VIII
Миг созерцания
Она поклонилась земно сияющему храму, лазурной дали и, радостная, повернула в Уютово.
Жаворонки звенели журчливой трелью, и она пела с ними сердцем. Пела всему, что открылось вновь ее глазам: овсам, тропке, старым плетням в бурьяне, малиновым колючкам татарника, цеплявшим ее за платье; золотившимся в солнце пчелам, реявшим над малинником в низинке, валкой калитке в зарослях лопуха, крапивы, сочным дудкам морковника, раскрывшим перистые зонтики в манной крупке… Увидала под елками маслята, высыпавшие из-под смолистой хвои после дождей, вдыхала острую их смолистость, радостно любовалась ими, липучими, как в детстве… Вздрогнула от взвизга выскочившей из малинника Анюты: «Ды-ба-ры-ня, ми-лыи… чисто мы в рай попали!..» Приласкала ее, спросила, что она делает. Анюта насторожилась и шепнула, что бабушка Матвевна ух, строгая, – «а правильная, дедушка Карп сказал». Чуть свет в лес ее за грибами подняла, цельную она плетушку березовичков наломала к пирогу, а теперь малину подвязывает, краснеть начала малина… Пахло от нее малиной.
Проходя мимо кухни, откуда тянуло пирогами и грибами, Даринька увидала Матвевну и зашла. На выскобленном столе лежала груда клубники, руки Матвевны были в клубничном соку, пахло клубничным духом.
– Уж и нарядные… – покивала Матвевна, любуясь ею.
Даринька стала говорить, какая чудесная у них церковь и какой вид «с нашего овсяного поля…» В порыве радости обняла Матвевну, поцеловала морщинистое лицо ее. Сумрачное лицо смягчилось, и всегда сдержанные губы приоткрылись чуть различимою улыбкой.
Шла цветником-розарием, остановилась отцепить от шипов рукавчик. Алеша сходил с террасы, остановился и смотрел, как она отцеплялась. Увидала его и крикнула:
«Здравствуйте, идете рисовать картинки? какое утро!.. вы хорошо срисуете сегодня!..»
– Да, сегодня хороший свет, – сказал Алеша, – в березах тонкая полутень.
– Где, в березах?..
Он сказал, что это на кладбище, березы, и воскликнул:
– Одну минутку… ваше платье на солнце, в розах… вы светитесь!..
– Вот и ваш голос услыхала… – сказала она весело, – больше не будете грустный?..
– Нет. Мы с Костей всю ночь проговорили. Там… – он мотнул ящиком к веранде, – записка вам.
– крупнейшие колокольчики. Виктор Алексеевич встретил Дариньку, праздничный, в свежем кителе, одеколонный.
– Ты ослепительна, вся сияешь.
Она упала устало на качалку.
– Чудесно там… все чудесно!..
Он встал рано и осматривал усадьбу. Сказал, что у них оригинальный садовник, и зовут его Мухомор.
«теплоты», красного вина с горячей водой. Увидела записку. Ютов писал:
«Благодарю за нас, за всех здесь. Мне стыдно за вчерашнее, но вы все поняли и простили. И уезжать не хочется, и будто сегодня праздник».
Виктор Алексеевич выложил на стол недавно принесенную депешу, сказав: «Так кстати».
Доверенный покойного брата извещал, что обнаружилось свидетельство на золотоносные участки по Лене, компания предлагает 30 тысяч. Виктор Алексеевич уже ответил, наудачу: «40 тыс.». Смотрел выжидательно на Дариньку.
– Зачем нам так много денег? – сказала она рассеянно.
… чтобы содержать, как все есть, надо много денег… и он принял это известие, как… Он остановился, подыскивая слова…
– …Так, значит, надо… ну, как твое счастье.
Она смотрела в сад сквозь пальцы, как любят смотреть дети. Он спросил, слушает ли она.
– Да, я слушаю. Я рада, что ты считаешь, что так надо, что это дар…
Он хотел ответить, но его остановил помутившийся взгляд ее. Губы ее полуоткрылись и дрогнули. Он растерялся, кинулся за спиртом, страшась… Было в нем такое, как в Москве, когда подкрадывался кризис. Когда вернулся, Даринька лежала мертвенно-бледная. Призывая Бога, – «да, призывал, хоть и не верил, не решил еще», – рассказывал он, – он растирал ей лицо одеколоном, расстегнул платье и почувствовал, что она отстраняет его руку. Она повела губами, глаза полуоткрылись, и ему показалось, что она вслушивается во что-то… Смотрел на нее и думал, какая чистота и красота доступны человеческому лицу. И услыхал шепот:
– Какие цветы… откуда? как это… называют?..
Он не знал. Это были великолепные глаксинии, крупными колокольцами-бокалами склонявшимися к бархатным широким листьям: голубые, синие, белые как снег, розовые… – редкие тогда цветы – экзотика.
– Будто позванивают… – шептала Даринька, – тихо-тихо. Помню теперь… мы в Уютове… а там… овсяное поле, церковь… Святитель… всё снял, простил… и теперь легко…
Он подумал, что она бредит. Хотел помочить лоб одеколоном, но она отстранила руку.
– Я все помню, это не во сне. Я видела там… что я видела?.. не помню.
– Что, где видела?..
– Забыла. Видела цветы… не помню. Дай «теплоты». Разве ты не знаешь, – сказала она с досадой, – хочу пить. – Она развернула платочек на коленях, стала есть просвирку и отпивать «теплоты». – Ах, какой снежный колокольчик!.. райские цветы… – сказала она раздумчиво, будто припоминая что-то.
Виктор Алексеевич удивился, как быстро к ней вернулись силы. Стала рассказывать о церкви, об овсах…
Вечером, когда суета затихла, поведала ему о Святителе.
Когда она вкушала просфору, вошла Матвевна, праздничная, в шелковой шали с «желудями», с пирогом на блюде, и поздравила с праздником. Ее усадили пить чай. За ней вошла Анюта, тоже нарядная, и подала плетушку шпанские вишни, персики, созревшие досрочно в грунтовых сараях. Матвевна сказала, что теперь начнем посылать в Орел и Тулу, бакалейщикам.
Так благостно началась новая жизнь их в Уютове.