XLVII
Смятенье
А в это время с Даринькой случилось нечто, повергнувшее ее в смятенье.
Погода была жаркая, и Даринька, отправляясь за покупками, надела легкое, приятное платье, «сливочно-фисташковое», в каком была на обеде в «Эрмитаже», и модную шляпку с выгнутыми полями.
Коляска спускалась с Кузнецкого. На углу, к театрам, образовался затор, экипажи двигались медленно, стесненные встречной волной от Театральной площади. Пришлось остановиться. Даринька откинулась к подушке, прикрываясь от настойчиво-любопытных взглядов зонтиком. Двигались ландо, коляски с нарядной публикой. Совсем рядом смотрело на нее в упор чье-то черномазое лицо, она смущенно поправилась, поймав себя, показалось ей, в немного свободной позе, и вдруг почувствовала неясную тревогу, – взгляд чьих-то глаз, скользнувший по ней от тротуара. Тротуар был также забит народом, медленно продвигавшимся. Она не успела разглядеть, кто это смотрит, что-то мелькнуло в мыслях, но как раз двинулась коляска, быстрей, быстрей, и она велела кучеру – в ряды, лавка Кувшинникова. И сейчас же вспомнила, что забыла заехать к половине пятого, как ей сказали, взять на Тверской понравившееся Виктору Алексеевичу дорожное платье в английском магазине, несколько ей широкое, которое обещали переделать срочно, а завтра утром назначено было ехать домой. Пришлось несколько подождать, пока на ней примеряли, – платье было теперь как раз. Теперь в ряды.
что, кажется, видела там, на тротуаре, когда остановились экипажи, очень похожего на Кузюмова: его взгляд! Проходя под сводами Рядов, в приятном холодочке, в запахах кумача и мяты, она снова почувствовала, что кто-то на нее смотрит… обернулась и увидела высокого, плотного господина, в белом костюме-пике и в летней широкополой шляпе. Он стоял под сводчатым проходом, боком к ней, просматривая развернутую газету, за которой не было видно его лица. «Кузюмов?.. очень похож…» – подумала. У самой лавки Кувшинникова невольно обернулась. Высокий господин следовал за ней, шагах в десяти, и, когда оглянулась Даринька, приостановился, приподняв шляпу, как бы боялся обознаться. Это был действительно Кузюмов.
– Вот неожиданность!.. – приветствовал он, быстро подходя к ней. – Здравствуйте, как я счастлив… несколько близорук я, мне показалось, что это вы… около Дациаро, когда остановились… Но вы совсем другая в московском воздухе!.. Я не поверил… – говорил он излишне торопливо, не как на Зуше.
Она кивнула, почему-то чувствуя смущенье, видя, как он осматривает ее, «другую, в московском воздухе». Она могла бы ему сказать, что и он тут совсем другой, в какой-то спешке. Она не протянула руки, и он только коснулся шляпы. Спросил, не может ли быть полезен ей чем-нибудь… Она, торопясь, сказала, что так спешит, покупки положат в экипаж, в синодальную лавку еще надо… завтра они домой… – говорила, что пришло в голову, связанная его присутствием. Он слушал молча, почтительно.
– К Кувшинникову мне… – кивнула она, спеша, смущаясь.
– Одну минутку… – мягко задержал он, – я у вас был два раза, заезжал в Ютово… с вашего позволения, и вот… как я рад… неожиданная встреча!..
«Так спешу, извините…» – и быстро вошла в лавку, тут же коря себя, что так неприлично оборвала разговор.
Выбрав для рукоделий по записке, она просила сегодня же отослать в «Славянский Базар», завтра они рано уезжают. У Кувшинникова ее знали, сказали, что через четверть часа доставят. Села в коляску и наказала – в Синодальную лавку, на Никольской.
В Синодальной лавке она почувствовала себя совсем покойно. Все здесь было по душе ей: совсем церковный воздух, пахло кипарисом от разных крестиков, теплилась пунцовая лампада, сияло золотое тисненье священных книг. Пожилой приказчик говорил тихо, покояще. Она дала выписку, что ей надо: разных размеров Евангелия, Псалтыри, молитвенники, поминанья, душеполезные. Для себя взяла «Добротолюбие», о чем давно мечтала, и Библию. Попросила – «святое Евангелие, пожалуйста… самое казовое, для подарка». Увидала граненые хрустальные яички, навыбирала разноцветных, – любила с детства. Вспомнила: Четьи-Минеи, полные!.. – и просила тут же все увязать и отнести в коляску, совсем забыв, что гостиница в двух шагах. Всю бы, кажется, лавку закупила. И не ушла бы – так было здесь покойно, благолепно. Ей подали стул, пока все упакуют. Думала об Уютове… всю зиму будет читать, читать… Все упаковали, приказчик велел бережно отнести в коляску, проводил до стеклянной двери с почтительнейшим поклоном.
Выходя, Даринька увидала в стеклянную дверь – Кузюмова! Смутившись, что он опять здесь, совсем неожиданно сказала: «И вы?..» – и еще больше смутилась, зачем сказала, и почувствовала, что и он смутился. Он поднял шляпу и извинился:
– У меня в мыслях не было обременять вас своим присутствием… Мне показалось, что я вас… затруднил, предложив чем-нибудь помочь?..
– смущение как будто? Мелькнуло, может быть, он обиделся, что она так резко оборвала разговор в рядах. Сказала торопливо:
– Я спешила, недослушала вас… там, у Кувшинникова…
– Помилуйте!.. – воскликнул он, тоже торопясь, выхватил у молодца пакеты и положил в задок.
Помогая Дариньке сесть в коляску, спросил почтительно-осторожно:
– Вы позволите к вам заехать?..
– Но мы же завтра домой, и очень рано…
– Не здесь, в Ютове?.. На Зуше вы были добры…
– Да-да, конечно… пожалуйста… – спешила она кончить разговор, – это для солдат, вы говорили…
– Да… – перебил он, держась за край коляски. – Вы помните, сказал я тогда… с вами можно быть только искренним?.. – он как будто старался найти слова – И я с первой же встречи это понял!.. Ваше Ютово для меня…
– Уютово… – невольно поправила она.
– У-ютово?.. как чудесно, У-ю-тово!.. – в восторге воскликнул он. – …Имело в моей жизни… не могу проезжать мимо без волнения…
«Почему он так говорит?..»-тревожно мелькнуло Дариньке. Он поднял шляпу, как бы прощаясь, и продолжал сбивчиво, торопясь:
– Я понимаю… вам странно, что я так занимаю вас моим… … вы так все берете сердцем… так мало я видел людей с сердцем, с таким сердцем!.. И столько пережито… столько обо мне лжи… конечно, рассказывали вам… я не хотел бы, чтобы у вас было обо мне ложное представление!.. Вы дурно думаете обо мне?.. – вырвалось у него как бы против воли. – Было бы очень горько… такое мнение обо мне!..
Эти слова Кузюмов буквально выкинул из себя, и они страшно смутили Дариньку. Она сказала сбивчиво, почти в испуге:
– Что вы, что вы?.. совсем я не думаю о вас дурно!.. Я так мною хорошего слышала про вас…
– Это все ваша доброта… хорошего нечего обо мне сказать… – отмахнул головой Кузюмов, – разве что хотел … не вышло!.. Простите, это ни к чему. Так вы позволите?..
– Да-да, пожалуйста… – сказала, оживившись, Даринька. – В это воскресенье у нас гости, путейцы… на новоселье… вы знакомы с ними, и мы будем рады…
Она не могла понять после, почему это вырвалось у нее. Кузюмов воскликнул радостно:
– Позволите?.. Такое счастье… приветствовать ваше доброе соседство!..
Он взглянул ей в глаза, она почувствовала в его взгляде радостное и что-то горькое – и не нашлась ответить.
– Вам странно, что говорю… и мне, что так говорю, совсем неизвестный вам… – спешил он кончить, продолжая держаться за коляску, – но бывает, как тупик, трагическое в жизни… Что я?!.. простите, я так бестактно!..
Он растерянно поклонился, резко оторвался от коляски и побежал. Даринька видела, как мелькал в прохожих белый его костюм. «Что с ним?» – подумала она в смятенье и удивилась, что уже у подъезда гостиницы.