XII
Вещий рой
Она чувствовала себя на крыльях, спешила увидеть все. Мухомор был в мыслях. Алеша молчал. Она спросила его, почему он опять молчит, – устал показывать?
– Я?! – будто проснулся он. – На вас молиться можно… – смущенно сказал он тихо и опустил глаза.
– А вон, за сиреньками, – показал Мухомор, – Ольга Константиновна церковный сад устроила…
«церковный сад», но ее отвлекла сиреневая заросль. Не только заросль, а высившаяся над ней рябина, завешенная гроздями. Толкнулось сердце в испуге, и она остановилась перед сомкнутыми сиренями.
Эта рябина над сиренями напомнила ей московский сад, то место, где недавно простилась она с Димой. Было совсем как там. Она вспомнила большую клумбу, засаженную маргаритками. Она выкапывала тогда в лоточек маргаритки, и вот, белея в деревьях кителем, нежданно явился Дима проститься с ней. Теперь, увидав рябину, она почувствовала тоску и боль. Не темная была тоска эта, и боль – не больная боль, а светлая тоска и боль-грусть.
– Совсем как тогда!.. – невольно воскликнула она, – там… клумба, в маргаритках…
– Маргаритки?.. – крикнул удивленный Мухомор. – Сейчас увидите маргаритки!..
Он шарахнулся, разодрал и примял сирень, и она увидала большую клумбу, покрытую маргаритками, и лавочку, как и там.
– Господи… – прошептала она в испуге, смотря на клумбу.
– Присядьте, барыня, на лавочку, устали… – услыхала она голос садовника, еще державшего кусты сирени.
Она почувствовала большую слабость, села на лавочку и смотрела на маргаритки. Грустны были они, розовые и белые, немые, как таимая в сердце боль. Это были другие маргаритки, махровые, но они были грустные, как и те. Она видела те, и белое, то, платье, свои руки, в земле от маргариток… слышала треск кустов, видела белую фуражку на сирени… Все помнила. Взял он с куста фуражку, слышала, как сейчас: «До свиданья?..» Как потянул белую сирень, которой она укрыла слезы… Последнее слово слышала – «Чудесно!..» – крикнул он там, за садом.
Даринька поглядела на небо.
Чудесно было в лазури, в набежавшей снежности облачка. «Какая чистота… – думала она, смотря на таявшее облачко. – Такая его душа… тогда открылась…»
«отпущенной». Чудесное какое небо, какое чистое, – смотрела она в безоблачную голубизну.
– Смотри-ка ты, что… а!.. – услыхала она голос. Алеша и садовник смотрели на рябину. Мухомор указывал на что-то, тряся пальцем. Она спросила, что это там.
– Рой, рой сел!.. и, – сказал шепотом Мухомор, – Егорыча надо, он умеет их огребать… – и побежал на пчельник.
Даринька увидала в рябине отблескивавший золотцем темный ком, державшийся чудом в воздухе, под сучком. Вокруг этого, с голову, «яйца» вились и налипали пчелы.
– Рой увидеть – к счастью, – сказал Алеша.
– Никогда не видала… к счастью?..
– Такая примета. Вчера мы с Костей разбирались в чердаке. И вот в маминой шубке… она проветривалась перед слуховым окошком… вдруг увидали рой, в рукаве шубки, и Костя сказал: «Какое-то нам будет счастье?» И вот, приехали вы… вспоминали сегодня ночью. Будто мама дает нам знак. Костя не признает примет, а сказал: «В маминой шубке, счастье!» Пчелы всегда облепляют матку, где она сядет. И все говорили: «Будет счастье, вас мамаша не забывает». Вы приехали и сняли тяжесть, Костя веселый уехал…
– Какой-то «церковный сад»… говорил садовник?..
– Здесь особые цветы, «церковные»: астры, георгины, бархатцы, бессмертники… вон, за канавкой спаржи. И душистый горошек. Мама называла «мотылечки», очень любила. Эти цветы и спаржевую зелень посылали в церковь, на Животворящий Крест. И всегда хоругви украшали…
Пришел Мухомор с Егорычем, принесли лесенку. Веселый, подвижный Егорыч хотел ручку поцеловать, но Даринька сказала: «Нет, нет… батюшке целуют руку…» Егорыч покачал головой и сказал весело: «Ишь ты, какая умница-разумница! ну, поклонюсь тебе». Шутник был, Дариньку будто за ребенка принял, сказал:
– Ужо, на Спаса, загляни на пчельник ко мне, медком-почином попотчую новую хозяйку нашу. А на хозяйку-то не похожа, не строгая.
Смотрел умильно, и у глаз его лучики сияли, – совсем как пчеляки-монахи.
– А ну, загану тебе, а ты разгадай; «Висит мохнато, увидал – жить богато!» Чего будет?..
– Ро-ой!.. – засмеялась Даринька.
– Говорю – красавица-умница! А ну еще: «Сидят чернички во темной темничке, без нитки, без спицы, – вяжут вязеницы… ни девки, ни вдовы, ни мужни жены… детев не рожают, Господу Богу угожают»?..
– Пчелки!.. – воскликнула радостно Даринька.
– А, ты, бедовая какая, светленькая… – всплеснул руками Егорыч, – весело с тобой балакать. А теперь огребать давай, милая, тебе на счастье. Господи, баслови… далось бы…
– Богатый роек, фунтикам к пяти, кака прибыль-то! На счастье тебе, роиться… – сказал он с ласковой ухмылочкой.
Даринька не поняла, чего это говорит «роиться». И вдруг так вся и вспыхнула.
– Како подвесило-то… молись Богу.
– Это здешний? – спросила Даринька.
– Егорыч наш, пчеляк, – сказал Мухомор. – Большой пчельник у нас к малиннику. Егорыч всегда оправдается, пудов полсотни медку сотового продает Матвевна, Вещатель будто… погоду по пчелам за неделю знает.
– Вещатель?..
– Странный он, – сказал Алеша, – вещие сны видит.
– Да?!.. вещие?.. – будто испугалась Даринька.
– За год еще сказал Матвевне про маму: «Не жилица она…»
– Так и сказал?..
– Да. Доктора думали, что малокровие, опасного не предполагали. А Косте сказал, когда решили продать усадьбу: «Продадите, да не продадите, все медок мой есть будете». Посмеялись тогда, а вот вы вчера сказали…
– Бывают чревовещатели… – сказал раздумчиво Мухомор.
Смотрели грунтовые сараи, полные шпанских вишен, персиков, ренклодов, укрытых стеклянными стенами. Оранжереи, налитые банным теплом, с апельсинами и лимонами в кадушках, с душистыми цветами и спеющими плодами. У Дариньки закружилась голова от парева и аромата. Не помнила, как очутилась на веранде в кресле. Виктор Алексеевич опять переволновался, укоризненно говорил: нельзя же так! Она истомленно повторяла:
– Сколько я видела… будто сон. Я видела, да?.. – шептала она, осматриваясь. – Колокольчики… помню, теперь все помню… И пчелы у нас… сказал он… «молись Богу…»