X
Здесь был Сшибок.
Чернело на полу закутка, и Безрукий признал по росту, что черное и есть Сшибок. И только признал – спокойно принял, словно это было давно известно.
– Го-тов, Григорий…
Через незабранный верх окошка косая полоска света лежала на белой печке. Кудлатая голова чернелась, резко белели ноги.
– Го-тов… – повторил Безрукий, смотря на ноги. Вышел и притворил теплушку.
Но только вышел – толкнуло его сзади. Он побежал к двери, опять услыхал ветер, увидал дымные щели в окнах…
– Бежать надо?
Шумы опять проснулись, трясли казарму. Камни в горах стучали, леса валились, хлестало в окна.
Он вспомнил про дорогу, о Перевале вспомнил…
– Ничего не добуду детям!..
И вдруг открылось, что ждать никого не нужно, что теперь все его в казарме…
– Пшеницу надо!
И только вспомнил, что теперь все его в казарме, – увидал кошачьи глаза и метнулся к двери. Но только отвел щеколду – швырнуло его и задушило ветром, облило светом. Он навалился на дверь, захлопнул и заложил щеколдой. Под небом было еще страшнее.
Зимний ветер летел со степи, бился о Чатыр-Даг, крутился. Швырял его Чатыр-Даг камнями. Рухался он в долины, крутил лесами, – новый, летел со степи. Знал Безрукий этот ноябрьский ветер: один никогда не ходит – нагонит тучи; на Перевале застудит стужей, накроет снегом. И жуть напала: не Перевала теперь боялся, а неизвестного, страха теперь боялся.
– С ним придется… Пшеницу надо… перегожу до утра. Про бутылку вспомнил. Некого теперь бояться…
Вино его подбодрило.
Вспомнил, что пшено на задворках, рубаха, куры… самовар ведерный! Все забирать можно. Но теплушка мешала думать.
– Позвал в гости! На Кузьму-Демьяна…
То, что за дверью – Сшибок, мешало думать. Притягивал его Сшибок: хотелось лицо увидеть.
Он подошел к теплушке и послушал… Как будто утих ветер, возится за перегородкой что-то?
Он напряженно слушал… Блеснули из темноты искры, – и он убежал в теплушку.
У Сшибка казалось ему спокойней. Он даже притворил дверку: жутко было в пустой казарме, где сторожили искры.
Черное, длинное – манило. Он нагнулся и стал выглядывать лицо Сшибка. Теперь – какое?.. Разглядывал он жадно. Узнал шершавую голову, а лица все не видел. Пригляделся, – и у него зажгло под волосами, прошло морозом… Темное пятно было, торчало из рта, – тряпка?.. Хотелось глаза увидеть… И он увидел. Мутно смотрели они шарами. Выкатившимися белками смотрел на него Сшибок.
Безрукий отвел глаза, узнал изодранную рубаху, залитую будто дегтем, – почувствовал, что стоит в липком чем-то… Он отскочил, оттопал, – и все высматривал, где же руки? Руки были подсунуты под спину. Ноги? Нашел и ноги. Запутаны веревкой. Одна согнулась и выставила колено: чернелось оно на печке.
Безрукого затошнило, когда он увидал колено. В глазах мутилось… Гвоздь был забит в колено!.. Так непонятно было: гвоздь – в колено! Он встряхнулся, чтобы прогнать виденье, – оно осталось: гвоздь был забит в колено. Он вытянул руку и потрогал, – туго.
Все в нем окаменело.
Он только что знал, что нужно: надо забрать пшеницу, на задворках забрать рубаху… Но увидал колено – и позабыл, что нужно.
– Они это! – вспомнил он про татар в Ай-Балке. Вспомнил, что надо что-то?
– Закрыть надо!
Он увидал, что сенник свесился с кровати, и принялся натаскивать его на Сшибка. С одной рукой было не способно, но он-таки натащил на Сшибка.
Не стало видно.
– Что, Григорий… вот и самого убили! – сказал он тихо. И заторопился – вспомнил: надо забрать, что можно! Он перебежал в казарму, схватил бутылку…
Стало легче, – и он услыхал ветер. В двери ломились, – пугало, что прийти могут.
– Пшеницу надо!..
– Самовар… ведерный!.. Забрать надо… за пуд пшеницы… Он швырнул самовар на Сшибка. Задел на шестке миску, – борщом запахло… Он выхлебал остатки. Нашарил жестянку с солью, пучок луку, кошелку с кукурузой…
– Да где ж пшеница?!
Он полез на скамейку, чтобы обшарить полки, но оступился и упал на Сшибка. Вскочил и кинулся из теплушки.
– Пшеница… где пшеница? Проклятые… все забрали… Что, Гришка? – закричал он к теплушке, уже не слыша ветра, – убили?! И людям не досталось!.. Так и погниет все в камне!..
Вспомнил опять татар в Ай-Балке, как жарили барана.
– И барашка взяли?!.
Он расшвырял из угла мотыги, швырнул корыто, – пустые бутылки оказались…
– Вино у него было?!
Вспомнил, что держал Сшибок вино в подполье. А где подполье? Помнилось, что в закутке. Пошел в теплушку, завернул по дороге в угол. Валялись доски… Темнело за досками…
– Кадушка? Солил барашка!
Из кадушки остро воняло салом, на дне плескалось…
– И барашка взяли!..
Он нашаривал рукой в рассоле, поймал отонку, цедил рассол через пальцы, вылавливал кусочки…
– Проклятые, все забрали!..
Трясло его лихорадкой, выстукивали дробь зубы.
– Да где ж пшеница?..
Он бегал по казарме, не слыша ветра, натыкался на рассыпанную печку, стукался в дощатую перегородку, словно его швыряло.
– Пшено, куры… – бегали за ним мысли, – скорей забирать надо, сейчас захватят… И самовар ведерный…
Он побежал к двери, но что-то его остановило…
– А где пшеница?..
И вдруг – увидал пшеницу! Текла она по ногам волною, ядреная, золотая, – шелестела. И он утонул в потоке…
– Идут!.. – крикнул над головой голос.
Он очнулся и опять услыхал ветер. Огляделся…
– Убили Сшибка?
И опять заметался по казарме. Схватил мешок со стола, вытряхнул из мешка паяльник, – и позабыл, что надо? Стоял, раздумывая, а ноги бежали к двери.
– Соль надо… самовар ведерный…
Он разыскал отонку и кусочки, сунул в мешок и вспомнил, – что-то еще взять надо? Побежал в теплушку, принес лук, соль и кукурузу…
– Под хворостом все обшарить… прятал! Кур не найти, в кустах посели… светать будет, на пшено подманить надо!
Его уже не держали ноги. Он выпил вина – и вспомнил:
– Было у него вино в подполье!
Он опять побежал в теплушку, по стуку нашел подполье.
– А, проклятый!..
Как раз на твориле лежал Сшибок.
– И тут не даешь! – пнул он ногою Сшибка. – Ста-щим! Он упал на пол, уперся ногами в Сшибка, спиной в перегородку. Не шевельнулся Сшибок.
Мелькнуло – тело, нельзя так с телом!..
– Стерво… колода!.. – сказало ему другое, – сволочи те дознали… бросили, убежали… все дознали!., подыхать швырнули!
Он бешено пинал Сшибка. Не Сшибка, а тех, далеких, которые всё дознали.
– Гуляли, убежали… Подыхай, собака!.. Не подавался Сшибок.
– Чем бы его? – старался понять Безрукий, чем бы отвалить Сшибка. – Черт… улегся… И мертвый, а замучил… а-а, колода!
И вдруг ему осветило, что в подполье-то и лежит пшеница. И понял, чем отвалить колоду.
Он побежал в казарму и разыскал мотыгу.
– Теперь подашься!..
колоду, сам подлез под мотыгу, напружил спину… Вывернулась из руки мотыга, и он опрокинулся на Сшибка.
– Не даешь, проклятый!
Он задвинул мотыгу глубже, подсунул под нее коленку, плечом уперся – и передвинул Сшибка. Колодой перевалился Сшибок.
– и этот месяц в глубоком небе сказал ему светом что-то. Он поглядел на Сшибка, вспомнил его, живого, и стал креститься…
– Прости, Григорий… Господь видит…
Черным затылком кверху лежал Сшибок, сучил вздутые кулаки, крест-накрест. Яснели они на светлой печке.
Вздутые кулаки, налитые черной кровью, были страшны. Безрукий закрыл кулаки матрасом и стал поднимать творило. Но не за что было ухватиться.
– И кольцо вынул, чтобы неприметно… Ясно было, что здесь и лежит пшеница.
– За топором надо, на задворки?
И увидал мотыгу. Стал защеплять мотыгой. С одной рукой было не способно, мотыга не давалась. Наконец, защепил и поднял. Из черной дыры подполья понесло теплой гнилью.
Вгляделся – черно, ничего не видно. По краям ощупал, – и лесенки не оказалось.
– Огня надо…
– В кармане у него нет ли?
Он поглядел на Сшибка – и не решился. Лег на брюхо, спустил мотыгу, стал шарить по подполью. Переболтал всё подполье – пусто.
– И тут забрали!..
– Под хворостом… на задворках?
И ему показалось, что стучатся? Он долго слушал…
– Опять… в окошко? Ветер?..
Ломился ветер.
– Бежать… захватят…
И услыхал сквозь ветер – мяучит кошка? Он и забыл про кошку. Опять охватило жутью.
– Как же теперь… что надо?
Полоска лунного света передвинулась с печки на пол. Черные кулаки опять сучились. Он выбежал из теплушки.
– Что же надо?..
Щелями дымились окна. По казарме носилось с воем, трогало за лицо, кружило. Черная труба качалась, скрежетала.
Стукнуло позади, скрипнуло с тонким писком…
Безрукий оглянулся и окаменел на месте.
Дверь теплушки приотворилась, запищала… стукнулась – и опять стала отворяться. В ее просвете мреяло что-то, шевелилось, – и вот кудлатая голова Сшибка высунулась в казарму…
– Ты?! Григорий!.. – в ужасе закричал Безрукий. Видение помутнело. Теплушка отрылась настежь, и на белесой печке выступил черный угол.
– Коленка! – узнал Безрукий.
Он покрестился и закрестил теплушку. Стало легче. И только теперь он понял, что дверь отворяло ветром. Пошел и старательно притворил покрепче.
– На задворки лучше пойду, в сарайчик… пересижу до света.
Он пошел за мешком, оглядываясь на дверь теплушки. Как будто опять возилось, цапалось по стене, потряхивало дверью…
– Ветер?
Он неотрывно смотрел к теплушке. Постукивало дверью. Кто-то за ней возился…
– Сшибок…
Замреяло в глазах мерцаньем, вспыхнули снизу искры, – и Безрукий понял, что это кошка цапается у двери, что оттуда …
Он топнул и замахнулся в жути:
– У, ты… – по-гань!
Зеленые огоньки пропали, мелькнули за печуркой. Он кинулся к печурке, упал на разваленную груду и больно зашиб коленку.
– Убью, дьявол!..
…
Безрукий схватил со стола паяльник, пригляделся – где кошка? Она таилась, но ее глаза сказали: опять у двери!
– У, проклять!..
Он подкрался к перегородке и изо всей силы швырнул паяльник. Звякнуло в доски с дребезгом и оглушило визгом. Тень побежала за корыто. Он увидал по тени, что подшиб ноги, нашел паяльник и стал подкрадываться к корыту. Кошка учуяла и заурчала злобно. Он подползал, затаивался и слушал. Она урчала протяжно, хрипло. Он швырнул кирпичом, послушал… – кошка таилась за корытом. Он подполз ближе, занес паяльник – и по удару понял, что попал удачно: молчала кошка. Он бросился к корыту и вскрикнул от страшной боли. Кошка вцепилась в руку. Он выдрал ее из-за корыта, ударил об пол и придавил ногою. Но она и под ногой вертелась, замерла на руке когтями. Он сорвал кошачьи глаза с руки и продолжал бить железом… Наконец, понял, что кошка лежит неподвижно, и отбросил ее ногой, как тряпку.
Сразу ему стало легче, словно убил свой ужас.