XXIV
Еще «явление»
Кузюмов извинился, что позволил себе в таких подробностях коснуться такого – для него – «захватывающего случая». По его словам, для него самого было непонятно, почему это так его захватило. Не скрыл, что он вообще никакой в этой… да, важной области человеческого духа… хотя много преувеличенного о его «шутках», он это отлично знает.
– Поверьте, мне было бы очень… досадно, если бы вы принимали все, как здесь накручивают… – сказал он с оттенком горечи даже, обращаясь к Дариньке, – но, к счастью, вы – не все, в чем я отлично убедился, слыша из ваших уст. Верите, Дарья Ивановна, что я говорю совершенно открыто, искренно?..
– Верю, – сказала Даринька.
– Благодарю вас… – поклонился Кузюмов. – Извините, я отошел от поднятого мной текущего, в связи с войной. С вашего позволения. могу я к вам побывать, и мы обсудим, что надо предпринять?..
– Да… – занятая чем-то своим, рассеянно ответила Даринька.
Виктор Алексеевич поспешил поправить ее оплошность:
– Пожалуйста, заезжайте… это, конечно, очень нужно… Дарья Ивановна не раз говорила, что мы должны облегчать страдания… это ее душевная потребность. Мы сумеем организовать и пробудить общественность… очень важно.
Разговор перешел к войне. Осман-паша, говорят, разбил нашу дивизию, а в газетах хоть бы слово. Что точно известно?..
– По последней депеше штаба, Осман-паша не разбил, а отбил атаку пятой дивизии генерала Шульднера… – сказал Кузюмов. – Как раз вчера у меня был проездом раненый офицер-волынец, едет к семье… Как раз под первые пули угодил, когда форсировали Дунай, в ночь на пятнадцатое июня. Коньяку?.. Пожалуйста. Вы не позволите?.. предложил он Дариньке. – Эти «наши корреспонденты»! Все, что они пописывают, надо принимать, как говорится… «кум грано салис»[24]. Сотни примеров. Да вот, на днях… помните?.. во всех газетах мы читали… «Геройской смертью пал ротмистр лейб-гвардии гусарского Его Величества полка, князь… Дмитрий Вагаев»?.. – отмерил он.
«Да, да… было… а что?..»
– «Пал геройской смертью…» Воображаю, как отозвалось в Питере, он там гремел. И что пережила моя тетушка, его мать, в своей Тамбовщине! А на самом деле мой милый Дима… только ранен, хотя серьезно.
Виктор Алексеевич почувствовал, как Даринька выпустила его руку, и услыхал вздох. Он взглянул на нее: она сидела как окаменевшая, но ее лицо слабо розовело.
– Дайте… каплю… – сказала она Кузюмову, наклоняя лафитничек. Кузюмов поспешно налил. Она пригубила.
– Вы, кажется, встречались?.. – спросил Кузюмов Виктора Алексеевича. – Дима не раз поминал вас… Вейденгаммер, если я не ошибаюсь?
– Как же, мы вместе учились в пансионе моего отца, да и потом видались. Добрый малый, восторженный немножко…
– Сорвиголова. Да, фантазер, романтик… немножко поэт, и не без таланта. И порядочно образованный. При своем донжуанстве как-то ухитрялся находить время почитывать. Женщины были от него без ума. Был даже один дворцовый романчик, чуть не сломавший его блестящую карьеру. Правда, красивый малый, с некой остротцой… статный, чудесные черные глаза!.. Представьте, какая же насмешка: теперь кривой.
– Кри…вой!.. – воскликнула невольно Даринька.
– Пуля пробила глаз.
Даринька передернулась.
– Глаз вытек, – продолжал спокойно-повествовательно Кузюмов, – но пулька осталась в голове. И он пишет мне с волынцем: «Прибавил весу… на пульку». Поедет к маме, заедет ко мне, проездом. Да… спрашивает, далеко ли от меня вы… он почему-то знает, что вы «где-то недалеко от Мценска».
– Он заезжал к нам перед отъездом на войну… меня не застал… Дарья Ивановна видела его и сообщила, что и мы уезжаем… – сказал Виктор Алексеевич.
– Как подлечится, думает опять… «весу добирать».
Замороженный «Кремль» был великолепен. Кузюмов куда-то собирался – «к десяти, по делу». Спрашивал Дариньку, не скучно ли ей здесь «после Москвы». Она отвечала неохотно, чувствовала себя усталой. Подсел Караваев и стал сказывать ей смешную сказочку, что теперь там, в реке… какой переполох у раков!.. Не видывали такого «великана»… – и так отлично рассказывал, представляя в сценах и с мимикой, что улыбалась и Даринька. Рассказывали Кузюмову «неповторимое» и «непередаваемое». Пожалел Кузюмов, что не видал. Синели сумерки, но с реки еще отсвечивало зарей. «Касьяныч» засветился фонариками, жгли бенгальский огонь, щелкали ракеты. Просили Артабекова еще петь. «Раз такое „галя“[25]…» – мотнул он за реку, где чернело по берегу народом. Запел из «Аскольдовой могилы»: «Уж как веет ветером…» Пели и хором, под звезды выносил «русский Мазини»:
– «к десяти, по делу одному…» – прощаясь, сказал Дариньке: «Душу отогрели», – и можно было понять, что говорит о песнях. После его ухода Виктор Алексеевич пригласил всех отпраздновать новоселье в ближайшее воскресенье.
Тройка несла ночными полями, в звоне. Даринька молчала, спрятав лицо в букет гардений и магнолий.
(25) Торжественный концерт (франц.)