XXXIII
Разряженье
Был седьмой час. Солнце висело в мути, как в пожар. Было душно, порой полыхало, как из печи. Малиной пахло гуще. Звонкий всегда мороженщик кричал устало. Сняв шляпы, люди отирали пот, лошади плелись, мальчишки обливались у бассейна, где-то кричали бутошника, но он не шевелился, пил квас у грушника.
Виктор Алексеевич чувствовал смущенье. Теперь, когда все стало ясным, он представил себе острей, чем раньше, что получил Дариньку преступно. Восторг его мутился, он страшился уловить в ее глазах… «Ваше сиятельство»… – да, условность, но это не девочка-золотошвейка, не кинутое всем «безродное», а… присвоенное не по праву, насилием. И тогда, в первые дни их жизни, когда она была оглушена, открыла ему все, что знала, он почти знал, что теперь объявилось так бесспорно.
– Что с тобой? – спросила она заботливо и посмотрела светло, как утром, когда он подавал ей шоколад. Он молчал.
– Ты не рад?..
– Я не найду слов, как счастлив… за тебя… – сказал он с просящим взглядом, не смея омрачить в ней… – Свет какой в тебе!..
– Ты это осветил во мне… – вымолвила она, взяла его руку и утерла слезы. – Боже мой… Виктор!.. – вырвалось у нее вдруг. – Так она?!..
– О ком ты?.. кто – она?..
– Там, в Уютове… се…стра?!.. в родном мы?!.. Го-споди… она… – и без сил откинулась к подушке.
«Гони!.. барыне дурно!..» Коляска бешено помчалась. Да и было время.
«Небеса горят!..» На Лубянской площади рвануло вихрем, пылью. Поднимать верх нечего и думать. Виктор Алексеевич сорвал дождевой фартук, старался укрыть Дариньку собой… Шляпу его сорвало, секло в лицо песком, душило. Катились зонтики и шляпы; пригнувшись, разносчики с лотками спасались в подворотни, гремели вывески, звенели стекла, выли голоса… и в удушавшем пекле все еще стлался вязкий дух малины.
Перед Владимирскими воротами чуть не опрокинуло коляску телегой с прыгавшими стопами прессованного сена. На Никольской грохнуло перед коляской вывеску, лошади понесли, кучер орал неистово: «а-ста-а-ай!..» У самого «Славянского Базара» бутошник повис на дышле, кони осели и задрали морды… Выбежали швейцары…
Дариньку внесли на лестницу, нащупывая во тьме ступени. Ламповщики засвечали лампы, зажигали газ в несрочном мраке: был седьмой час в исходе. Вдруг ослепило-грохнуло, задребезжали-зазвенели стекла, застучало градом. Гуляло-завывало ветром, мотались шторы, звонили колокольчики, с грохотом падала посуда, откуда-то вопили: «Доктора!..»
Дариньку положили в комнату, выходившую во внутренний цветник с фонтаном. Здесь было тихо. Окна были раскрыты, веяло свежестью. Невиданный град, «с яйцо», перебив все окна, сменился ливнем.
Виктор Алексеевич почувствовал в этом урагане нечто. Как в Уютове он научался слышать «симфонию великого оркестра», так в Москве ему как будто приоткрылось, что этот стройный оркестр «срывается» и в этом «срыве» слышится возмущение, угроза… словом, какой-то непорядок, разлад. Впервые почувствовалась ему «природа» как живое нечто… – мистическое, конечно, ощущение! – подверженное, как все, недугу… После он называл – «живое нечто» зависело от какой-то непреложной… Воли?.. Этому чувству он нашел утверждение у вдохновенного поэта: «Не то, что мните вы, природа…» Это «живое нечто», прекрасное и порой страшное, его «духовная» связанность с человеком, было ведомо Дариньке, и с этого урагана стала ему особенно понятна тонкость ее душевных восприятий, чувствование ею стихийности: великих снегопадов, ливней, наводнений, гроз… – того, что завлекает душу вне-земным, уносит – «за». Он отмечал, что с этого урагана «мир для него расширился и углубился».
Доктора не могли дозваться. Даринька скоро пришла в себя.
– Хорошо как, свежестью… – сказала она, вдыхая полной грудью, – это дождь шумит?..
Попросила пить. Он дал ей коньяку со льдом, стал на колени, где она лежала. Она сказала:
– Сколько тебе со мной заботы… поцелуй меня… – и поглядела так открыто, светло, что он не вынес переполненного сердца, отошел к окну, ткнулся лицом в портьеру и стиснул зубы…
– Куда же ты ушел?..
– Я с тобой… – сказал он от окна и подошел к ней.
– Почему ты плачешь?..
– От… незаслуженного счастья… – сказал он, овладев волненьем. – Жизнь… какое чудо!..