XXXVII
Постижение
С этим днем связывал Виктор Алексеевич расцвет Даринькиных душевных сил.
– Сколько чудесного… там!..
Он дремал рядом в кресле. Взглянул на нее, на раскрытые радостно глаза, в которых сиял свет золотистого абажура лампы, и увидал новую красоту ее, – не юную, а глубоко женственную, сильную красоту, и его осенило мыслью: «Вот то, влекущее, чего ищут все, вечное-женственное, высшая красота творящего начала». После определил вернее: закрепил в своем дневнике: «…Не „высшая красота творящего начала“, это словесно-мутно. То был явленный мне в Дариньке образ чистоты в женщине, женственное начало в творческом. Эта чистота излучала теплоту-силу, как бы основу жизни, и в этой теплоте были – нежность, ласка, милосердие, вся глубина любви… все, что чарует нас в матери, сестре, невесте… – все очарования, данные в удел женщине, без чего жизнь не может быть… – Жена – Приснодева. Культ Девы в мифах, у поэтов, художников, святых, в народах, живущих душевной подоплекой, у нас особенно задушевно и уповающе. Этот культ порожден неиссякающе-властным чувством искания совершеннейшего, животворящего.
– Где – там?.. – спросил Виктор Алексеевич. – Ты сейчас радостно воскликнула: «Сколько чудесного… там!»
– Да-аааа!.. – напевно воскликнула она, – я видела у нас, в Уютове… Забыла… Ах, да!.. помню – все чистое, прозрачное… Вдруг поняла, во сне… – вот – святое! И мне стало ясно… все. Что же я видела?.. Забыла… такое чудесное забыла…
– Видишь… Но это чу-точку только, мреется чуть-чуть-чуть…
Она сложила ладони и возвела глаза – молилась словно.
– Видишь… – зашептала она, как будто боясь спугнуть вспомнившееся из сна, – я видела все вещи у нас в Уютове… и дом, и елки, и цветы… камушки даже помню и колодец… но все совсем другое! Подумала я… – вот – святое, чистое творение Господне… Этого нельзя рассказать. Живое… в елках даже зеленое струится, и все видно, будто прозрачное… вот как через пальцы смотреть на солнце… духи вот в стеклянных уточках продают, в олениках… Я всегда любила смотреть, всегда мечтала, вот бы тетя купила мне… и теперь люблю… Такая чистота… щуриться надо, а то слепит. И в самую минутку, как мне проснуться, подумалось, во сне: вот это без греха, и надо, чтобы все было чистое, тогда все будет. Не думала ни о чем, когда задремывала, и вот такое… – сказала она, дивясь. – А теперь думаю.
– Что же ты думаешь?
– Думаю… – говорила она мечтательно, – это не жизнь, как все живем. Надо совсем другое…
– Что же другое?
– Как это верно, как чудесно!.. – воскликнула она, всплеснув руками. – Так понятно открылось мне, а во сне будто и ответилось, какая должна быть жизнь. Такая красота… снилось-то! все живое, и все струится! А это… – огляделась она, – мутное, темное… неживое. Нет!.. – страстно воскликнула она и так мотнула головой, что лежавшие на батистовой кофточке каштановые ее косы разметались. – Подумать только, какие простые слова, как надо: «Да отвержется себе и возьмет крест свой и по Мне грядет»! Тут все как надо. Каждому дан крест и указано, что надо: идти за Ним. И тогда все легко, всем. И это совсем просто. А думают, что жизнь… чтобы ему было хорошо. И я так думала, маленькая когда… А потом стала всего бояться… Ведь я… – в глазах ее выразился ужас, – тогда… Я сказала тебе не все. Самого страшного и не сказала… и самого…
Он перебил ее, чего-то страшась, может быть, позорного для нее:
– Не все?!.. Самого страшного… и?.. Ты сказала еще – «и самого…» что же еще было, чего ты не сказала?.. – «и самого»?..
– …чудесного!.. – досказала она чуть слышно.