VIII
Как раз в Петров день у нас на дворе разыгралась интересная история, вызвавшая во мне непонятный восторг.
С утра толпилось человек двадцать кирпичников. Они вошли силой, несмотря на отданный еще с вечера приказ Александра Иванова – не допускать никого. Гришка укрылся в конюшне. Дядя Захар был у обедни. Леня еще спал.
Измазанные глиной и покрытые красной пылью, кирпичники заняли крыльцо и колодец, поставили сторожа у ворот, чтобы кто не дал знать в участок, и заявили, что будут ждать «самого». Александр Иванов с перепугу заперся в конторке, потому что кирпичники грозили оборвать ему все потроха и манишки.
– Ускрылся, паскуда!.. Ладно-сь, достигнем.
Мы со Степкой забрались на сеновал и ждали, что будет.
– Они здоровенные, – говорил Степка. – Они теперь всех бить будут. Червями их кормит Сашка… Дедушка Трифоныч давеча сказывал… Вот они и будут лупить…
– Что такое, братцы?
Леня, в ночной сорочке, высунулся из окна кабинетика.
– Здравствуй, хозяин! Вот какое дело, Лексей Захарыч… разбери…
Посыпались жалобы, галденье, крики. Я видел, как лицо Лени то краснело, то бледнело. Он кусал губы и дергал глазом, как дядя Захар.
– Хорошо, – сказал он. – Ждите. А ты, – поманил он самого старого кирпичника, – зайди ко мне…
И скрылся.
– Вот он ему там начи-истит зубы… – весело говорил Степка.
– Никогда не начистит!
– Не знаю, што ль!.. Цыган им все так чистит… Зазовет да и напомадит… Трифоныч-то сказывал.
Минуть через пять старый кирпичник вышел из того дома какой-то растерянный, с беленькой бумажкой.
– Вот… за обиду, говорит, вам…
– Э-эх, па-аря!.. Четвер-туху-у!..
«четвертуху» за уголок, а остальные поглядывали и дивились.
– За обиду, говорит… Потому, ему обидно… Вот, грит, вам за обиду…
– За обиду?! Ишь ты…
– Да, говорит, за обиду… Больше, грит, нету у меня… А вот вам, за обиду…
В это время заскрипели ворота, и въехал во двор дядя Захар на дрожках. «Четвертуха» спряталась, кирпичники сняли картузы и кланялись.
– Что? как?., зачем? Гришка!..
Гришка уже вертелся около дрожек и что-то докладывал.
– Червями кормит!.. Убери Лександру Иванова!.. Каки это харчи!.. Свинья не жрет! Рядил по полфунта на голову говяды, а сам кость да солятину тухлую… Мы и в полицию пойдем…
Дядя Захар придвинулся боком, поглаживая руки.
– Что? ку-да?..
Кирпичники грудились и отступали.
– Знамо куда… в полицию!.. Люди мы, ай нет?..
– В по-ли-ци-ю?!.
Он вдавился в толпу и схватил за горло самого высокого кирпичника. Голова дяди Захара запрокинулась, надулись жилы на шее, и глаза выкатились, как два яйца.
– Не тронь! – крикнули из толпы.
– Смотри, смотри!., у-ух ты…
Дядя выпустил кирпичника и быстро обернулся к Лене.
– Ты?!! ты меня..!
Оба мерили друг друга глазами, грозные, как надвигающиеся одна на другую тучи. Сейчас ударит громом.
– Бол-ван!.. – прокатилось по двору. – Твое дело?.. Молокосос!..
– Мое!.. Твои рабочие и мои они!..
– Твои?!.
– Мои!.. А драться не позволю!.. На!., меня бей!..
Дядя точно поперхнулся и не находил слов.
– Черт!.. – только и мог сказать он сдавленным голосом.
– Леня! Леня!.. – с мольбой звала тетя Лиза с галереи.
– Не ва-ше де-ло!.. – жестко крикнул ей дядя Захар, вынул платок и утерся.
– Позвать Александра Иванова! С-сукины дети…
Бледный Александр Иванов вертелся без картузика в стороне от дяди и что-то врал.
– Ваш антирес… им что хошь… никогда не довольны… что ни дай – сопрут… мне что… Он вон всех мутит… Коно-паткин-с… самое свежее…
– Мутит! ты у меня… хлопай бельмами-то!.. Поменьше карман-то набивай!., ерза чертова!..
– Сменить надо, – сказал Леня. – Впрочем, как знаете…
– Да, да!., знаю!., сам знаю!..
– Кормовые дайте… пусть артелью ведут..!
Дядя взглянул на Леню, подумал.
– Голова!., правильно… Ты! слушай!.. На артель перейдете!
– Да чего лучше… Так-то ладней… – загудели кирпичники.
– Ну, и проваливай к чертям!
Высокий кирпичник поглубже надел картуз и сказал:
– Правильный у тебя, Захар Егорыч, наследник… Дай Бог здоровья.
Дядя Захар вдруг преобразился, хлопнул Леню по широкой спине, тряхнул головой и сказал, ни к кому не обращаясь, никого не замечая:
– Вот ты какой у меня… Весь в меня!.. Ну, пойдем чай пить, ученый…
Он обнял Леню за спину, и они пошли на галерею, оба очень похожие один на другого: одного роста, так же широки в плечах. Только Лене было девятнадцать лет, а дяде Захару сорок пять; только у Лени было белое лицо, а у дяди темное, и дядя Захар был человек необразованный, а Леня выходил на дорогу.
Вскоре, под вечер, случилось происшествие, случайно обратившее мое внимание.
Нас уже звали ужинать, как во двор въехал извозчик. С черного крыльца кучер Архип и дворник Гришка вынесли кованый жестью, с боков красный, сундучок, узел и коробок и поставили на извозчика. Кто-то уезжал.
– Пожила и будет… нагулялась… – говорил Гришка.
– Девка-то дура… навязалась сама…
– Сказывай, сама! не знаем делов, што ль?.. Третью такую выпроваживаю. Летось Машка…
– Ну, вот… Машка!., чать Ксютка… Ксютка-то опосля Машки жила…
– Ай Ксютка?.. От «самого» заполучили. Тоже маху не давал…
– Хочь и при жене…
– А што ему жена!., деньги есть, харчи хорошие… Да до каждого доведись – мимо рта не пронесешь… А девки-то ядреные все…
– Будя орать-то. Лексей Захарыч на галдарее… Ревет, поди?
– Грунька-то? ревет… Да и он-то… му-ут-ный. Две сотняги дал, будто.
– Чего ей! Опростается и опять прибегёт.
– Прибегёт…
– Да от его ли?
– От его. Парень в соках, дело молодое… на сторону не ходит. А та-то перед им вывертывает… ну и…
– Идет…
Груша, в белом платочке и тальмочке, с маленьким узелочком, вся закрасневшаяся, усаживалась на извозчика, подбирая крахмальную юбку. В окне, в глубине галереи, я заметил Леню.
– С отъездом-с, – раскланялся Гришка, подымая картуз. – Счастливого пути. На фатерку-с?..
– Да, – тихо сказала Груша, опустив голову. – Узел-то к извозчику поклали?
– Тут-с… и коробок у его. К осени опять к нам-с?
– Уж и не знаю… не знаю… Сундучок бы подвинуть…
– Нас не забывайте, Аграфена Митревна… Хочь вы нами и гнушались, а мы навсегда вам уважение… Доброго здоровья.
– Будя зубы-то чесать, – смешливо затараторила горничная Паша, в белом переднике, вынырнувшая из-за угла.
– Прощай, Грушутка!.. Дал твой-то? – понизив голос, спросила она.
– Дал. Забеги когда…
– Ну, трогай! – крикнул Гришка. – Сторонись, павлина! – толкнул он Пашу. – Угостите семечками, Прасковья Семеновна… Забывать стали… Теперь местишко-то ослобони-лось… – подмигнул он на галерею.
– У, леший, зубоскал!
– Может, и вам Бог счастья пошлет…
– Уйди, косой, не липни.
– Такая уж ваша должность веселая… А это что же у вас тут такое?.. Хо-хо-хо…
– Ну, ты! руки-то подержи!.. Не в свое корыто лезешь…
Извозчик выехал за ворота, и Груша навсегда покинула тот дом. А через неделю Гришка предупредительно втаскивал новый сундучок, и молоденькая, черноглазая Поля, шумя крахмальными юбками, входила на галерею.
И всегда в тот дом нанимали молодых горничных. Как объяснил мне всезнающий Степка, это для того, чтобы барчуку не скучно было и чтобы он «не отбивался от дома и не пропал».
– Вон у тебя Пашка-то – сливки! Чего зеваешь-то… – добавил он, разевая огромный рот.