Каменный век
Глава XIV

XIV

Под каменистым обрывом, в тиши от ветра, жарко горел костер. У стенки, на груде веток, на войлоке, спал под тулупом старик чабан, надвинув на глаза шапку, – торчала седенькая бородка. В ногах у него лежала крупная овчарка, с крутым загорбком, похожая на волка. Заслышав шаги чабана, она вскочила, сделала торчком уши, втянула носом – и вдруг, с рычанием, вцепилась в мешок зубами.

– Гайть! – гикнул чабан, пиная ногою в морду.

Овчарка, рыча, пошла на место. Старый чабан проснулся.

– Что там, Алим? – спросил он в огонь, не видя.

Чабан свалил Безрукого у огня, подергал за полу сюртука, потрогал пустой рукав, тряхнул головой и засмеялся.

– Шайтан, без одной руки… голый! Собаки хотели рвать… Замерз, не чует!..

– С берега?

– С берега. Красная борода, как у шайтана! – смеялся чабан, толкая ногой Безрукого. – И шапки нет, потерял!..

– Знаю его, Безрукого… – сказал старый чабан, зевая. – Покупал прежде у меня барашков, водил с берега глядеть пещеры… А, волки!.. Прибавь-ка огня, Алим…

А потянул на голову овчины.

– Йёйй, ты! шайтан!.. – кричал, расталкивая, чабан. – Проснешься!..

Он взял горящую головешку и сунул к носу. Безрукий новел глазами, – узнал огонь. Зубы его ощерились улыбкой, он вспомнил что-то и завозился, ошаривая землю.

– Жив остался?.. – крикнул, смеясь, чабан, суя головешку к носу. – Шайтан красивый!

– Me…шок… – чуть слышно пробормотал Безрукий.

– Мешок ищешь?

Чабан вырвал из-под овчарки войлок, кинул Безрукому вголова мешок и накрыл с головою войлоком.

– С Перевала шел, а в мешке у него барашка… Чорх учуял!

– Бродят волки… – сердито сказал старик. – У себя все сожрали, к нам теперь на горы воровать ходят. Не отзывай собак, пусть их грызут до сердца!..

Чабан подкинул в костер сухого дуба, погрел на дыму руки и стал набивать трубку. Сидел на корточках, курил и плевал в огонь. Шуба завернулась на его груди крутыми волнами белого кудрявого барана, мохнатый воротник закрыл спину, шапка сливалась с ним. Казалось, – сидит у огня огромная кудлатая овчарка.

Ветер срывался с обрыва в котловину, крутил и хлестал снегом; порой ударял в костер, шибал дымом, взрывал золотым столбом, срывал и уносил искры. Летели они золотым роем, тянули во тьму огневые нити. Но все реже и реже встряхивал – затихал. Порой доносило визгливый лай. Чабан прислушивался, вкладывал в рот два пальца и пускал резким свистом. Собаки отзывались. Чабан подымался, задирал голову и, напружив горло, железной глоткой кричал – аррьччь-аррьччь! Собаки отзывались по-другому. Набегало запаленное дыханье; шуршало за кустами, пробегало глухою дробью. За светлым кругом мелькали тени, из темноты совалась острая, волчья, морда с торчащими ушами, с точками огоньков в глазах, вздыхала и пропадала в мути.

Безрукий уже ничего не слышал.

Чабан докурил трубку, позвал собаку особым свистом и пошел не спеша к дороге. Овчарка повозилась, поглядела на старого чабана, к огню взглянула, зевнула – и осталась.

– Гайть! – крикнул чабан настойчиво и свистнул резче.

Овчарка нехотя поднялась, уставила голову по ветру, послушала, передернула рваными ушами, перетянулась с визгом и потрусила лениво за чабаном.

Скоро донесло жгучее, щелкающее – аррьччь-аррьччь! – и страстный заливный лай, будто гонят собаки зверя. И с другого края, от верха, из-за обрыва, с невидимой отары, отозвалось задорно:

– Арррьччь!.. аррьччь-аррьччь!.

Это чабаны перекликались в тревожной ночи. Овчарки вели дозоры.

Две рослые белые собаки набежали снизу и встали за светлым кругом, высунув волчьи морды. Их красные языки дрожали, глаза горели. Они поглядели на спавшего чабана, потянули к огню носами, остановились в дрожи… Впрыгнули в светлый круг и бешено ткнулись в войлок. Оторвал их призывный свист, – и они понеслись к дороге.

Новый чабан пришел снизу, ввалился из темноты зверем, в черной овчине, наружу шерстью, седой от снега. Он легко подбежал к огню, будто на мягких лапах, отбил постолы от снега, встряхнулся по-собачьи, сбросил бараньи рукавицы, задвинул на затылок белую баранью шапку, – и юное, свежее лицо его, в густом румянце, открылось пылающему огню бойкими бровями, жарким и влажным ртом, и засмеялось радостными, детскими глазами. Он протянул к огню руки, потянулся и позевал сладко. И вдруг – насторожился… Послышалось ему что-то?..

Он поглядел тревожно на старого чабана, всмотрелся через огонь, приметил войлок…

Слышались глухие стоны, тяжелое дыханье… Чабан подбежал, послушал – и поднял войлок.

– Ачь-чя-чя-чя! – вырвалось у него из горла.

Смутило его мертвенное лицо, чужое, с ввалившимися глазами, красная борода, как у шайтана. Он поглядел на спавшего чабана, подался и бросил войлок. Задумчиво отошел – и тут же забыл и замурлыкал песню.

– Гляди, огонь… – сказал старый чабан впросонках.

Чабан-мальчик заботливо оглядел костер, поправил головешки, подкинул сухого корня. Огонь проснулся. Чабан опять замурлыкал песню, сидел на корточках у огня, качался. Валило от него паром.

Сонно журчала песенка. Красные языки огня поплясывали сонно.

Чабан стянул свою шкуру, остался в бараньей безрукавке. Шкуру расстелил вверх шерстью, попрыгал на коленях, играя перед огнем, как играют на месяце молодые зайцы, и повалился грудью, – принялся набивать трубку. Трубка его долго занимала. Он разглядывал на ней синий камень и медные разводы, и пестрый бисер на кожаном кисете. Разглядывал и дымок из трубки. Потом устроился поудобней, подпер голову кулаками, курил и думал. Черные глаза его неподвижно смотрели в пламя, слипались, спали. Угасшая трубка выпала, – он не чуял. Его голова поникла, свалилась шапка, закрыв огонь…

Снег валил хлопьями, сеял в костер дождем. Потише стало, и потеплело сильно. На кустах, за светом, налипли шапки, розовым от огня светились. Красные зайцы сидели под кустами. Последним валило снегом, – проглядывали звезды.

Потрескивало в костре, шипело. Стал засыпать огонь. Спал мальчик, – и старый чабан. Зимняя ночь тянулась…

Снизу, откуда пришел чабан, понуро вышла старая овчарка, встряхнулась перед огнем, перетянулась с визгом, вываливая язык, оборвала визг стоном, словно болели у ней все кости, лениво поискалась, поерзала на спине, к теплу, и пошла умащиваться в ногах чабана.

– Спи, старая… – впросонках сказал старик.

Она простонала тихо и сунула голову в овчины. Скоро вернулся первый чабан – с другого конца, снизу, бросил охапку суши.

Мальчик-чабан проснулся, заслышав вернувшуюся овчарку, надел свою шкуру, присел на корточки и опять заурлыкал песню. Без слов урлыкал, играя горлом.

– Злая ночь… – сказал пришедший чабан, приваливаясь к огню.

– Злая…

Слушал – слушал другой, – и в его горле заклотала песня, бурливая, как прыгающий в камнях источник…

Пел и огонек с ними, и уркающий ручей в балке, рожденный снегом.

– Были? – спросил мальчик.

– Два следа на дороге. Пошли книзу.

Сидели молча. Чабан стал набивать трубку.

– Кто пришел? – показал мальчик, смотря на войлок.

– Шайтан, греться…

– Кто, Алим?..

– Собаки нашли. Бекир знает.

Долго сидели молча.

– С овцой баловал опять!.. Скажу Бекиру.

– Доил я… – сказал виновато мальчик. – Бекир сказал.

– Видел… Скажу.

– И я видел…

– Молчи, хорек! Я не порчу… подбавь огня!

Метнулись красные языки, забило дымом. Песня опять журчала в затихшей ночи.

Давняя была песня эта. Знают ее чабаны, а слов не знают. Песня воды и камня, и песня ветра, и песня травы звенящей, и полыхающего костра – под ветром. Горлом играют ее чабаны – живой струною.

И громче уркало и журчало в балках.

С невидимой отары, за кустами, и за обрывом, выше, доносило овечье меканье и трепетное ржание баранов. Когда совсем унимался ветер, слышалось топотанье метнувшейся отары, и за ним – беспокойный, назойный лай.

– Чуял, внизу как гнали?

– Чуял… – оборвал песню мальчик. – У Гайды морда в крови. Рвали…

– Кровь по следу. С берега, воры. Бекир сказал: не отзывай собак, пусть их грызут до сердца. Теперь можно. Бекир сказал. Собака грызет волка…

– След к потоку?

– К потоку.

– А много крови?.. Погляжу утром.

– Заметет снегом… – сказал старший. – Вечером двое на конях барашка захватили… знаю? С Таушан-Балки, лесной. Устерегу ночью.

– Бекир ружье не даст.

– Мне не надо. Камнем. Козла убил… И его убью. Это у тебя чья трубка?..

– Нашел в Ай-Балке, у Трех Камней… Те забыли…

– Это Амида трубка, я ее знаю… Курил, видел… показывал Бекиру. Отдай Бекиру! Все из Шумы ее знают…

– Знаю.

Дремали. Спали.

… Камень катился в балку? Проснулись оба.

– Слышал?

– Слышал… к Дубовой Балке?

– Нет, к дороге. Ступай по кругу, через Чорохсу, где Большой Камень… Наперерез, балкой, Сухой Водою… Твой черед.

– Знаю… пойду.

Чабан-мальчик надел рукавицы, оправил нож и пошел своим кругом, в ночь.

Чабан подбросил в костер, стал дремать.

Кверху, с невидимой отары, яростно залились собаки. Старая овчарка дернула головой из-под овчины, поставила ухо, заворчала…

– и погрозил овчарке:

– Цааа!

Она вскочила, торчками уши, и затопталась, в дрожи… Чабан слушал…

– Ачь-ча-ча-ча… йяй-йяй! – тревожно сказал он ночи.

Собаки гнали.

…

– Ца!.. – погрозил чабан.

Он выбежал за круг света, послушал и засвистал протяжно. Собаки не отзывались – гнали. Бараны за обрывом тревожно ржали.

– Гайть! – крикнул чабан овчарке.

Овчарка выкинулась к дороге, повела шумно носом; глядела, словно звала чабана. Чабан выпытал темноту, гикнул и побежал книзу. Овчарка заерзала на месте, потопталась за светлым кругом, повела мордой кверху, визгнула и, что-то поняв, свое, яро метнулась за чабаном.

– заполошилась. Шарахнулась топотом отара, бараны заревели…

Старый чабан проснулся, послушал, как заливаются внизу собаки, раскатисто свистнул в пальцы и загикал. Ему ответили сверху, снизу. И он ответил. Узнал, что нужно, накинул тяжелые овчины и сел к огоньку – слушал…

– А, злая сегодня ночь!.. – сказал он со вздохом в небо. Сидел, уставясь в огонь, недвижно.

Огонь приветно играл на его груди, расшитой шелками и каменьем, на серебре застежек мерлушчатого кафтана, в крупных, с яйцо, гремках, на чеканном серебре богатой опояски, на рукоятке ножа в коленях, на крепком глянце кожаного лица его, в черных и жарких еще глазах.

– А, злая ночь!..

нахмурив черневшие махрами брови, – сухой, горбоносый, зоркий. Смотрел на огонь и думал…