Распад

<Из воспоминаний приятеля>

I

Из-за двойных рам в нашу комнатку доносится неясный гул со двора. Мы бросаемся к окнам и видим знакомую картину: дядя Захар рассчитывает кирпичников.

Это целое событие в нашей монотонной жизни.

Если дядя Захар «рассчитывает», значит – скоро пойдет снег, придет зима, и нам купят маленькие лопатки; косой дворник Гришка, – так зовут его все на дворе, – будет ходить в валенках и носить в комнаты осыпанные снегом дрова, а липкая грязь на дворе пропадет под белой, хрустящей пеленой.

Этот «расчет», что производится сейчас в маленькой конторе, где на высоком стуле сидит юркий Александр Иванов, дядин конторщик, – сулит нам много интересного и помимо идущей зимы. На грязном дворе, на бочках, досках, колодце и даже помойной яме, с прыгающими по ней воронами, сидят кирпичники. Это особый мир, – люди, мало похожие на окружающих нас. Это, пожалуй, даже и не люди, а именно – «кирпичники», появляющиеся на нашем дворе дважды в год: перед зимой, на грязи, когда им дают «расчет», и на Пасхе, когда их «записывают» на завод.

Кирпичники, как и погода на дворе, меняются. На Пасхе они, обыкновенно, озабоченно и молча толкутся и поминутно срывают рыжие картузы, когда конторщик дробью скатывается с галереи от дяди и, не отвечая на поклоны, несется с большой книгой в конторку. На Пасхе кирпичники терпеливо, с раннего утра до поздней ночи, кланяются всем на нашем дворе: и дворнику Гришке, который почему-то все время перебирает пятаки на ладони и метлой гоняет кирпичников с крыльца, и мыкающейся с дойником бабке Василисе, и кучеру Архипу, в плисовой безрукавке, грызущему семечки на крыльце, и даже нам. Да, это особый народ, эти кирпичники! Они пришли «оттуда», из того тридесятого царства, которого мы не знаем, а называем только – «оттуда». Сегодня, в грязный, осенний день, они отправятся «туда».

На Пасхе кирпичники – угрюмы, часто поглядывают на стеклянную, сверкающую под солнцем галерею и ждут, ждут… Нас зовут обедать, а кирпичники остаются. Уже пять часов. Нас кличут пить чай, – кирпичники еще остаются. Мы идем ужинать, и Гришка выталкивает оставшихся, не попавших на завод.

Наем состоялся. Это на Пасхе.

Но теперь, теперь мы знаем, что будет: будет то, что было перед прошлой зимой. Как и тогда, кирпичники Гришке не кланяются и шумят, часто чешут за ухом, смотрят на, пальцы и перебирают их. Дверь конторки хлопает, и Александр Иванов выкликает:

– Эй, черти, не галди!.. Сидор Пахомов!.. Давай Сидора Пахомова!..

– Курносый, тебя!..

Мы открываем форточку, потому что на дворе происходит что-то очень интересное: уже раза два в калитку с улицы просовывалась голова будочника.

– Живоглот! – доносится знакомое слово. – Жулик-черт!.. Подавись моим целковым!.. Грабь!..

– Это они дядю, – говорит брат.

– Нет, это они Александра Иванова… Он, должно быть, деньги у них взял… – говорю я.

Высокий, рыжий кирпичник, в измазанных глиной сапогах и в заплатанном полушубке, трясет кулаком в воздухе.

– Цыган!..

– Да, это дядю, – говорю и я.

Мы не понимаем многого; мы только чувствуем. В форточку сквозит, лица наши синеют от холода, но закрыть мы не в силах.

– Жулье! – гремит рыжий кирпичник на зеленую дверь конторки и кричит так, что дребезжат оконные рамы, и мы пугливо отодвигаемся.

– Народ только грабите!.. Наставили хором-то на нашей копейке!

Страшный человек поворачивается в нашу сторону, и его острые глаза из-под сбитого картуза скользят по окнам. Мы откидываемся в глубь комнаты, но голос уже ворвался через форточку:

– Подохнешь скоро, Чуркин!..

Вздрагивает зеленая дверь, рокочет блок, и на пороге вырастает Александр Иванов в грязной манишке и при цепочке.

– Кто тебя ограбил, а?., кто? – тоненьким голоском взвизгивает он. – Как такие слова, а?.. Кто тебя ограбил?..

– Ты, пес хозяйский… ты!..

– Я?! Лахудра!!.

Это слово новое, и мы его сейчас же схватываем и начинаем твердить.

– Сам лахудра!.. Гривну-то сглотал… Что?!.

Александр Иванов замирает в негодовании, готов выпалить весь запас своих слов, – он умеет! – но кирпичник совсем на него насел и гремит:

– С тышши по гривне не додал!.. Почем рядил?..

– Почем?., почем?., ну?!.

– Вот те ну!., почем!., черт… Почем?..

– По морде тебя, подлеца… Почем?..

– Не додал по гривне, Лександра Иваныч… – гудят кирпичники. – Да чего тут, Сидор… наплюй… Не задёрживай народ… чего там…

– На! на бумагу!.. На!., одень бельмы-то… чти! сам крест ставил… На, черт лохматый… По три с гривной… так?..

– За-чем… Ты, это самое, погоди… не дрыгай бумагу-то… Эн, она… цыфря-то… соскоблил ее, видать…

– Рожу тебе соскоблить! Гришка!., волоки его!., кличь будочника!..

– Ладно. На суд пойду!..

– Судись! – взвизгивает Александр Иванов. – Судись… ступай!..

– Хозяйская сволочь!!.

– Что-о?.. – как гром, прокатывается по всему двору. – Александр Иванов!..

Шум оборвался. На галерее показывается сам дядя Захар, страшный дядя Захар. Он «рвет подковы» и может кулаком убить лошадь. Это человек в сажень ростом, черный, с большим черным хохлом и страшными, глубоко запавшими глазами. Он всегда громко кричит, харкает, дергает глазом и чвокает зубом. Мы его боимся. В нашем доме его называют крутым и железным. Смотрит он всегда из-под бровей и никогда не шутит. Когда я хожу поздравлять его с днем ангела, он только кивнет головой, протянет большой, железный палец к двери и скажет:

– Ладно. К тетке ступай… яблоко тебе даст.

Александр Иванов стрелой подлетает к галерее, прижимает руку к боковому карману, где у него карандашик и желтый складной аршин, и объясняет все.

– Цы-ган! – кричит рыжий уже в воротах, но Гришка захлопнул калитку и задвинул засов.

Рыжий пытается прорваться, но уже поздно.

– Гришка! – гремит дядя Захар. – Дай ему, подлецу!..

У нас захватывает дух. Мы впиваемся в стекла, высовываем головы из фортки. Мы видим, как Гришка бьет кирпичника по шее, а тот закрывает руками лицо и хрипит:

– Будя, будя…

– Клади ему, сукиному сыну, полную!., сыпь!!. – кричит дядя Захар.

– За што бьешь?.. – пробуют вступиться кирпичники.

– Молчать!.. Не давать расчета!..

– Да мы ничего… Зря его потому…

Они боятся, что их «выкинут за ворота». А сегодня надо ехать домой.

– Кто недоволен? – гремит с галереи. – Ты недоволен?..

– За-чем?.. я ничего… я рази што..?

– Ты недоволен?..

– Да вить… Уж не обижай, Захар Егорыч… по гривне-то накинь…

– Рассчитывай чертей!.. А кому не так – в шею!..

– Воля ваша… обижай народ-то… – говорит кто-то в сторону. – Грабь…

– громадный, черный и страшный. Глаза его еще глубже ушли под лоб.

– Что? – гремит он. – Граблю??.

Еще один момент, и будет… будет то, что было в прошлом году, когда одного кирпичника обмывали под колодцем. И толпа, и он – меряют друг друга глазами.

– Уж рассчитали бы уж, Господи… Рассчитайте, ну как по-вашему уж будет… – слышатся вздохи.

– Леня! Леня идет.

В воротах показывается стройная фигура реалиста Лени, с сумкой за плечами. Он старше нас лет на семь и уже в четвертом классе. Он останавливается у конторки, смотрит на кирпичников и слушает, как те бранят полушепотом «цыгана». Он, конечно, все понимает: его лицо бледнеет, и дрожит верхняя губа, как всегда, когда он сердится.

На кого же он сердится? конечно, на этих кирпичников?

Он проходит черным крыльцом, еще раз останавливается и слушает. Зачем он подслушивает? Наконец, он подымается на галерею при звонком лае «мушек» и «жуликов», беленьких собачек, которых я так боюсь.

– Ишь, щенок-то… такой же черт будет… – слышим мы разговор под окном.

– Его рази?..

– Его… Такой же цыган.

В окне, напротив, отворяется форточка: это Леня высунул голову.

– Александр Иванов!.. Александр Иванов!..

– Тебя, Лександра Иванов, – передают кирпичники. Конторщик уже под окном.

– Я сказал папаше… Папаша велел прибавить по гривеннику…

Форточка захлопнулась. Я хочу крикнуть в форточку, окликнуть Леню. Я рад, сам не знаю – чему, прыгаю на одной ноге, кувыркаюсь по ковру и кричу:

– Лахудра!., лахудра!., лахудра!.. Мы все поем это слово.

– Ты думаешь, – это – спрашивает брат.

– Ну, конечно, Леня…

– Верно. Помнишь, плакал он?..

– Это когда Цыган расквасил кирпичника?..

– А кто по-твоему лучше: Леня или дядя Захар?

– Конечно, Леня.

– Верно.

… она скоро придет… Я увижу белый двор, голову Бушуя, высматривающую из конуры на шайку, и ворон, обирающих нашу шершавую растрепу.

Я увижу ледяные елочки на окнах и дрожащее в них холодное пламя подымающегося из-за конюшни зимнего солнца.