VIII
У меня путалось в мыслях…
Да что же, наконец, творится? Что это: марево или суть? И что это за разгром весь этот, и что такое эти борющиеся с призраками люди?
А может быть, это вовсе и не разгром? Там, в огне и в крови, в рёве и пляске штыков в живом мясе, в громе и свисте бешеного железа, – разгром или созидание? А здесь… все то же ли «марево», как в городишке, на фронте, в моем «гробу»?
Безумный полковник говорит такие слова, каких не слыхал я давно, не слыхал ни от одного человека на фронте:
– Человечество попало в тиски – и рвется. Столкнулись светлые тени будущего и теперешние скелеты… И вот, облечение новой плотью идет кроваво… Им нужна только плоть! Я… я дам новую душу – тихим, небесным, светом…
Почему же я должен признать полковника безумным? Он ведет облечение новою плотью, рвет старую плоть, и его душа истекает болью. Разве это – не суть? И какой еще «сути» нужно?
Начинало казаться мне – и было! – совсем реальным: идет борьба нарождающейся «новой сути» и старого «марева»… Это чудесно. Прорывается новорожденная мысль, рвет и ломает устоявшиеся пути привычного… – и отсюда хаос, хаос… Идет эта борьба, и я в центре этого вихря, этого столкновения, и болезненно выдираюсь. Теряю сознание привычной «сути»…
Но эта привычная «суть» еще давала о себе знать, еще держала. Она успокаивала, как милая пичуга на кустике, как туфли из ангорского кролика, крашеный пол и чудесная старка казначея… Ах, где вы, мои тихие дамы в перьях, телунька на бугорке, пестрые колокольцы вьюнка в утреннем тихом садике… восходы и сумерки, – никому не мешающая, ничем не пугающая, такая понятная, чистая суть человеческой, моей жизни?.. Не хочу никаких новых рождений и «продираний».
Эта привычная «суть» еще давала о себе знать, и от этого было легче. Она оставалась для меня в казначее, в Сашке, в его верном, «успокоительном» затылке, за которым все просто, «андеференто», – пряничные девчонки, «выбьем», плевать!..
Полковник сделал наганом знак: сойти!
– В дом пока незачем… Да! Истукан этот, ваш шофер… вы уверены в нем? – шепнул мне баском полковник, тревожно-враждебно косясь на Сашку. – Это очень важно для нас! Вы уверены?
– Я уже имел честь, господин полковник…
– Такое… животное рыло!.. Скулы и румяная морда… морда! У них все – в морде! И тот негодяй, Гальске… проклятые розовые щеки! мя-со проклятое!! Только мясо! кровь черная!!. Я их распознаю чудесно. Вы поглядите – мои! Они утончились, облагородились… – и их признают боль-ны-ми! О, подлецы! Ну, идемте…
– Скажи ему про немцев, спасай положение! – хрипел казначей, выбираясь опасливо на сиденье. – Он заговорит всех, туманный…
– Хоть керосину нет ли… – испуганно кинул Сашка.
Говорить с полковником было бесполезно. У меня было другое в мыслях, я обдумывал один план… Но, спутанный призывом Сашки и казначея, я опять попытался:
– Господин полковник… о вашем великом подвиге мы должны немедленно уведомить Пулково и весь мир… Дайте же нам хотя бы… керосину!..
– над этим циклоном «сути» и «марева». Человечество… и – керосин!
– Бросьте вы пустяки! Все уничтожено! – раздраженно сказал полковник – Бензин то же, что керосин… их формулы очень близки. Пока… вы необходимы мне здесь. Здесь – центр! Концентрируя силы, мы будем бить отсюда по периферии! Понимаете?! Прошу…
Он вдруг схватился за голову, не выпуская нагана, и застонал:
– Что они со мной делают! Они не хотят снять подлый микрофон! все еще эти ужасные голоса… Но все это скоро кончится. Живей, идемте…
– Что такое?., что за чемодан?!. – тревожно крикнул полковник, отскочив в сторону.
Я не нашелся сразу, но казначей таки вывернулся удачно:
– А… а… а…
Он смотрел в ужасе на полковника, с разинутым ртом и вывороченными глазами. Он даже поднял фуражку, обнажив мокрую лысину, и беспомощно акал, как младенец, шевеля языком. Куда девалась чудесная его бойкость, на крашеном, верном, полу, с одуряющей Аргентинкой!
– гениально-простая мысль вырвалась ласточкой:
– Ассигновки!., для помощи!..
– Ассигновки?!! – так и вспорхнул полковник. – Наконец-то! Чего ж вы молчали, друг?! Давайте, сейчас давайте!
Полковник схватился за чемодан, но… казначей ухватился крепко. Взметнулась его «стихия»!
– Я… ка… казначей, собственно… и буду выдавать по инструкции… пришлите формальные требования…
– Казначей?!! Чудесно! Это как раз мне и нужно! Какая предусмотрительность! – восторженно закричал полковник. – Назначаю вас старшим казначеем всего Отдела! Теперь карьера вам обеспечена… похоже, вы карьерист? Немножко?..
– Не… множко… – выдавил из себя казначей, ворочая на меня глазами.
– Вам представляется возможность… необходимо реорганизовать финансовую систему! У меня гениальный план… Руководящие указания получите вы от… Прохорова и завтра же подадите доклад в комиссию капитана Корина. Идемте…
Вы представляете физиономию казначея! Его посиневшее от волнения, страха и усилий лицо – он едва волочил чемодан – сплошь покрыло крупными каплями, словно его хватили из брандсбоя, он затрепыхался на месте, как подбитый, и потащился за нами, не издав ни звука.
Сашка хотел остаться в машине:
– Ваше вскобродие! Разнесут на клочья… – взмолился он, отмахиваясь от писаря.
Он показывал «мясные» зубы…
– Молчать! – гаркнул полковник так, что казначей выпустил чемодан, а толпившиеся, в гороховых халатах, рассыпались в птичьих криках. – За мной! К машине – стражу!
Сашка сделал губами – ф-фу! – и побрел покорно. Я чувствовал, что все дело во мне, что я должен собрать всю волю и отыскать выход, выход – во что? В то, во что я уже не верил?., что мне было совсем не нужно? И все же, я прикидывал, как овладеть полковником. Этот гигант с наганом был не по силам мне одному, но надежда на Сашку была слаба, а казначей едва стоял на ногах.
– Идемте, идемте! – торопил полковник. – Они сегодня не ели и потому немного возбуждены, – показал он на дом, откуда слышался вой. – Надо же поступаться во имя высшего! К тому же я все более убеждаюсь, что это дурная привычка – есть каждый день… Я уже другой день не ем – и чувствую себя превосходно. А дано знать в Севастополь и… Владивосток? Ага… Спасибо, спасибо! – сжал мне руку полковник. – Я всегда верил в Пулково… Мне нужны люди, да.
Он почти бежал на своих длинных ногах, верткий, упругий силач-спортсмен, увлекая движением. А, все равно… Жизнь давно стала на голову, и никто не мешает. Сейчас нас захватят немцы, свяжут полковника, нас… Ведь и нас коснулось разгулявшееся безумие… Почему же – безумие? Одно стоит другого! Там – в клочьях живое мясо… здесь… полковник Бабукин проводит свою «систему», по-своему! Одно стоит другого! Алло!..
– медведей, волков, кабанов, рысей, лисиц и оленей в дебрях, за которыми гонится человек… Какая чудесная работа! Шутник художник показал таки силу человечью! Голый человек в дебрях порол брюхо кабану, давил за язык медведя, катался по земле с рысью, в обнимку плясал с волками… Чудесной силы была свитая из зверей решетка!
Вышли к боковому фасаду замка, в заросли бузины, сирени и волчьих ягод…
Полковник ткнул в куст наганом:
– Вот… Одинцов не преодолел – и выкинулся! – ткнул наганом полковник кверху. – Но… без жертв не обходится… Прибрать! А Гудёнку взяли из водоёма?
Прохоров задергал бровями:
– Никак нет, ваше высокоблагородие! Охотников не находится…
– Ослы! Что ж вы, настой из Гудёнки будете лопать? О-слы!.. Ослы не поймут того, что если один идиот отравленный вваливается в бассейн, то они все отравятся, если не вынуть вовремя! Два неприятных случая… Но что все это в сравнении с тем, что могло случиться!..
Я слышал его болтовню, но слова не доходили до недр. Я не мог отвести глаз от точки, в которую обратилась, к которой теперь свелась для меня вся жизнь: куст бузины, и в этом кусту… ноги! Синие, тощие, жилистые, с желваками и шишками, с кривыми ногтями, – ноги неведомого зверя… Они смотрели грязными пятками – в небо!
– Не преодолел Одинцов! – мрачно сказал полковник.
Подштанники сползли, и болтались тесемки. Голова застряла в кусту, у корня, под накрывшими полами халата. Казалось, что кто-то, шутя, полез за птичьим гнездом и для общей потехи стал в кусту на голову, болтая пятками. Но пятки были недвижны, мертвы. То был знак поставленной на голову жизни. И очень удачный знак!
– Почему же не помогли? оставили? – спросил я полковника спокойно.
– Не говорите чушь, капитан… Теменем, на острый пенек! Желал бы я вам попробовать!.. – что-то соображая, сказал полковник. – Следствие я закончил… Вон, из того окна!
– Вертится… – застонал казначей, – мне дурно…
Он сел в крапиву, на чемодан, и закрылся руками.
– Спокойствие! Подтяните нервы, небабиться! – крикнул полковник. – Готовьтесь к жертвам! Прибрать!
– Дура-а-ак!.. – раздался сверху злой и писклявый крик, похожий на птичий, и к нашим ногам упала жестянка от керосина.
Из верхнего этажа высматривало остренькое лицо, похожее на хорька, дразнилось, высовывая язык.
Полковник погрозил наганом, – и лицо спряталось.
– Неприятная частность, но, в общем, успех громадный! Все неспособное к жизни нового духа – отвеется… Останутся совершенные, которые пойдут… до конца! Стойте… он… опять это он, несчастный… – тревожно вдруг зашептал полковник, прислушиваясь, и его лицо посерело. – Умейте владеть собой… это он… слишком резко воспринимает идею… односторонне… ищет убить… Зверя! Начитался этого Апокалипсиса и… извращает мою систему… Придется положить из нагана…
Он поправил в нагане, – поставил «огонь», должно быть. Я схватил его за руку…
– Полковник…
Полковник рванулся, обжег глазами… и я услыхал режущий холодком, подкрадывающийся голосок за кустами:
– Могу по-брить… могу по-брить…… – и мелко-сыпучую, равнодушную, гнусную брань-бормотанье.
От этого мертвого голоска и равнодушной брани веяло жутким до тошноты: неотвратимым, постыдным.
К нам подбирался тропкой коротконогий, большеголовый, с водяночным лицом-волдырем и выкатившимися пустыми глазами. Глазастый нарыв какой-то. Он приседал, кривлялся, сыпал мелко похабной бранью, а глаза были неподвижны, как выпуклые стекляшки. Подкрадывался к нам с бритвой, с жестом привычного парикмахера.
– Дойду, достигну в душу… – через зубы, как сонный, сыпал-цедил волдырь.
Полковник заметался на месте, размахивая наганом:
– Скажите ему «мерси»! – в панике зашептал полковник. – Мешает… распугал всех… унес у этого негодяя… Галь-ске… тот раз… не могут отнять бритву…
– Могу по-брить… могу по-брить…… – подкрадывался волдырь, водя по воздуху, как бы поддерживая двумя пальцами чей-то подбородок, а другой рукой, крадучись, подводил бритву.
– слепо и гнусно-вежливо… Позади меня шарахнулся казначей и упал со стоном в крапиву, – я слышал, не сводя глаз с поблескивающей холодком бритвы.
– Мерси!., мерси!!. – закричал я, стыдясь мучительно беспомощности ли своей или подлой насмешки над человеком…
Это было магическое слово, это «мерси»! Слово великой силы! Оно – творило! поставило, как бы, стену! Волдырь ткнулся об эту стену, подался, его синие губы раздвинулись в улыбку, в улыбку черепа, и… он присел, вытянув ногу назад, делая как бы реверанс.
– Не стоит благодарности из такой малости…
Он произнес это очень значительно, как Великий Жрец, Понтифекс Максимус, поклонился галантно, как парикмахер, и, стыдливо запахивая полы халата, задом ушел в кусты.
Сашкин голос шипел мне в ухо:
– Взять их, ваше высокобродие…
– На р-руку! – крикнул полковник подходившему к нам солдату, которого Прохоров толкал в спину. – Кто тебя снял? Прохоров?…
Солдат глядел исподлобья, тупо, суясь руками. Он был страшно худой, долговязый, – как говорится, растяпистый. Он бесцельно совал руками, вихлялся, как резиновый прут, и жевал пустым ртом: испортилась в нем машинка.
– Кто тебя снял? – повторил полковник.
– Сево-о?.. нисево… – шепеляво сказал солдат. – Себа не давай… Давай себа!..
О, проклятье! Кто, или что наложило печать гориллы на этом последнем звене природы? Где они, величавые мудрецы, вдохновенные творцы мысли? В какой страшной пучине бредут они, в чаще путей звериных! В кошмаре, меня кружившем, постигнул я терявшейся мыслью, как страшно и одиноко быть драгоценности человеческой, вдохновенным творцам божественной мысли. В пустынях бродят они, над безднами, не охраняемые ничем. Тысячи тысяч звериных лап, тысячи тысяч пастей стучат зубами… Как же нужно хранить, стальными стенами оберегать чудесные единицы человечьего стада, прорывающие звериную кожу, свершающие облечение плотью новой! Пустыню, бездну они призывают: в небо!
– На р-ру-ку! – бешено крикнул полковник, хватая за штык винтовки.
Солдат зацепил прикладом полу халата, показал волосатые ноги-кости и попытался взять – вспомнить – «на руку». Крикни ему полковник: коли! – он не задумался бы проткнуть любое. Смотрел на меня исподлобья, пугливо-злым взглядом идиота…
– Приходится охранять идею… – тревожно бросил полковник. – На пять шагов назад! – крикнул он Сашке. – Еще! еще! Прохоров, отведи назад этого красномордого! Вы в нем уверены? – понизил голос полковник до шепота. – Обратите внимание на скулы… Они …
– Это вполне надежный, простой и добрый парень, полковник…
– А как вы думаете? У них, у этих, что работают кровью, мало добрых парней?! Вот это полено… – ткнул он ногой в колоду, – злое?… А им можно расколотить черепа тысячи Аристотелей и… Ньютонов!! Добрые парни, с мясными зубами и красными мордами! Тебе говорят – десять шагов назад!.. Влияния еще не убиты… Этот Васильев, который всех распугал, немножко, конечно, тово… понимаете? Но я знаю, что он единодушно со мной отыскивает виновных… тех мерзавцев, которым нужно… которые дерзают убить живую человеческую душу! Вот почему он уважает – «мерси»! Он – чуткий! Математиков путают с психологами! А мы, психологи… А полномочия ваши?..
– Я их отправил почтой, чтобы не перехватили в пути, господин полковник!
– Почтой? А это умно, пожалуй… Ну, идемте… Прохоров, возьми ключ. За ним!