XXVII
Движения души
Только много спустя уяснил себе Виктор Алексеевич, что высказала Даринька словами «какая глубина, Господи!». Не о своде небесном только говорила, а обо всем: для нее эта глубина включала и земное, – вещи, движенья, звуки: во всем ей виделась глубина, все было для нее знамением, все было связано неразличимым для глаза строем, истекало из одного Истока, во всем чувствовался глубокий Смысл.
Решение вопроса о «петухе», так его изумившее, – он решение это называл «колумбовым яйцом», – бросило свет на восприятие мира Даринькой и неощутимо влияло и на него. Он не замечал, каким богатством одаряла она его. По его словам, он как-то получал «новые глаза»; в самом мелком и скучном из земного находил значительное, и это так настраивало его, что даже в зарядившем надолго дожде осеннем и в невылазной распутице чувствовалась ему своеобразная красота. Это новое почувствовалось им не вдруг, а как бы вырастало из чего-то, не постигаемое рассудком. Только впоследствии путем духовного опыта он понял, из чего это вырастало… кому он обязан этим.
Он заглянул в календарь: вторник, 11 июля, св. равноапостольной кн. Ольги. Это ничего не объяснило, Когда вернулась Даринька с Алешей, он понял, и ему была приятна душевная чуткость Дариньки.
– От нее вся эта красота, ставшая теперь нашей, – сказала она, – и мне захотелось помолиться.
Она была радостно-покойна. Он сказал ей, что хочет проехаться с ней в Москву, закупить кой-чего для новоселья. Она охотно согласилась, а то все говорила, что «из Уютова теперь никуда». Решили ехать завтра, чтобы вернуться в пятницу, приготовиться к воскресному приему.
Назавтра поднялись рано. Даринька собиралась весело, – «столько в Москве мне надо!». Надела серенькое, дорожное, сумочку на ремне. «Совсем англичанка стала, – сказал Виктор Алексеевич, – и Москвы не пугаешься». Она бойко взглянула и сказала: «Вот и пригодились, деньги-то подарил тогда!» Вспомнила про лежавшие на книжке десять тысяч. Какие-то у ней были планы на эти деньги. Просила выехать пораньше, – «в городе дело у меня». Иного ждал, после оглушения, как называл известие о Диме, а оглушения и не получилось.
– «в лавку Пониткова». Шепнула: «Скрягу сейчас увидим». Андрей сказал: «Жо-ох старик, а милиенщик страшенный… собак не держит, не кормить чтобы, ночью лаять во двор выходит, я сам слыхал».
Зашли к Пониткову. Это был большой лабаз, забитый кулями овса и соли, мешками с мукой, ящиками бакалеи. За прилавком, меж стеклянными банками пряников и мармелада, белела борода веером. Понитков пил желтый чай с огрызком сахару и черной корочкой. Удивился таким покупателям: на паре, в какой коляске! Накрыл сахарок от мух, привстал и внимательно оглядел.
– Вы купец Понитков? – спросила Даринька.
– Самый я. Чего изволите, сударынька?
– Из… Уютова? что-то не слыхал-с… У-ютова?..
– Ах, все я… из Ютова.
– Так-так… вы, стало-ть, новые владельцы… слыхал-слыхал, оченно хорошо слыхал-с… Присесть барышне выбери там чего! – крикнул он мальчишке. Тот грохнул об пол ящик. – Не взыщите уж, была табуреточка, да разлезлась. Изволите чего приказать?
– Запишите… мятных пряников полпуда. Для певчих наших.
– Это вот хорошо, барышня… певчие там – архангельский прямо глас.
– Да, да… это вы пример показали нам… все помнят, как пряничков им прислали. Вот и мне в голову пришло.
Старик умильно взглянул на Дариньку.
– Быдто и посылал, напомнили… а то забымши. Сказываете, помнят?
– Как же ласку не помнить! всех так растрогали.
– Чего ж тут, послал пустячки, – пошарил исподлобья старик по банкам, – не стоит и разговору вашего.
Велела еще леденцов, «и еще мармеладцу, хоть по пять фунтиков. Да Покровским ребятишкам сластей каких фунтов десять…»
– И ребятишкам можно-с, хоть и баловство. Прикажете записать-с?
– Нет, сейчас заплачу.
Расплатилась из сумочки. Старик проводил до коляски, раскланялся уважительно, сказав:
– Так-так… слыхал-слыхал… о-ченно хорошо слыхал-с, дай Господи.
– «в посудную лавочку, где Настенька».
– На минутку, что-то давно у Матвевны не была… – сказала она Виктору Алексеевичу.
– Исцелена она теперь, – сказал Андрей, – чистая теперь ходит, как умная.
Сказал просто, будто самое обычное для него это – «исцелена». Нашли лавочку «Посуда и всякая игрушка». Моложавый, приятный хозяин сказал:
– Дочку повидать желаете… – И они увидали в его глазах что-то грустное. – Многие любопытствуют, а она совестится… смиренная она у меня. И сам-то страшусь… тревожно для нее… ох, тревожно! На зорьке еще ушла с подружками в Оптину, обещалась поговеть, совета-благословения у батюшки спросить.
– Слава Богу, – сказала Даринька, – теперь здорова она?
– И сказать страшусь… здорова, словно?.. – сказал шепотком тихий человек и перекрестился-вздохнул. – Три года ограждала, не в себе была. Чудо Господне, вдруг просветлело в ней. А вы, барышня, что же, знавали мою Настеньку?.. сами-то вы откуда быть изволите?
– Из Уютова мы. Настеньку раз только видела…
– Что-то я не слыхал, У-ютово? Может, Ютово?..
Узнав, что из Ютова, тихий человек озирнулся, будто растерялся.
– Так это вы… поместьичко купили?.. Господи, как же она зарилась к вам, говорила все – «папашенька, хочу пойтить, да обеспокоить боюсь». Хаживала она к Аграфене Матвевне, доверялась… видала ласку. Не гнушалась Аграфена Матвевна. Обижать не обижала, а сами, барышня, понимаете… воздерживались. Барышня, милая… через вас ей легкость-то подана, во сне вас видала. Три года и плакать не могла, так ожестчилась… а теперь все-то плачет, и легко ей.
Он замотал головой и заморгал.
– Радуйтесь, зачем же плакать!.. – сказала Даринька. – Нам посуды надо, Матвевна пришлет записку. А дочке скажите – непременно чтобы зашла, отдохнет у нас.
Тихий человек вышел на улицу за ними. Когда Даринька садилась, он перекрестился и поцеловал ей руку.
– Спасительница наша!.. – воскликнул он.
– Что вы, что вы!.. – сказала Даринька. – Пречистая смиловалась над ней!..
– И отлично, пусть верят, что твоими молитвами!.. ты не возгордишься, а им это в утешение.
На вокзале их встретили почетно. Заведующий составами приказал прицепить к ожидавшемуся курьерскому вагон-салон. В Москву приехали к ночи и остановились в «Славянском Базаре».