IV
Разговор в сумерках
Дариньке почувствовалось в его голосе что-то скрываемо-горькое. Виктор Алексеевич подумал: «Потому и продали гнездо». Взглянул на Ютова: что-то растерянное было в глазах студента. Наигранного ухарства как не бывало. Взгляд его встретился с глазами Ютова.
– Небось, подумали, ради Крыма и с Ютовым расстались? – сказал студент и криво усмехнулся.
– Угадали, так и подумал.
– Прямодушны… это редко теперь. Только ошиблись, не ради Крыма. Было бы преступно – ради Крыма! – вырвалось у студента, и это насторожило Дариньку. – Видите ли… содержать Ютово, как маме нравилось… – раздумчиво сказал он, – нужны средства. Цветники, теплицы, грунтовые сараи… вы еще не видали главного, без чего мама не могла… нам теперь не под силу. И продали. Надо кончать университет, на это хватит, А пока… – обратился он к Дариньке, и она уловила что-то в его глазах, – «удивился словно», – пройдусь по Крыму и буду созерцать… пусть по-вашему, «красоту Господню». Это и в нас, от мамы. Цветы… для нее было все. И она так же говорила про «красоту». Алеша побудет еще с недельку, кончит свои этюды. Он у нас художник, К… хвалит. Кстати… К… мамин портрет дал, увидите, Там мама юная совсем. К нему Алеша и поедет.
– Сложна человеческая душа… вспоминал Виктор Алексеевич этот разговор в сумерках, на балкончике светелки. – Оттаял парень. Говорил своим голосом, не играл. Даринька слушала его с волненьем. Очень нежно говорил он «мама». Может быть, подействовала на него открытость Дариньки, непосредственность ее… Конечно, и расставанье с родным гнездом. Ютов сразу как-то приручился. «Напускают на себя» обыкновенно застенчивые, в которых долго остается детскость. Он не давал нам разбираться, смущался, что мешает, и не уходил. Алеша не проронил ни слова, а когда брат говорил о нем, краснел, как девушка. И лицом был… нежное такое, девичье. Мечтательное, хрупкое было в его наружности, резкая противоположность с братом. Стройный, высокий, «ломкий»… куда-то устремленный взгляд, во что-то – вне.
Словом, грубоватый Ютов раскрылся. Сказал, что «жалко вот со старухой нашей расставаться, с няней».
– Узнаете ее – оцените. Много повидала, много знает. Туга только, навязываться не любит. Тургенев, как приедет из-за границы, посылает за ней повидаться. Много у него в рассказах от Матвеевны. Прочтешь «словечко»… Матвеевна наша! Знаете, она хорошо знала Лукерью, с хутора Алексеевны, помните – «Живые мощи»? Не читали?!.. – удивился Ютов. – Как, неужели не читали… «Живые мощи»?!.. – с изумлением переспросил он Дариньку.
Она смутилась. Смутился и Виктор Алексеевич: помнилось что-то, смутно… кто-то болел, в сарае?..
– Да как же так… непременно прочтите! Это ведь здешнее, вся округа знает, из стариков. Там-то и есть это… – «красота Господня». Матвеевна за святую почитает ту Лукерью. Сама она вам не скажет. Про этот ее «грех»… она, конечно, считает это за грех… я слышал от спасского бурмистра Тихоныча, он эту историю отлично знает. Думнова – по отцу, а по мужу Матвеевна – Полякова. А Василий Поляков когда-то был Лукерьиным женихом, крепко друг друга полюбили, а кончилось «мощами». Лукерья примирилась, что ее Вася женился на хорошей девушке. Непременно прочтите.
Даринька загорелась, – а где достать это, про «Живые мощи»?
– Как – где… везде!.. – удивленно воскликнул Ютов. – В каждой школе, в любой читальне! Это же из «Записок охотника»!.. «Записки охотника»… неужели не читали?!..
Даринька со стыда сгорела, даже проступили слезы, и растерянно глядела на Виктора Алексеевича.
– «Провинциалами»-то оказались мы, – вспоминал он, – даже просто невеждами. Ютов и виду не подал, что уличил в безграмотности. Достал из портмоне ключик на шнурочке и вручил Дариньке: «Все наши книги в вашем распоряжении, там все найдете». Библиотеку Ютовы нам не продали. Эта библиотека, в «гагеновских» переплетах, семейные портреты и реликвии были внесены в сохранную расписку и оставлены временно в усадьбе, в большой угловой. Передавая от нее ключ Дариньке, Ютов неожиданно сказал:
– Хорошо, что вы… – подчеркнул он, – купили наше Ютово. Оно будет в сохранности.
«Почему он так смотрит?» Удивленный таким раскрытием души, он спросил:
– Почему такое доверие? Вы не ошиблись, все будет в сохранности… но вы совсем нас не знаете…
– Не знаю почему… – сказал, вдумываясь, Ютов, – подумалось так… Дарья Ивановна радостно приняла все это… – он показал на цветник, – а маме было это дорого. Вспомнилось ярко, будто я слышу ее голос, вижу ее лицо…
Видно было, как он взволнован: закусил губы и отвернулся. Тут случилось «удивительное»: волнение Ютова сообщилось Дариньке.
– он чуть отступил и смотрел тревожно, – она взяла его руку, взглянула в лицо и, взволнованно, побледнев, начала говорить, путаясь в словах:
– Простите, ради Бога… я ошиблась… шутили вы. Горечь, а я подумала, что… грубо показалось. Я знаю, вы хороший, о маме так… и чувствую. Как хорошо, что мы… родное ваше, Уютово…
– Ютово… – поправил Ютов.
– Ах, да… Ютово?.. а мы – Уютово, так сбылось в нашей жизни… – говорила она, стараясь подавить волнение, – я хочу сказать, что вы… она прижала свою руку к сердцу, губы ее кривились.
– Да. я чувствую… теперь чувствую… и вот, видит Бог… все здесь, дорогое ваше, будет… как при вашей маме… даю вам слово… – она взглянула на Виктора Алексеевича, и он поспешил сказать: «Да, да… как ты сказала!» – Вы не покидаете, все с вами… будете у себя всегда, пока мы тут…
– Я был поражен таким порывом ее… – вспоминал Виктор Алексеевич. – Вскоре я понял все. В них обоих таинственным инстинктом приоткрывалась сущность их отношений в будущем. Даринька вскоре узнала все. Ютов не узнал… может быть, догадался? Надо сказать, что, продавая усадьбу, Ютовы выговорили на три года жить летом во флигеле, три комнаты. Дариньке я забыл сказать. И вот она почувствовала желанье братьев сразу не порывать с родимым домом и так дополнила. Ютов был удивлен ее порывом, весь осветился. Голос, глаза… – все другое. Алеша не проронил ни слова, сидел на перилах балкончика, смотрел на Дариньку. Не смотрел – вбирал. В его взоре сиял восторг. Это был взгляд одухотворенного художника, – он это проявил после, в своих картинах «русских духовных недр», – взгляд мастера, лелеющий неуловимый образ, вдруг давшийся.
– Вот какая вы… – тихо сказал Ютов, – благодарю вас… – И поклонился. – Вы почувствовали… было тяжело эти дни, последние. А теперь легко. Будто никакой перемены не случилось, а… продолжается… – и мягко улыбнулся.
– Соловьи!.. – тихо сказала Даринька, – так близко!..
– Что тут в мае!.. – ответил Ютов. – Теперь последние, уже неполные коленца. Видите, озерко, на островке, карликовая ива… мама называла ее «грустная малютка». Всегда там, в незабудках, у них гнездо. Привыкли, не боятся. И по жасмину, и по Зуше, в черемухах…
– к реке. Один послушает, ответит. Чередовались. Вправо, за усадьбой, где село, сторож отбивал часы, как в сковородку: … девять… десять.
– Де-сять!.. – спохватился Ютов, – вам еще разобраться, а я мешаю. Завтра рано, с пятичасным, в Орле еще подсядут. И уезжать не хочется…
Кто-то приготовил им постели в приятных спальнях. Дариньке выбрал голубую, в птичках, с окном в цветник. Виктору Алексеевичу – в лиловом кабинете, в елки. Так и оставили, пришлось по сердцу.
К окну тянуло. Даринька подняла штору. Розоватый месяц на ущербе выглядывал из-за кустов: «Ну, как на новоселье?..» Соловьи чередовались. Пахло резедой, петуньями. Этот запах напоминал цветы Страстного. Даринька глядела в небо. Замирало сердце, от полноты. Она опустилась на колени в огромном, до полу, окне, будто под светлым небом…
– раз, Молилась в дреме, в пенье соловьев. «А завтра… ско-лько!..»
«…Тогда впервые сердцем познала я дарованное Господом счастье жить. В ту ночь, смотря на небо, я чувствовала близость Бога, до радостного замиранья сердца. Был Он в звездах, в легком дуновенье, в благоухании от цветника. Слышала Его в пенье соловьев, чувствовала несказанным счастьем, что буду вечно, ибо сотворена по Его Воле, Его Словам. Видела искру в своем сердце, нельзя сего постигнуть. Эта искра стала во мне как свет. С того часу каждый день жизни стал познаванием Его через красоту Творения. Чем измерю безмерную Милость – жить? как выскажу? есть ли слова такие?.. в псалмах?.. В ту ночь вспомнилась мне любимая матушкина молитовка, любимый и мною ирмос:
„Услышах, Господи, смотрения Твоего таинство, разумех дела Твоя, и прославих Твое Божество“».