал Иван, пофыркивая под краном. – Воду, хорошо догадались – провели, а то бы и за водой гоняли…
Расчесывался на солнышке, а старая немка, похожая на корчагу, уже возилась со свиньями, наводя палкой порядок. Покашивалась на Ивана – что долго чешется!
– Сольдат Ифан! – кричала она визгливо. – Ку! куг! во́дя! вассер!
– Закукала… – отзывался Иван, – Агнолик, мать твою, кочерыжка! Не подохнут твои коровы…
Шесть было коров у немца; стояли больше по стойлам.
И что за непонятная сторона! Здесь будто и солнце вставало раньше, и галки гомозились чуть свет. Поезда за поездами бежали, кричали у переезда: не зева-ай! Не так под Тулой: проедет один-другой, и опять тишь, хоть спать заваливайся на рельсы. И что за народ! После обеда и то шмы-жут, как… шут их носит!
Молодуха невестка Тильда, с розами во всю щеку, грудастая и бокастая, круглоглазая, как овца, летает по двору, подоткнув подол, – так и играют копыта-пятки. И с чего у них ноги какие – бревна? Давно выдоила коров и уж выпускает телят в загончик, вываливая на ходу ведерную грудь лупоглазому пупсику. Младшая девка, Лизхен, с хвостиком на затылке, везет молоко в тележке – на сливню. Постарше, Катринхен, – уже надергала редиски и вороха салату, нащипала плетенку ранней клубники – на рынок, в Вербин. А к вечеру уж и деньги у немца звенят в кармане. На-род!
Первое время Иван ходил как с угара: сто дел надо было помнить. Земли у немца было будто немного: десятин восемь, – по-ихнему, моргенов тридцать, а наверчено… – на сотню десятин достанет. Было поле гороху, овсяное, ржаное, клеверное с викой, ячменное; было поле кормовой свеклы, картофельное и еще какое-то… не поймешь. Картошка родилась два раза в лето! А свекла была такая!..
Смеялись над Иваном: ходит разинув рот! Хлопал по плечу немец, тянулся достать, хрипел:
– Куль-тур!
Посмеивался Иван:
– С зари до зари шмурыжите, никакого удовольствия никому. Черти в аду так маются!
– А, думм копф… Куль-тур!
– Культур-культур! А скушно?!
… узнал бы.
Четыре телки росли у немки, пять лошадей своего заводу, в хозяина, – с рыжинкой, серые. Восемнадцать поросят наливались в хлеву, у хмельника; дымил для них и коров чан в земле, с пивной бардой.
– И куда тебе столько? – посмеивался Иван. – А все жадность ваша. С жадности и войну начали, людей неволить. Помрешь – не возьмешь! Да и людям неспокойно.
Серчал немец, наливал плешь кровью, сипел:
– Тебя надо кофорит: думм! Мат твоя!
– Все равно: у богатого спокою нету. У нас барин Скворцов сто домов имел по всем городам, а пришло – костью подавился!
– Картофельный голёфа! Культур! Зо-о!
Кур за сотню было у немца, гусей стадо, овец три десятка, да где-то, у какого-то Терезина дедушки, на горах, – с сотню. Птицы всякой особенной – индюшек, цесарок, – не назовешь. Жили в подвалах кролики, сотни три; начесывали с них немцы до пуда шерсти, ели шибко, а не могли переесть: плодились кролики, как мухи. Ходила за ними Лизхен, а резал горбатый Мориц. Сто дел было у горбатого: нырял со своим горбом с зари до зари по огороду да в хмельнике. А к вечеру опять катил по деревне на велосипеде, визжал:
– Нах-рих! Нах-рих!
– нахрик.
Даже у пятилетнего Людвика дело было: перышки собирал по двору в мешочек. Подивился Иван: за год насбирал мальчишка на подушку пуху!
Сам немец затыкал все дырья, катался на коротких ногах с дубинкой, светил розовой плешью, давал наряды. Показывал Ивану волосатый кулак в веснушках, тряс у носа:
– Арбайт! Штайн-берг! Крафт! Ми всэ умни!
– По-нятно… Немец обезьяну выдумал. А накладут вам, уж это сделай милость! Сыты будете.
– О, унзер кайзер убер аллее!
По праздникам уходил немец в клуб-пивную. Собирались туда все бауэры, тянули пиво, воняли сигарами и трубками и читали газеты. Сидя у палисадника, слышал Иван, как в клубе-пивной рычали: хох! хох!! – и стучали в пол палками. Знал Иван, что это новую победу празднуют немцы, а завтра обязательно выкинут флаг у въезда. И закипало сердце. Думалось: «Всех покорят! а надо бы сбить с них шапку». Вглядывался вокруг: «Не собьешь, – машина!»
И машин было много всяких. Была у немца «вертелка» для молока, соломорезка, косилка, – на все дела! Глаз кололи телеги и плуги, крутозадые лошади, коровы такие, что не лучше были и в скворцовской усадьбе. Брала Ивана досада:
– Эх, шапку бы сбить да загрести все, для нового хозяйства!
Думал – голодом морить будут. Нет, ничего кормили. Даже вечером ели с салом, а в праздник крошила немка соленую свинину. Ел Иван во дворе, – немцы в доме. Приносила обед тонкая, золотушная Лизхен, говорила пискляво: «Драстуй», а Иван отвечал: «Данкашен, майнэ фройлайн!» Она убегала, прыская в ладошку. Жалел ее Иван: похожа она была на сестру Дашу, – слабенькая такая и в золотушке. Сделал ей удовольствие, щепную птичку и золоченую клетку из соломок – под потолок вешать.
– пригляделся Иван, приладился. Стал хорошо понимать по-ихнему. И говорить стал отчетливо. Смеялись, а потом привыкли. Шутил над ними Иван, говорил немке:
– Вот, фрау Тильда, ваша невестка по-нашему будет так: ка-была!
Повторяла немка: ка-би-ля!
– Я вот, все говорят, красивая, – говорила Ивану Тильда, поигрывая глазами. – По-вашему, как сказать надо?
Яро смотрел в ее бараньи глаза голодный Иван, переводил на живот, на бедра. Говорил слова – самому было зазорно слушать, а круглоглазая Тильда с гордостью повторяла. Обучил ее Иван разным словам непристойным, смеялся – слушал: по-теха!
«ферайн», сам выбрал. Да еще выдал Ивану жалованья остаток. В праздник как-то вырядился Иван в немецкое платье, закурил сигаретку и пошел по деревне. Смотрели на него немки из садиков, смотрели крадучись-жадно, а часто встречавшаяся розовень-кая, тоненькая Тереза кивала ему светловолосой головкой. Сказал ей Иван, молодцевато козыряя:
– Гутен таг, майнэ фройлайн!
Ответила Тереза приветливо и оглянулась на голубой домик в винограде.
Каждое воскресенье стал прогуливаться Иван по Грюнвальду, – купил хлыстик для шику, хоть и серчал Браун на пустую трату, – и все поглядывал на заветный домик. И всякий раз видел в садике, за вязаньем, пышноволосую нарядную Терезу. Шел – насвистывал: «Чубарики-чубчики вы мои!»
На неделе забегала Тереза к Катринхен, выбирая вечер, когда приходили с поля. Торчала у закромов, куда Иван сваливал картофель. Показывал Иван перед ней силу, играл мешками, захватывая на шею по два. Кричал весело немцу:
– Нох, герр Браун! Наваливай! Афляден!
Швырял – посвистывал. Дивился немец: что за охота швыряться силой! А старая немка показывала глазами всегда смеющейся, белозубой Тильде, шепталась насчет Ивана. Иван понимал шепот: говорила Тильда, что Иван не слабее ее Фрица. Смеялся в усы: не раз видал, как поглядывает на него Тильда, закусывая полные губы-вишни: а раз даже задержалась в хлеву, под вечер, словно ждала чего-то. Не осмелел Иван: уж очень нарядная была Тильда, – а были будни, – надела розовую кофту с кружевной вставкой и короткую юбку – все толстые ноги видно. Часто потом вспоминал тот вечер, полные розовые локти и думал: «Дурак!»
Вскоре приехал на побывку к жене унтер-офицер Фриц, круглоголовый крепыш, со стеклянными голубыми глазами, черный с французского солнца. Забегали-зашумели в доме, зажгли в садике бумажные фонари. Закололи старого индюка на радости. И запыхавшаяся, праздничная вся, Тильда, в красной вырезной кофте, в той же короткой юбке, весело крикнула Ивану:
– Кобель приекаль!
Обучил ее так Иван: муж – по-нашему называется!
Сказал ей Иван:
– Сама-то жарчей перцу!
И опять подумал: «Ду-рак!»
Другой год кончался, как работал Иван на немца. В работу втянулся, говорил чужой речью, и уже сажали его немцы с собой обедать. Только всегда говорила немка:
– А руки вымыл, Иван? И смотрела Ивану в руки.
Пел Иван немецкие песни, ловко умел ругаться и даже заходил в кирку. Даже один езжал в город. Говорили про него в Грюнвальде:
– Русский Иван – золотой парень, парень – сила. Из него выйдет хороший немец.
Сам герр Браун порой даже спрашивал у него совета. Знал Иван и печное дело, и кирпичную кладку, а топором работал – приходили дивиться. Сказал немец к концу второго года:
– Кончится война, на родину не езди.
– Уеду обязательно, – сказал Иван. – Скучаю.
Получил как-то ржаных сухарей из дому. Писала ему каракулями Даша: «Очинь живетца плоха, ничево нету, дорогой братец…» Пошумел сухариками Иван, засмеялся… еще пошумел. Нагнулся к сухарикам в ящике, потянул дух сухарный, – и вспомнилось ему в сухарях многое. Не скоро заснул в ту ночь. А наутро показал немцу на ладони:
– Вот какой наш-то хлеб, герр Браун!
Похрустел немец, пожевал: кисло. Сказал: надо посыпать тмином.
– У нас посыпают солью, – хмуро сказал Иван. – Хлеб-соль.
«Живется плохо…» Мать увидал во сне: идет старуха полем пустым, снегами, – будто к нему идет, его ищет; а он, Ваня, в сугробе, голосу подать не может. Проснулся, немец на работу выстукивает. Ноготь соломорезкой сорвал в этот день Иван: не ладилась работа. А после работы, как сидели с хозяином на колоде, у сарая, сказал Иван:
– Работаю на вас, герр Браун, а вы и без моей работы богаты. А у меня мать-старуха без меня заслабла…
– Работаешь на нашу Германию, Иван. Ты пленный…
– Это не по правде. Это – как крепостное право было. А говорите, герр Браун, что у вас культура! Выходит – на людях ездите. Жалованья мне, по-нашему, два целковых…
Сказал ему Браун, что так говорить не надо, а то он заявит, как требуется по закону, и тогда могут послать в шахты.
– Оттуда не выходят!
– Знаю, – сказал Иван, – это, по-вашему, – культура!
Осерчал Браун, обозвал картофельной головой. Спросил:
– В какой газете читал такое?
– Это у меня тут написано, в картошке!
В хмельнике раз, по осени, насыпал ей Иван полный передник хмельных бубенчиков, – просила на припарки для матери, фрау Виндэ. Вежливо поцеловал Иван холодные пальчики Терезы, а она дала ему из передника кисточку и, смеясь, сказала:
– Носите всегда с собой. Это вам на счастье.
– Волосы ваши буду помнить, – сказал ей Иван. – Как хмель, они золотые. С них у меня мутится…
Стыдливо засмеялась Тереза. Спросила удивленно:
– Где вы прочитали такое слово, Йоганн? Ведь вы русский…
– У нас на каждое дело свое слово!
Потянулся было к ее хмелевой головке, но она убежала.
Сунул кисточку в кисет с табаком и скурил – не заметил.
Нагнал как-то ее Иван по дороге в город. Было это в конце апреля. Синело небо, уже распускались полевые маргаритки. Шумело в ушах кровью, и жаворонки звенели, как под Тулой. И начинали хорошо пахнуть березы. Приметил Иван гнездышко розовых маргариток при дороге и остановил серую кобылу. Остановила свою пеганку и Тереза. Иван сорвал маргаритки и молча отдал. Тереза кивнула ему и сказала:
– Вы для меня остановились, чтобы нарвать маргариток! Нет, вы не дикий русский Иван, вы совсем наш, Йоганн. Из вас будет хороший немец…
Сказал ей Иван, оглаживая пегую кобылку:
– Запотела. А это, слышь, жаворонки поют… И у нас есть жаворонки… Самое им теперь время!
Она подняла синие глаза к небу: нет, не видно.
– А у вас, Йоганн, есть… щеглы?
– Сколько угодно. Орловские щеглы самые певкие… – сказал он, забыв, что она не поймет по-русски.
– Оставайтесь у нас, Йоганн. Отец охотно возьмет вас для хозяйства.
– Всякий меня возьмет на работу! – сказал Иван, подымая за колесо шарабан с Терезой. – Не бойтесь, не упадете. А чего мне тут делать? Приеду домой, женюсь… обзаведусь хозяйством. Теперь многому научился… Заплатил герр Брауну за науку. Буду и сам герр Браун!
– Какой вы… смешной! – воскликнула Тереза и хлопнула его по руке маргариткой. – А разве у нас вам плохо будет? Кончится война, и вы будете свободный! Можете тогда зарабатывать чем хотите! Вы сильный, вы можете много заработать!
Смешно стало Ивану. Запел весело, в полный голос:
Сказал ей песенку про немца, как задумал немец жениться, купил невесте корытце. Весело смеялась разрумянившаяся Тереза.
– И выходит, стало быть, дело за корытцем!
– Так что же? У нас есть красивые девушки… хороших семейств… Только надо иметь свое хозяйство. У вас там есть капитал, в России?
– Я сам – капитал! Сказал вчера сам герр Браун. Энтот все знает! Там у нас за меня пойдут и без капиталов!
– Да, конечно… – вздохнула Тереза, – но без денег жить трудно. Вы, Йоганн, мало знаете жизнь. У нас знает это всякий школьник.
Знал Иван, что нравится Терезе. Знал, что и она ему по сердцу, только строга, не как Тильда, с которой у него уже были сладкие минутки. И еще знал, от Тильды слышал, что Браун и Виндэ, отец Терезы, давно решили, что младший сын Генрих – теперь воюет во Франции – после войны женится на Терезе. И сказал прямо:
– По душе ты мне… а быть тебе за Генрихом, знаю ваши порядки.
Она залилась кровью и опустила глаза. Подумала и сказала тихо:
– А если… убьют…
Помешал им горбатый Мориц: нагнал на велосипеде. Тереза погнала кобылку, а Иван тронул шагом. И всю дорогу думал, какие чудные эти немки: скромницы, а такое скажут!..
Но веселая голубоглазая Тереза сильно его манила. Такой еще не было в его деревне.
Вечером поймал он ее в хмельнике, за ригой. Пришла она слушать, как поет-чокает черный дрозд, подвешенный Брауном на высокой вехе, Иван взял ее руку, сдавил и сказал твердо:
– Вот что, слушай. На родину со мной поедешь? поженимся…
И крепко обнял. Дрозд сладко свистал над ними. Она прильнула к Ивану и сказала чуть слышно:
– Сегодня Генрих прислал письмо… едет в отпуск…
– Стало быть, не убили?.. – начал было Иван, жарко захватывая ее плечи, но она вырвалась и убежала в испуге.
Остался стоять Иван в вечереющем хмельнике, в голом лесу жердей. Стоял, поглядывал на дрозда, на пробивающиеся звезды. Стоял и свистал ему, свистал «чубарики». И дрозд тоже поглядывал на него и тоже свистал…
Когда вернулся Иван из хмельника, резко крикнула ему Тильда:
– Иван, мешки снять надо!
Иван пошел за ней в темную уже ригу. Она вдруг кинулась на него, цепко схватила его за плечи и затрясла в дрожи:
– Дьявол проклятый! дьявол неблагодарный! дьявол!! я теперь все знаю…
Иван захватил ее и сказал в ухо:
– Выпьем-ка за здоровье твоего Фрица, может, и убьют скоро?.
Она рванулась от него как шальная.
– Не смей! тьфу! не смей!! говорить так… глупо!
– А сама любишься, кошечка. – шептал ей, крепче захватывая ее, Иван, – Да не корежься… да не., вот вы… немки, какие… все чтобы чисто-гладко… по вашему закону выходило… Да ты послушай… дрозд-то как… заливается…
Она осталась, довольная. Ушла, заслышав только тяжелые шаги за ригой: шел, сопя, за своим дроздом Браун – снять на ночь.
Наступил май – третий май немецкого плена. Уже два раза приезжал на побывку Фриц. Два раза приезжал Генрих И всякий раз Браун резал по поросенку. По две недели ели они до отвалу и много выпивали пива.
В этот май так случилось, что приехали оба сына разом – на одну неделю. Опять закололи поросенка и двух гусей, хоть и жалела немка. Да важное было дело: дали Генриху новый чин, и Браун решил устроить помолвку его с Терезой. Да и подходила будто к концу война. Шли победные праздники на деревне, и то и дело выкидывали на въезде победный флаг.
На помолвку приехали родные: и из Грюнвальда, и из Вербина, и «из-за горы». Все тяжелые немцы и широкие немки и много и крепких и тонких девушек в светлых платьях, с цветными бархотками на шейках Генрих ходил среди них в новом мундирчике, с новой саблей, потому что был теперь новый – фендрик. Приехал на трезвонистом шарабане Терезин дедушка из далеких мест, как яйцо лысый, в столетнем зеленом кафтане с жестяными пуговицами в ладонь, привез в подарок перламутровую шкатулку и белого кота-ангорку.
«счастье» Сидел и думал: «Расколотить бы мне главную посуду, тому – на счастье!» Захватило тоской Пошел на погребицу, поковырял гвоздочком замок немецкий, вытянул литра три темного пива – посветлело. Пошел через улицу ко двору Терезы, постоял – послушал, все еще бьют посуду. Пошел к Браунову двору, поковырял гвоздочком – и посветлело. Пошел опять слушать, как набивают Терезе «счастья». Ходил туда и сюда долго, пока кончили бить посуду Уже ничего не помнил.
С утра стали у Брауна играть на скрипках под сиренью – горбатый Мориц и паренек из аптеки. Ходил просить разрешения Браун – в отступление от военного закона. Пришла телеграмма о новой большой победе – разрешили.
Съели гости целого кабана, гусей две пары и кроликов два десятка. Выпили сорок литров пива и четыре бутылки шнапса. Сытые и веселые ходили. Портрет кайзера обвили елочкой и дубовыми ветвями, грозились перетопить все вражьи пароходы, захватить всю Россию, до Сибири… Скрипел старый дедушка Терезин:
– Хочу теплую шубу… из русского медведя!
– розового шелка из Лиона.
Слышал Иван, о чем говорили немцы, свое и свое думал: «Эх, разбить бы ей главную посуду!»
Танцевали на тесной площадке садика, где зацвели ранние левкои. Танцевали свой «шибер». Фриц-кабан плясал с пышно разодетой Тильдой – в золотистое платье с розовым бантом сзади. Генрих-франт – с тихой овечкой – Терезой. Не было совсем парней, пришел только Клюпф, пьяный солдат, стучал по столу кулаком, грозился:
– Из француза красное вино пущу… из англичанина портер черный! Бей всю Европу!
Смеялись над Клюпфом: «Да мы же, немцы, самые первые в Европе!»
– Германия выше всей Европы! Хох! хох!!
Остряк был Клюпф-пьяница, шорный мастер, все гоготали на его речи, стучали палками, а Терезин дедушка похлопывал в сухонькие ладошки-дощечки.
Было воскресенье, вечер. Иван сидел во дворе, у сарая. Слушал, как визгливо-раскатисто хохотала Тильда. Она выпила много пива и все приставала к усачу Фрицу:
– Ты уж и осовел, мой Фрицик? Не пей так много, мой петушок. Давай станцуем!
Вытолкали его из сада за непристойность.
Видел Иван, как франт-фендрик нашептывает Терезе, как краснеет стыдливая овечка. Вспоминал – посмеивался в усы: «А если… убьют?..» Хорошо понимал, как напевал Генрих песенку, подавая овечке белый цветок левкоя:
Тяжело было Ивану с самого утра. С утра взглянула на него Тильда, будто в первый раз его видит, крикнула:
– Почисти сапоги Фрицу!
Взял Иван сапоги из рук, поглядел ей в бесстыжие глаза, сказал дерзко:
– За свои башмачки ты мне хорошо платишь, мадама, а за эти,
Огнем залилась Тильда, вырвала сапоги, умчалась. Целый день дразнил его розовый бант Тильды и ее заливной хохот. Томило его, как вся беленькая Тереза сидит неотлучно с франтом, подпевает его стишкам-песням. Не выходило из головы навязавшееся с обеда, как услыхал впервые:
Ах, любимая блондинка!
В этот веселый вечер дрозд висел на сарае и свистал особенно беспокойно-лихо. Слышал Иван в его свисте знакомое: «И шумэ, и гудэ-э». Томила его Дроздова песня. Слушал трескучие голоса немцев… Оби-да! Взяли его всего, взяли его работу, а все чужой. Скотина милей хозяину! Сегодня Браун опять пытал, – не останется ли совсем в Грюн-вальде? А на праздник и не пригласили, даже не угостили гусятиной и не отпустили пива! И эта корова Тильда: то каждую ночь совалась… а теперь так и жмется к своему рыжему усачу и бант нацепила на свое место! И Тереза эта… овцой смотрит, а своего не упустит. Нечего с ними и канитель разводить. Вот уедет этот – позову в хмельник, разобью посуду! Пусть отпразднует свой девишник…
И опять услыхал Иван:
Сидел Иван на точильной плите, позванивал в раздумье заветным рублем о камень. Прислушивался к серебряному звону. Наводил этот тонкий звон на думы ему родное. Да-шурку-сестру припоминал, как вязала в избе кружева на коклюшках, заработала этот рублик… мать-старуху… Другой год лежит старуха на погосте. Прошинских коней вспоминал заводских, жеребцов с кровяными глазами… Собачонку Лиску, вольные луга Скворцовки, росяные покосы, вешние соловьиные раскаты… как ходил по лугам с гармоньей, как хороводился с девками в овражках…
Прислушивался Иван к тонкому звону, думал: «Может, и в Расею теперь скоро». Поднял голову – дрозд на него свистит – смотрит.
Снял клетку, отворил дверку – лети, мать твою так-то!
– пырх! Сел на сарай, завел все то же: «И шумэ, и гудэ!» Не слетел, опять в клетку забился.
– Дурак! Выучил тебя немец месту!
Услыхал хохот, подумал злобно: удивить бы их чем, чертей!
Вспомнил – поить коров скоро. Придется Тильде снять свою красу, подоткнуть подол да звонить по ведрам.
«Взять да в стойло за ней, да при всех и залапить… во бы штука! А то принести ее кирсет энтот, крикнуть: на койке-то у меня ночью забыла! вот бы штука! Эх, подивить бы их, чертей, чем!»
– Гей! – поманил его Клюпф.
– Гей! – поманил Иван.
– Покажи, приятель! – опять поманил Клюпф.
Вынул Иван кисет, спрятал рублик, «чубчики» засвистал.
– Ах ты свинья!., русская свинья, грязная!..
Никогда Иван за словом в карман не лазил: пустил Клюпфа на все лады – натрафился за три года. Полез Клюпф на Ивана, да подошел сам Браун и ухватил Клюпфа. Шумел Клюпф, грозился брюхо вспороть Ивану.
Уговорил его Браун плюнуть, сказал:
– Хороший Иван работник, совсем и не похож на дураков и лентяев русских!
– Врешь, герр Браун! Как был русский, так и остался русский, а не кабан, не немец! На чужом горбу не выезжаю! Не грошовник!
Тут все загалдели и застучали палками кто во что. Унял Браун компанию, сказал мирно:
– Не надо переходить меру. Будем, друзья мои, праздник праздновать. Выпили мы все немножко.
– Все, да не все! – крикнул Иван. – На все то еще время придет, – пить будешь!
– не поняли его немцы!
– Уложу его на лопатки!
Знали все быка-Клюпфа: всех укладывал на лопатки. Закричали немцы:
– Зо! Зо-о!! Выходи, русский Иван… он тебя в две минуты положит на лопатки!
Стало всем опять весело, закричали Клюпфу: хох-хох!
– Эх, уж и покажу вам кузькину мать! Ставься!! Выбрали судей для порядка. Сели на колоду. Ударил Терезин дедушка в ладошки, понюхал табаку, – начинай!
Клюпф был пониже Ивана, но шире в плечах, грузней. Прихватил Ивана под поясницу, стал под себя давить. Давил-давил – лопнули штаны, насмешили. Вытянулся Иван, навалился, захватил бычью шею, – нет, не сдюжишь. Прошел срок, ударил в ладошки Терезин дедушка:
– Довольно. Пива Клюпф много выпил!
Выпустил Иван Клюпфа – синей синьки. Плюнул в сухой кулак:
– На кулаки ставься! Эх! удивлю чертей!!
Не дали судьи, закричали: с пьяным нетрудно сладить! Тогда Фриц крикнул:
– Давай на мешках пробовать, кто сильней!
Лежало во дворе пять мешков с парниковой землей, больших, тяжелых. Взвалил себе Фриц мешок, велел Ивану наложить другой сверху. Наложил Иван. Прошел Фриц по всему двору – не погнулся. Велел третий накладывать. Прошел – чуть погнулся. Скинул мешки, велел Ивану носить.
Три мешка навалил Иван, прошел по всему двору соколом, «чубарики» высвистывал. Ничуть не погнулся, крикнул:
– Наваливай!
Тяжелые были мешки, пятипудовые. Прошел Иван по всему двору – не погнулся. Чуть поплясал даже:
Хохнули немцы, палками застучали.
– Эх, побил Фрица!
– Нет, Фриц может!
Навалили Фрицу четыре мешка. Прошел, бурый, Фриц, выпучив глаза, закачался, скинул. Крикнул лихо Иван:
– Эх, удивлю чертей! Наваливай весь пяток, немцы!
Стали немцы кричать:
– Довольно! Сорвешь спину, Иван! Видим, не слабей Фрица!
– Наваливай! Нох афладен!!
Стали наваливать на Ивана… Гора горой. Не видать его стало под мешками. Навалили. Выправился Иван, переступил шага два, нашелся – пошел ходко. Поднялись немцы с колоды, с лавки, вытянули шеи, головы, ждут – качнется. Натужился Иван во все жилы, стал как клюква. Прошел мимо Брауна – усмехнулся:
– Садись, хозяин! Прошел мимо Фрица, бурый:
– Сажай и свою и мою кобылу!
– хрипнул:
– Стан… цуем… што ли…
Признал мутившимися глазами Терезу, – целует ее Генрих в розовое ушко, в хмелевую головку, – закачался: гак-нуло у него в груди каленое железо.
И вот когда хлынуло в него темной волной и заколыхалась под ним земля, – услыхал Иван, зовет будто его чей-то родимый голос: «Ваня!»
Очнулся Иван на земле. Уже темнело небо. Яснели звезды. Лежали мешки у глаз. Толпились-гудели немцы. Кричал Браун:
– Глупая игра! Можно потерять человека! Фриц смеялся:
– Что, Иван! Земля всех накроет! Вставай, выпьем.
– Вставай, Ифан! Вставай, русский медведь! – орал Клюпф. – Ты сильней всех, кабан! Хох! Выпьем, мой друг, на брудершафт! Хох!
Не мог подняться Иван. Подняли его немцы, усадили на колоду. Принесла ему стакан молока Тильда.
– Выпей, Йоганн, молока…
– хлестнуло из Ивана кровью, кривой струей брызнуло в молоко и на белую руку Тильды. Взвизгнули девушки, Тильда отдернула руку с розовым молоком в стакане, побледнела.
Взял у ней Фриц стакан, усмехнулся:
– Что… чужой еще крови не видала… Поди вымой…
– Тильда, Тильда! – звала старая немка. – Время доить, Тильда!
Кукушка прокуковала – восемь. Пошла Тильда переменить платье. Немцы ушли допивать пиво, а Фриц повел Ивана в сарай, на койку.
– Не знаешь ты меры, Иван, – вот и потерял силу. Все это твоя глупость. Надо и шутить разумно.
Едва выговорил Иван:
– Плевать.
Ночью опять шла кровь – залила всю рубаху. Томила жажда. Не было подле Ивана человека. Иван слабо вбирал губами горячий воздух, колыхался на высоких, под небо, возах сена и слышал жалеющий его родимый голос…
Светать стало. Прокуковала пять раз кукушка, – и пришел – застучал Браун:
– Как, Ифан? Можешь окапывать картофель?..
Неподвижно лежал Иван – плат белый. Какая уж тут картошка! Постоял-постоял Браун…
– Ифан! Ты бы выпил немного пива… и покушал свинины?..
Не отомкнул глаз Иван. Выговорил чуть слышно:
– Сыт… бу… дя.
– На родину… Расею желаю… везите… чую…
Не понял Браун: бредил Иван на чужом языке – на своем, медвежьем.
Пришел Фриц, поглядел на восковое лицо Ивана. «Готов», – подумал. Сказал, что надо везти в больницу.
Воли искал Иван, искал губами. Невнятное говорил себе, немцам, темноте сарая. Хватал воздух губами: бредил на неведомом языке, – на своем, медвежьем…
Когда подсаживали в плетушку, Тильда привстала на колоду, чтобы лучше видеть. Встретился с ней Иван глазами. Усмехнулся слабо: видишь, какой теперь, не то что… Оглянул двор немца, крепкую, дикого камня, стройку, телок, которых выгоняла в загончик Лизхен; поглядел на расшитые занавески на окнах, на красные сережки фуксий, на зеленые, густые гряды огорода, к саду. Эх, перетащить бы в Сквор-цовку!
Сгорбился и привалился к немцу.
Когда проезжали мимо голубого домика Виндэ, Иван поглядел на садик, но не было там праздничной Терезы.
Прощай. Прощай, синеглазая, ласковая, не наша. Вспомнил, как сказал вчера пьяный Клюпф: «Ты сильней всех, Иван!» Накатило досадой, и сказал немцу Иван:
– Все умею… Все бы ваше хозяйство справил… плевать. Покачал Браун головой, ответил через сигарку:
– Нет. Не справить тебе, Ифан. Ты… ты картофельный голёва, Ифан.
Сказал, как говорил часто. И добавил:
– Не картофельный голёва так не кончает. Думм!
– Плевать! – сплюнул Иван кровью. – Отдам тебе рубль заветный…
…
– На, немец… Поминай Ивана.
Посмотрел Браун в лицо Ивану, взял рублик из холодных пальцев, достал кошелек бисерный, кувшинчиком… Да не дал ему Иван: вытянул рубль из пальцев.
– Пущай гуляет!
И, собрав последние силы, пустил его на ребро в небо, как, бывало, запускал лещедкой.
– пруд на версты. Далеко блеснула серебряная капля. И канула.
– Пущай… гуляет! – болью усмехнулся Иван, кривя губы.
Строго оглянул его Браун и засопел сигаркой.
За ужином сказал Браун:
– Мы потеряли доброго Ивана. Доктор сказал, будто лопнуло у него в груди, где пробила пуля. Ты, Фриц, его рассердил. А он – глупый и не знает меры. А был золотой работник. Надо просить опять. Говорят, новую партию прислали русских Иванов на работы. Не надо было его задорить!
– Он хотел перед девушками похвастать силой, – сказала Тильда. – Такой бабник! Теперь я могу сказать: очень он таскался за мной, бедняга.
– Что такое? – строго закричал Фриц.
– Вздумал еще! За кого же ты меня считаешь?! – крикнула возмущенно Тильда.
– Ладно. Налей мне пива.
Тильда налила ему и себе, протяжно заглянула в глаза и чокнулась – не отняла кружки. Любовно глядела на них старая немка. Кукушка прокуковала – десять.
– У него уже помутилось… – показал на голову Браун. – Он зашвырнул в пруд свой серебряный рубль, две марки!
В этот час в чистой палате грюнвальдского медицинского пункта умер Иван.
Дежурный доктор отметил в своем журнале: «Русский пленный. Иван Грачев, 26 лет, № 24727, умер в 10 ч. 16 с. мая от кровоизлияния в легкие (легочный удар). Заявлена причина: поднятие чрезмерной тяжести на спор, в игре (до 30 рус. пд.). Причина способствовавшая: боевое ранение в грудь (сквозное). Прекрасно выраженный экземпляр славянского типа. Всестороннее измерение сделано (стр. 169). Сообщить г. профессору Клейден (Берлин)».
Записав показание фельдшерицы, доктор приказал перенести труп в прозекторскую – для вскрытия.
1918–1923