LI
Высота, чистота, недосягаемость
На площадке был сервирован чай. Лежали в лонгшезах, курили, благодушествовали. С высоты веранды господин в бакенах возгласил:
– Павел Кириллович Кузюмов!..
А Кузюмов уже сходил по ступеням, барственный, элегантный, голубовато-стальной, в шикарнейшей панаме, только входившей в моду. Его встретили криками «ура» и аплодисментами. Он приостановился, в недоумении… Было в этой «встрече» и от обильного обеда, но, главное, – от «благородного жеста», о чем уже разгласилось.
отчетливо и отцу Никифору, и это произвело впечатление. Официант нес за ним на серебряном подносе великолепную хрустальную вазу с орхидеями редкой красоты; другой нес столик, в мозаике из цветного дерева, – высокого искусства. Поздравив хозяев с новосельем и пожелав благоденствия, Кузюмов просил Дарию Ивановну благосклонно принять цветы. Даринька была оченьтронута вниманием и просила садиться, показав около себя. Кузюмов опустился в плетеное кресло и, с наклонением головы, принял от нее стакан чаю. Сейчас же выразил восхищение всем, что видел:
– Ваши цветники – сказка. Сколько вкуса!..
– Но это… все… покойная владелица Ютова… – сказала Даринька. Кузюмов наклонил голову.
– Вы преемственно продолжаете.
– Но я и цветочка не посадила… – сказала искренно Даринька, – это все ученый садовник, ее… его считают… как это?.. – забыла она слово. – Ах, да… гениальным.
– Гений творит, вдохновляемый… Теперь… – он приостановился, тоже как будто подыскивая слово, – вы вдохновляете.
Согласился с Виктором Алексеевичем, что, действительно, – «цветочная симфония».
– Это напоминает… кажется, у Жуковского?.. сказочный сад, где играли золотые и серебряные яблочки… и там – Жар-Птица…
И тени усмешливости не было в его тоне: он был явно изумлен всем, до господина в бакенах, поднесшего спичку к его сигаре.
Даринька, не думая, как примет это Кузюмов, неожиданно сказала:
– Как обрадовало меня вчера… сколько людей сделали вы счастливыми, подарили покровским землю!.. Они все за вас молятся, я знаю.
Этого не ожидал Кузюмов! Он изменился в лице, чуть побледнел, заметили. Тотчас поднялся и поклонился хозяйке.
– Благодарю вас, Дария Ивановна, но… такая оценка совсем не по заслугам. Счастливыми?.. Помилуйте, я совершенно тут ни при чем… это лишь запоздалое исправление ошибки прошлого. Я ровно ничем не поступился.
И перевел разговор на полученное оказией письмо из Одессы, от «милого Димы Вагаева».
– Ему лучше?.. – спросила Даринька.
– Вы угадали, настолько лучше, что в конце августа надеется ко мне проездом… Узнав, что мы соседи, просил передать вам «самый горячий привет». Оказывается, он отлично с вами знаком по Москве?..
Даринька не нашлась ответить, но помог Виктор Алексеевич, бывший в отличном настроении:
– Ну, как же!.. отлично знаком!.. на наших глазах тогда… … попал на гауптвахту… действительно сорвиголова!..
– Какое чудо!.. – и спохватился: – Простите бестактность, но… это совершенно изумительно, ваша брошь!.. Ничего подобного и у венецианских мастеров… это выше Челлини!.. Даже в Ватикане не… Это головокружительной высоты и глубины!..
Решительно Кузюмов был совершенно иной, чем его славили. Все смотрели. Но смотрели не на него, а на Дариньку, на ее парюр. Она поникла, как бы смотря на брошь. Она и раньше чувствовала, как останавливали взгляды на чудесном, но не высказывались. Только Надя с матушкой разахались давеча: «Боже, какое на вас… чудо!..» Теперь все начали выражать восторг. Даринька едва владела собой, чтобы не убежать.
Тут вмешался Виктор Алексеевич, еще больше смутив ее: стал рассказывать о «чуде с самоцветами». Он был в возбуждении от тостов, от всеобщего восхищения, – был в ударе.
Рассказывал, как Дариньке в «Славянском Базаре», чуть ли еще не с большим увлечением подчеркивая чудесное, веря сам.
… – это после и высказалось иными, – что в этом необычайном происшествии главным чудом была она: она была как бы поднята над всеми, отмечена как достойнейшая, чистейшая.
Ни слова не произнес Кузюмов, ничего не прибавил к «бестактности», которая, видимо, подействовала на него сильно: он сидел, наклонив голову, как бы погруженный в мысли, помешивая холодный чай.
– Подлинное чудо!.. – воскликнула Надя, когда закончился рассказ о самоцветах.
Вышло так искренно, что никто и не улыбнулся. Только отец Никифор сказал, качая головой:
– А, ты, стремига-опромет!.. Хотя… для верующего тут действительно явное проявление Высшей Воли.
Виктор Алексеевич после досадовал, что позволил себе такую откровенность. Даринька ему пеняла: «Зачем такое… перед всеми!..»
После вдохновенного рассказа всем хотелось посмотреть поближе. Пришлось снять брошь. Даринька сделала это очень неохотно, шепнув Виктору Алексеевичу; «Не позволяй коснуться…» Он положил драгоценность на ладонь и показывал на некотором отдалении, с виноватым видом. Даринька сидела как на иголках. Это почувствовал Кузюмов. Восторгались, разгадывали «идею броши». Караваев определил за всех:
– Ясно, господа!.. Идея – небо: высота, чистота, недосягаемость.
Кузюмов тихо сказал:
– Простите. Я не думал, как это может отозваться.
Она молчала.
«световую беседку» Дормидонта. Вокруг озерка зажглись в траве бенгальские огни, и в их свете стала воздвигаться хрустальная радужная сень, струящаяся, вся из фонтанных струй, как из хрустальных нитей. Даринька вспомнила сон в Москве: «Все живое, и все струится». Звали Дормидонта, но лишь услыхали из темноты: «Все это пустяки!»
Жгли фейерверк. Музыканты – трубили славу. Ямщики, разогретые вином, пели «Не белы снеги…». Новоселье закончилось.