IV
А солнце уже покачивается над забором – вышло из-за тумана.
Стол, – умереть можно. Как работали акульи зубки! Как рвал мясо зубами Итальянец, и чавкал салат-оливье подбодрившийся Грек! Как сердито бурлил розовый мед в стопках, смачно булькало в глотках! славно играл хрусталь розовым солнцем утра! Как кричали петухи по всему городу, и, – странно, – тревожно лаяли собаки!
– Стойте… лают собаки!., во-ют… – настороженно сказал казначей. – Вы слышите?.. Как будто, гремят повозки?.. Гремят пополки…
И вдруг, в окне – вихрастая голова парнишки и рука с бумажкой:
– Телефонограмма! немцы!.. Как бомбу бросил!
Казначей – мешком в кресло, посинел, налился… Иностранцы икру в рот вмазывают, как-шпатлюют… А я… Прорвались немцы? Бред, марево! Пошутил парнишка…
И взорвалась бомба!
Ахнул казначей, рванул у ворота, хрипнул:
– Теле… фоно… «Эвакуироваться… немедленно?., направление…» Не понимаю… Что такое?..
Он тряс бумажкой, водил глазами, вздувался жилами…
И вдруг, выпучив глаза, крикнул:
– Про-дали! Измена!! Вон! вон!! вон, скоты!! все вон!!
И пустил салфеткой в глазевшего на него Грека.
– Сюма сасель… – развел Грек руками, повел усом.
– Ха-ха-ха-ха… – рассыпалась Аргентинка смехом.
Через марево мне блеснуло. Нюхом животного важное я постиг, – близкое смерти. Острием долгим-долгим, вытянувшимся оттуда, где плясали в крови, пронзило сердце… Я уже рвал проклятую паутину, пытался схватить скользившую от меня тень тайны. Она была здесь – я знал.
– Пьян… ничего не соображу… – путался казначей с салфеткой, тер кулаком глаза. – Капитан, что же это?!.
Я уже разорвал паутину, хватал ускользавшую от меня определенность… Казначей окатил голову из графина, графин – в окно.
– Капитан, действуй! Немцы в тылу, а у меня на руках миллионы, резерв!!.
… Я поймал-таки заметавшийся мышью взгляд и крикнул этим, уж слишком спокойным комедиантам:
– Документы!!
Это был для них, очевидно, привычный окрик. Они поднялись с сознанием важности порученного им дела, как бы с сожалением к моей неосведомленности.
– Документы?!
самое изысканное куррикулюм-витэ, у этой человечьей пены или… сути? Это были герои, мученики, подвижники… Они отдавали себя за… родину!
– Вы?!! мещанин города Минска?!! – крикнул я Итальянцу. – Города Минска, и… Итальянец?!!
Ну да, самый подлинный Итальянец, до грязных ногтей, в которых есть еще и теперь следы макарон с помидорами, пожиравшихся им в Неаполе, в самом настоящем Неаполе, на скате Монте Кальварио, где известная Виа Рома. Ну что?! Весь Неаполь у него в жилетном кармашке, на цепочке, где похабная панорамка. Вы понимаете, что я думаю? А этот профиль высокой крови! А это звучное имя: Чезарро-Джиузеппо-Паллавичини! Вы понимаете, что я думаю? Но если этого мало, – он – понимаете! – жертва. И да-с, жертва проклятых немцев, выходец с того света, восставший из гроба – «гамбургской плавучей тюрьмы», – если сеньор желает! Он, – сверх того – это вы поймете потом, – гражданин города Бостона, того Бостона, который пока по ту сторону океана! Вы понимаете, что я думаю?! Он умеет глотать и сажать – «куда нужно»! – шпаги, играть ножом, как кореец, ловит на веревку петлей, изготовлять страсбургские паштеты и служить обедни на выбор: в Москве, Неаполе и… в Берлине! Вы понимаете, что я думаю? Ну что?..
Он острил, как уличный мошенник, собирающий болтунов-зевак. И… он пугал меня, этот тугоносый итальянец неведомой крови, гражданин всего мира. Потомок Брута, Нерона, Пилата, Цезаря?.. Гарибальди, быть может, его же корня? Все может быть. Ветвисто человеческое древо… ох, ветвисто! Он смотрел помутневшими глазами, уставшими от тысячелетий мировой жизни. И галстух его устал, и жучок в галстухе…
Все имели первосортную броню – до крестика в изумрудах, подарка из… Ка-би-не-та!
…
Чревовещатель и рахат-лукумщик для фронта. Яснее? Ну, поставщик сладкого товара… Еще яснее?! Но кто же не знает «сладкого товара»?! «живого барлианта»?!! Нет, не только. Он – импортер галлипольского масла, строитель храмов на Старом Афоне, житель Пирея, Тимос Чирикчиадис, почетный гражданин Кальвадоса, – а это у берегов Ламанша, – за то, что он полезный лошадник, а там известные нормандские лошадки, – почетный член Промышленной Палаты в Александрии, почетный член Армии Спасения в Бирмингеме, он же и корреспондент торгового отдела «Таймса», он же… Нет, не помню.
А она, одуряющая глазами и ванилью, Аргентинка? Она… Она дарила свои ночи… принцам!
– Это зе барлиант… розови барлиант, тисяца карат! Циво это?! – покачал пальцем Чирикчиадис.
Она была первосортного мяса, дочь Руси, натянувшая душную кожу Аргентинки. Она – великая гадалка-артистка – между прочим. Она дарит людям счастье.
– Ну да, из Тулы. А приятно сказать: о, кабаллеро! Это не воняет самоваром.
– О, конечно, сеньора!
Тула пустила ее на свет Божий заманчивым пряником с ванилью.
Меня словно встряхнуло «Тулой», и я нашел ускользавшую от меня определенность.
Казначей… Его потрясли эти печати и миссии «высокой цели». Он принялся подтягивать брюки, утончил голос и даже, чудак, засыкал. Он сунул Казилини телячью ногу и извинился, что теперь он уже не хозяин, что дела требуют от него, – сами видите, – величайшего отречения… Он едва стоял на ногах, хватал меня за руки и молил не покинуть его «в такое отчаянное мгновение ока». Плел что-то о депозитах, резервах и неотправленных в срок «критических запасах». Он метался по комнатам, плевался на ошалевших чиновников, погружавших на подводу связки бумаг и ящики, звонил в онемевший телефон…
– не было ни Сашки, ни машины. Наконец, удалось связаться. С «узловой» отвечают: гонят эшелон за эшелоном, и мои саперы еще ночью прошли на Д. В городе ни одной машины: в стороне от большого тракта, затишье, завод. Городишка жужжит, как разбитый улей. Два дня, как прорвались немцы, – и где-то близко!
Это уже не марево… Это подлинный пенный вал кровавого прибоя, и мы – на нем. Вон они, щепки!
– пузатые перины, ликующие на солнце самовары, звонко смеющееся стекло, гогочущие гуси, – их и теперь не хотят отпустить на волю. Все вместе – куда-то к черту! Ревут и свистят радостные мальчишки: – новое! Воют и причитают сорванные с уклада бабы, спасающие свое племя в тряпках. Сияют тазики, в зайчиках, ворчит железо в колесном грохоте, – все летит, движется и ползет, и только одни мудрые коровы тянут назад, упираясь рогами в камни. Все то же, – переселение народов… Пора привыкнуть.
Казначей-таки погрузил подводу. Пошатывается – вопит:
– Да где же твоя проклятая машина? Ты же пойми! При мне чемодан с миллионами! Не могу же я довериться подводе! Ведь я присягу…
– его еще не сорвало! А мне… мне было странно покойно, безразлично. Не хочу никаких валов и скатов…
– Мне теперь все равно, казначей.
Не все ли равно, где видеть рожи! К чему мотаться? Стать гражданином хоть Ямайки, или уйти к Маори… Можно и там найти Тулу. Все – только призрак. Всюду есть тихие пичуги, и везде они спрашивают с укором: «я-не-та-ка-я?» И верные, хозяйственные индюшки, поглядывающие зеркальным глазком к небу: дождя не будет?
Хотелось крикнуть:
– Да пожжет вас серным дождем, обезьянье семя!
– плевок Божий! Где-то еще остались чистые плотички… Что толку! Придет череда – разбухнут, натянут акулью шкуру, вправят в хайло костяную пилку и выправят – для хода – первосортную броню, с печатями – где нужно. Все – подлый призрак, все переливается в бред-правду…
– Теперь мне все равно, казначей.
Он не унимался, чудак; он даже топал и грозил кулаками:
– А родина?!! Это же преступно!..
– Родина есть – прекрасное слово, казначей! Она – в хрестоматиях и на устах поэтов! Какие же мы с тобой поэты? Родина… это – отдача жизни. Родина… это любовь до смерти!
– Но ты же герой! ты в «гробу» сидел за эту ро-дину! Я пьян, но чувствую долг… миллионы надо спасать, для родины!
– Родина-родина-родина! – крикнул я, готовый его ударить. – Что есть родина, казначей? Кто из нас знает это?! Это толь-ко сло-во! Молчи, я знаю! видел, казначей!! Там, и там! Что есть родина, казначей? Спроси-ка этих! Аргентина в Туле, Бостон в Минске, Неаполь в Гвадалквивире, а Кальвадос… в Самаре!
– Ты пьян, старина! – плакался казначей, размахивая чемоданом. – Это от «детского дыханья»… Ну, а эти что же? Милорды, а вы что же не в дорогу?!
А что «милордам»! Они уже закусили. Они – стальные. Они даже не дремали. Аргентинка с Греком играли на коленях в «двадцать одно», а Итальянец лежал на диване, как в пансионе, и курил гавану.
Шипел казначей мне в ухо:
– Да уж не мазурики ли они, капитан…
– А документики-то, «высокой цели»!
– Всякие документики бывают… Что-то они тово! Сняли у меня почему-то антресоли…
– Как у официального лица, казначея! Тут прочнее и… безопасней…
Казначей выпучил рачьи глаза, не понимая. Дались ему его миллионы!
– Не к миллионам ли подбирались, да сорвалось! Для меня это совершенно ясно! ясно!!
Я попытался нащупать его мысли:
– А если у них больше твоего, казначей? Если это торговцы самым ходким товаром… кровью?!
Казначей выпучил рачьи глаза, – не понял! – и сказал плаксиво:
– Нет, тебе надо проспаться… Стой! Теперь все ясно! Это их … тут нечисто!
И он кинулся на Итальянца:
– А вы что же?! С немцами в «железку» хотите, «новой наклядкой»?
– А-а-а… – зевнул в него Итальянец.
А Грек отмахнулся, сонный:
– Ми… истрюкци.
– Поезжай на подводе, казначей… спасай свои миллионы… – сказал я одуревшему казначею. – Не придет машина – останусь. Мне теперь все равно.
Для меня как бы не существовало сути. Не калейдоскоп ли все это, арабески из пустяков стеклянных? А ну, проверим!
Я прилег на кушетку и поманил к себе Аргентинку. Она подошла охотно.
– Ну… – сказала она томно, колыша грудью.
– Прекрасная Аргентинка! – сказал я ей, подавляя желание посадить ее на кушетку. – Вы – из Тулы… Тула есть родина! – крикнул я, овладевая собой.
– Как это… скучно! – протянула она игриво.
Тогда я в бешенстве крикнул:
– Для вас… что есть родина?!
– Тула! – сказала она задорно.
– К черту игру! – крикнул я, сдерживаясь, чтобы не ударить в накрашенные губы-поцелуи, и увидал наклонившуюся ко мне лысину казначея.
Он слушал, навострив ухо. Она впивалась в меня позеленевшими, решительными глазами. Я выдержал этот властный натиск, в котором была и отдающая себя страсть-ласка, и угроза… смертью.
– Я знаю… – Да, я знал это нюхом животного и поручился бы головою! – Я знаю, что вы… про-да-ете родину! Родину-продаете!! – крикнул я ей в лицо, выхватывая наган. – Я могу вас убить! и должен!!.
Я впивался в эти глаза зеленоватой воды… Они не моргнули, не загорелись, не погасли. Они… ласкали! Никто не пошевельнулся. Грек дремал над телячьей ногой. Итальянец курил сигару. Не бред ли это? и это ли я сказал? Это. Я видел по испугу казначея: он открыл рот и показал золотые зубы. А она, Аргентинка? Она смеялась акульими зубами!
– Проспись, мальчик!
Я завертелся на острие, куда швырнула она меня этим – «проспись, мальчик!» Этим цинизмом или… геройством?.. «Тула» выделала таку-ю!! Она убила меня. Смехом акульих зубов и злобой в глазах – убила.
Во мне шевельнулось, укусило меня сомнение.
Я не ошибся тогда. Я же видел, как она выла и извивалась под петлей, как болтался ее шелковый хвост акулий, хвост в клочьях! Это было потом. Но это было!
– я знал, кто это. В это время взрывались мосты на тылах нашего фронта.
Волной грязи хлестнуло в меня, и я крикнул:
– Прочь, человечья падаль!
– Тише, малёнчик!
Почему я не убил ее в этот миг?..
Во мне взметнулось два чувства: похоть и отвращение. Столкнулись с такою силой, что я обратился в нуль. Я лопнул, сложился, как шапокляк с удара.
– Пропадем! – кричал казначей, – что делать?!.
«иностранцев», бил себя в грудь и отдавал кому-то распоряжения. То проваливался в пучину: падал в кресло и бешено растирал лысину салфеткой. Он даже облачился в мундир со шпагой, нацепил ордена и то и дело высовывался в окошко, словно ожидал невесту.
Шум в городке затихал. Пробило полдень. Но казначей не терял надежды: уложил в корзину закуски и бутылки и наказал Зоське хранить квартиру.
– На антресоли! – скомандовал он гостям лихо.
Они и не пошевелились.
– Мы сохраним вам берлогу, дурак лысый! – крикнула Аргентинка.
…
– Вон отсюда, скоты!
Я их выгнал, пригрозив наганом. Этот язык они хорошо знали.
Слышим – идет машина, ревет сиреной, тревожно кашляет: клёк-клёк-клёк…
– Спасение! – завопил казначей, – ура!
– свекла, фуражка на затылке, на груди бутоньерка с жасмином… Не шофер – шафер! Оправдывается-бормочет:
– Виноват, ваше вскородие… Невесту маленько сэвакуи-ровал…
Невесту! Эти, широкоскулые!.. Как мак, горит от стыда: всегда был исправный.
– Рвут мосты по тылам… торопиться надо…
А?!! Теперь – торопиться надо! Погрузил я своего казначея с чемоданом… И развезло же его, – как грязь! А фигура… – пузырь в мундире, при орденах. Крикнул Сашке:
– Вперед! час сроку!! И засверлили!..