XX
Испытание
– С этого торжества, – вспоминал Виктор Алексеевич, – я как-то освежился, и мне казалось, что случится что-то очень приятное. Неприятности позаглохли, я старался о них не думать. Разумею семейные неприятности. Казалось, и Даринька о них забыла. О разводе с женой не говорили больше. Я набавлял отступного, адвокат писал ей, – ответа не было. После назначенного отцом Варнавой послушания – «вези возок» – Даринька как будто примирилась с положением. Я боялся какого-нибудь подвоха, – могли мстить нам скандалом, – и принял меры. Жизнь устраивалась. Даринька отдалась хозяйству и задушевному деланию. Я был счастлив, и мне почему-то казалось, что будет еще лучше. А что «еще лучше» – не представлял: что-то… «самое главное». После уже понял, что в жизни «самое главное».
Вскоре случилась маленькая неприятность, вместо ожидавшегося «еще лучше».
7 июля, под Казанскую, Даринька собиралась идти ко всенощной. Сидела за чаем на веранде, Алеши не было. Пришла Матвеева и сказала, что становой приехал, «нелегкая принесла». Виктора Алексеевича кольнуло.
«Жарынь-с… да и по долгу службы уж пришлось маленько освежиться, три дня мертвое тело прело, порезали на покосе парня, махонькая драка вышла… хватили с доктором, отшибить дух». Извинился за беспокойство, да мимоездом кстати уж поприветствовать, и справочки насчет новоприбывших: «Время нонче, сами знаете, тьма-с… строгие предписания от губернатора, все чтобы были на виду». Виктор Алексеевич показал, «а кто с нами прибыл, – в конторе». Внося в ведомость, становой спросил: «И при вас супруга… Дария Ивановна… Вен-де… грамер?» Виктор Алексеевич поправил и объяснил: «Жене я отдельно… к доктору в Москву придется ездить, закупки…» – и смутился, поймав взгляд Дариньки. «И хорошо-с, – сказал становой, допивая чай и вытираясь, – злющее время, опять в Мухине поджог, в окружности пока, слава Богу, тихо, все на виду… а в Зазушье опять листки подметные… – внушительно подмигнул он. – Стриженую одну видали в Казакове, завтра чем свет туды… ф-фу-у… да она, шельма, в Бобыри, поди, перестегнула, завтра там ярмонка… мечусь, как волк на гону… да еще господин исправник требуют: „Ты, Бабушкин, хочь одну мне стрыженую пымай, приставлю!“ Да рази их устегнешь…до чего чутки, черти!..» – «Да, да… понимаю, понимаю…» – поддакивал Виктор Алексеевич. Получив положенное, становой укатил на дрожках.
Даринька ни слова не промолвила. Чувствуя неловкость, Виктор Алексеевич стал объяснять:
– Ну, да… так надо. Все по форме, чтобы не было лишних разговоров. Не ради себя, а чтобы тебя не ставить в ложное положение…
Она взглянула, и он увидел в ее взгляде укор и жалость.
– Ты так всегда болезненно… я знаю, как тебя это мучает.
– Надо терпеть.
– Теперь для всех ты – моя жена. Для меня с первого дня жена… законнейшая, больше!..
– А перед Богом?..
– Бог… все видит. Ему не надо документов!
– Что ты говоришь?!. опомнись, Виктор!.. – воскликнула она. – Ты не признаешь таинства?!..
– А-а… – вырвалось раздраженно у него, – не знаю, что признаю, что не признаю… смута во мне! неужели ты не понимаешь?!.. Юридически – признаю, надо для социального порядка, а… Но ты же каялась!.. ты отпущена! Тот старец, Варнава, признал наш… пусть и не… неоформленный брак!..
– Да, признал! Какие у него были соображения, это его дело, его совести… я тебе не раз говорил, вполне искренно, что меня это удивило. Высокой, говорят, жизни и… при-знал!.. даже не гражданский, как обычно в Европе, а внебрачное сожительство. Даже благословил!..
– Не благословлял!.. – вскрикнула Даринька. – Не знаешь ты его страданий за мой грех! не знаешь, почему так… не можешь знать!..
– А ты знаешь?!
– Не знаю… но так надо… почему-то надо. Это после откроется, почему так!.. – страстно воскликнула она. – Я верую, что он знает сердцем!.. он провидит…
– Про-ви-дит!.. что?!..
– Господь знает. Может быть… больше было бы зла, греха… страданий, если бы…
– Ну, раз тут мистика… я отказываюсь спорить… мистики я не понимаю, не принимаю…
– Ты привык принимать только то, что тебе приятно… Я не могу, я неспокойна… Темные, мы ничего не знаем… Оставь.
– Ты не выслушала, дорогая… успокойся, прошу тебя. Он благословил не эту нашу… незаконность… он не мог этого, конечно… он благословил тебя нести этот грех, «везти возок». Ты приняла, ияс душевной болью принимаю, хотя и не постигаю решения. Пусть на меня падет грех!.. Значит, я еще мал духовно… Но кто виноват в этой проклятой лжи?!.. Она!.. Она нарушила… совесть моя чиста!..
Даринька хотела сказать что-то – и не сказала, скрыла лицо в ладони. Виктор Алексеевич чувствовал, что хотела она сказать… Он сознавал, что совесть его вовсе не чиста, что он перед ней страшно виноват… не только насилием над нею, пусть в безумии, но и после, когда страстно любил ее, и она металась над пропастью, и только что-то… – чудо?.. – спасло ее. Все страшное и больное, что казалось почти зажившим, вырвалось вдруг наружу и крикнуло в нем: «Я с вами и буду мучить!..» Он воскликнул с болью:
– Есть же, наконец, правда?!.. Я признаю: я грязен, я виноват, я… да, грешник, страшный и окаянный грешник!.. – В этом слове звучало для него что-то бездонное, «провальное», связанное с жуткой и темной силой, «как бы бесовское», признавался он, – Но ты!.. чистая вся, святая?!..
Она подняла руки в ужасе.
– Не смей говорить так!.. – вскрикнула она, побледнев. – Молю тебя, не смей!.. Мой грех я не искупила… я должна искупить его и за тебя, пойми же! если ты не найдешь в себе силы искупить, воли…веры… сознать и принять твою долю в этом… я должна все принять!.. И я приняла, и понесу… за нас. Люблю тебя, виню и себя… и – приму. Старец Варнава… при тебе!. ты помнишь?.. при тебе возложил на меня – «везти…» и так ласково на тебя смотрел!.. И ты… не понял?..
– Что не понял?.. – недоуменно-искренно спросил он.
– Что он без слов, жалея, внушал тебе…
– Что внушал?!.. – улавливая что-то в ее словах, воскликнул он.
– Как – что?!.. Но ты же так много знаешь, так много думаешь… как же ты не?.. сознать грех и…
… – напоминал июльский вечер, цветники Страстного.
Тихая, умиротворенная, Даринька подошла к креслу, где он сидел, подперев рукой голову, опустилась у его ног, дала на ладони, теплый от теплоты ее, пахнущий «цветом яблони» кусочек благословенного хлеба и сказала покояще:
– Скушай и успокойся.
Он принял благословенный хлеб, притянул к себе темную ее головку, прижался губами к ней, слыша, как пахнет от нее теплом ржаного поля, и она почувствовала томящим сердцем, как все его тело дрожит от сдержанных рыданий.