|
У ТРОИЦЫ НА ПОСАДЕ
Прощай, дорожка...- пошла на Лавру и дальше, на города, борами.
Мы - в Посаде, у Преподобного. Ходим по тихим уличкам, разыскиваем игрушечника Аксенова, где пристать. Торопиться надо - меня на гостиницу отвести, папашеньке передать с рук на руки, Горкину надо в баню сходить помыться после дороги, перед причастием, да Преподобному поклониться, к мощам приложиться, да к Черниговской, к старцу Варнаве, сбегать поисповедаться, да всенощную захватить в соборе,- а тут путного слова не добьешься, одни мальчишки. Спрашиваем про Аксенова, а они к овражку куда-то посылают, на бугорок, где-то за третьей улицей. А мы измучились, затощали, с утра в рот ничего не брали, жара опять... Домна Панферовна сунулась попросить напиться, а на нее из ворот собака - и ни души. И возчик-то путем не сказал, а - ступайте и спрашивайте Аксенова, всякий его укажет! А всякого-то и нет. Стучим в ворота - не отзываются. А где-то варенье варят, из сада пахнет - клубничное варенье,- и будто теплыми просфорами или пирогами?..- где-то люди имеются. Горкин говорит - час-то глухой: в баню, гляди, ушли, суббота нынче; а которые, пообедавши, спят еще, да и жарко, в домах, в холодке, хоронятся. Самая-то кипень у Лавры, а тут затишье, посад, жизнь тут правильная, житейская, торопиться некуда, не Москва.
Улицы в мягкой травке, у крылечек "просвирки" и лопухи, по заборам высокая крапива,- как в деревне. Дощатые переходы заросли по щелям шелковкой, такой-то густой и свежей, будто и никто не ходит. Домики все веселые, как дачки,- зеленые, голубые; в окошках цветут гераньки и фуксии и стоят зеленые четверти с настоем из прошлогодних ягод; занавески везде кисейные, висят клетки с чижами и канарейками,- и все скворешники на березах. А то старая развалюшка попадется, окна доской зашиты. А то - каменный, облупленный весь, трава на крыше. Сады глухие, с гвоздями на заборах, чтобы не лазили яблоки воровать; видно зеленые яблочки и вишни. Высоко змей стоит, поблескивает на солнце, слышно - трещит трещоткой. И отовсюду видно розоватую колокольню-Троицу: то за садом покажется, то из-за крыши смотрит - гуляет с нами. Взглянешь - и сразу весело, будто сегодня праздник. Всегда тут праздник, словно Он здесь живет.
Анюта устала, хнычет:
- Все животики, бабушка, подвело... в харчевенку бы какую!..
А Домна Панферовна ее пихает: вызвалась - и иди! И Федя беспокоится. В лесу-то разошелся, а тут, на посаде, и заробел:
- Ну, как я босой - да в хороший дом? Только я вас свяжу, в странноприимную пойду лучше.
Ноги у него в ссадинах, сапоги уж не налезают, да и нечему налезать, подметки отлетели. А мне к Аксенову хочется, к игрушкам. И Антипушка говорит - надо уж добиваться, Трифоныч-то хвалил: и обласкает, и Кривую хорошо поставим, и за добришко-то не тревожиться, не покрадут в знакомом месте. Горкин уж и не говорит ничего, устал. Прошли какую-то улицу, вот Домна Панферовна села на травку у забора и сипит,- горло у ней засохло:
- Как хотите, еще квартал пройдем... не найдем - на гостиницу мы с Анюткой, за сорок копеек хорошую комнату дадут.
Посидели минутку - Горкин и говорит:
- Ладно, последний квартал пройдем, не найдем - на гостиницу все пойдем, не будем уж разбиваться... а Кривую на постоялый, а может, и монахи куда поставят.
Слышим из окошка - кукушка на часах три прокуковала. Стали в окошко выкликивать - никого, чижик только стучит по клетке, чисто все померли. Через домик, видим,- старик из ворот вышел, самоварчик вытряхивает в канавку. Спрашиваем его, а он ничего не слышит, вовсе глухой. В ухо ему кричим - где тут Аксенов проживает? А он ничего не понимает, шамкает: "Мы овсом не торгуем". И ушел с самоварчиком.
Глядим - стоит у окошка девочка за цветами, выглядывает на нас, светленькая, как ангельчик, и быстро так коску заплетает. Подходим, а она испугалась, что ли, и спряталась. Горкин стал ее вызывать:
- Барышня, косаточка... и где тут игрушечник Аксенов, пристать нам надо... пожалуйста, скажите, сделайте милость!..
Схоронилась - и не показывается. Постояли - пошли. Только отошли - кто-то нас окликает, да строго так. Глядим - из того же окошка высунулся растерзанный какой-то, в халате, толстый, глазами не глядит, сердитый такой, и у него тарелка красной смородины:
- Это зачем вам Аксенова?
Говорим - так и так, а он смородину ест, ветки на нас кидает, и все похрипывает - ага, ага. Стал доискиваться - да кто мы такие, да где в Москве проживаем, да много ли дён идем... да небось, говорит, жарко было идти... да что ж это у вас лошадь-то без глаза, да и тележонка какая ненадежная, где вы только такую разыскали?.. Горкин его просит - сделайте нам такое одолжение, скажите уж поскорей, мы пойдем уж,- а он на окошке присел, и все расспрашивает и расспрашивает, и смородину ест.
И стал нам объяснять, что есть тут маленький Аксенов,- этот троицкие сундучки работает и разную мелкую игрушку, а больше сундучки со звоночками, хорошие сундучки... потому его и зовут сундучником. А то есть большой Аксенов, который настоящий игрушечник... он и росту большого, и богатый, сравнить нельзя его с маленьким Аксеновым... даже и в Сибирь игрушки загоняет, внук у него этим делом орудует, а сам он духовным делом больше занимается, ихнего прихода староста, уважаемый... но только он богомольцев не пускает, с этого не живет, и не слыхано даже про него такое, и даже думать невозможно!
- Вы,- говорит,- что-то путаете... вам, верно, сундучник нужен, подумайте хорошенько!..
Увидал нас с Анютой и смородинки по веточке выкинул. Мы ему говорим, что и мы тоже люди не последние, не Христа ради, а по знакомству, сродственник Аксенова нас послал. Горкин ему еще объяснил, что и мы тоже старосты церковные, из богатого прихода, от Казанской, и свои дома есть...
- А большие дома? - спрашивает,- до той стороны будет?
Нет никакой силы разговаривать. Горкин ему про Трифоныча сказал - Аксенов, мол, нашему Трифонычу сродни и Трифоныч у нас лавочку снимает, да второпях-то улицу нам не записал на бумажку, а сказал - Аксенова там все знают, игрушечника, а не сундучника!
- Очень,- говорит,- всем нам обрадуется, так и Трифоныч сказал. К нему даже каждый праздник Саня-послушник, Трифоныча внук, из Лавры в гости приходит.
Тот смородину доел, повздыхал на нас и показывает на Федю:
- И босой этот тоже с вами в гости к Аксенову? и Осман-паша* тоже с вами?
- Какой Осман-паша?..- спрашивает его Горкин: совсем непонятный разговор стал.
- А вот турка-то эта толстая, очень на Осман-пашу похожа... у меня и портрет есть, могу вам показать.
И стал смеяться, на всю-то улицу. А это он про Домну Панферовну, что у ней голова полотенцем была замотана, от жары. Мы тоже засмеялись, очень она похожа на Осман-пашу: мы его хорошо все знали. А она ему: "Сам ты Осман-паша!" Ну, он ничего, не обиделся, даже пожалел нас, какие мы неприглядные, как цыганы.
- Жалко мне вас,- говорит,- и хочу вас остеречь... ох, боюсь, путаете вы Аксеновых! И может быть вам через то неприятность. Он хоть и душевный старик, а может сильно обидеться, что к нему на постой, как к постояльщику. Ступайте-ка вы лучше к сундучнику, верней будет. Ну, как угодно, только про меня не сказывайте, а то он и на меня обидится, будто я ему на смех это. Направо сейчас, за пожарным двором, что против церкви, дом увидите каменный, белый, в тупичке. Только лучше бы вам к сундучнику!..
Только отошли, Домна Панферовна обернулась, а тот глядит.
- Делать-то тебе нечего, шелапут! - И плюнула.
А он ей опять: "Турка! Осман-паша!" Горкин уж побранил ее - скандалить сюда пришли, что ли! За угол свернули, а тут баба лестницу на парадном моет, на Федю с тряпки выхлестнула. Стала ахать, просить прощения. Узнала, чего ищем, стала жалеть:
- Вам бы к тетке моей лучше пойтить... у овражка хибарочка неподалёчку, и дешево с вас возьмет, и успокоит вас, и спать мягко, и блинками накормит... а Аксенов - богач, нипочем не пустит к себе, и думать нечего! Махонький есть Аксенов, сундучник... он тоже не пускает, а есть у него сестра, вроде как блаженная... ну, она нищих принимает, баньку старую приспособила, ради Христа пускает... а вы на нищих-то словно не похожи.
Совсем она нас расстроила. Стало нам думаться - не про маленького ли Аксенова Трифоныч говорил? Ну, сейчас недалёко, спросим, пожарную каланчу видать.
Идем, Анюта и визжит - в щелку в заборе смотрит:
- Лошадок-то, лошадок... ма-тушки!.. полон-то двор лошадок!.. серенькие все, красивенькие!..
под навесом, и большие, и маленькие, рядками, на зеленых дощечках, на белых колесиках, даже в глазах рябит,- не видано никогда. Одни на солнышке подсыхают, а другие - словно ободранные, буренькие, и их накрашивают. Старичок с мальчишками на корточках сидят и красят, яблочки и сбруйку выписывают... один мальчишка хвостики им вправляет, другой - с ведеркой, красные ноздри делает.
И так празднично во дворе, так заманчиво пахнет новенькими лошадками - острой краской, и чем-то еще, и клеем, и... чем-то таким веселым,- не оторвешься, от радости. Я тяну Горкина:
- Горкин, милый, ради Христа... зайдем посмотреть, новенькую купи, пожалуйста... Го-ркин!..
Он согласен зайти,- может быть, говорит, тут-то и есть Аксенов, надо бы поспросить. Входим, а старичок сердитый, кричит на нас, чего мы тут не видали? И тут же смиловался, сказал, что это только подмастерская Аксенова, а главная там, при доме, и склад там главный . а работают на Аксенова по всему уезду, и человек он хороший, мудрый, умней его на Посаде не найдется, а только он богомольцев не пускает, не слыхано. Погладили мы лошадок, приценились, да отсюда не продают. Вытащил меня Горкин за руку, а в глазах у меня лошадки, живые, серенькие,- такая радость. И все веселые стали от лошадок.
Вышли опять на улицу - и перед нами прямо опять колокольня-Троица, с сияющей золотой верхушкой, словно там льется золото.
Приходим на площадь, к пожарной каланче, против высокой церкви. Сидят на сухом навозе богомольцы, пьют у басейны воду, закусывают хлебцем. Сидит в холодочке бутошник, грызет подсолнушки. Указал нам на тупичок, только поостерег - не входите в ворота, а то собаки. Велел еще - в звонок подайте, не шибко только: не любит сам, чтобы звонили громко.
Приходим в тупичок, а дальше и ходу нет. Смотрим - хороший дом, с фигурчатой штукатуркой, окна большие, светлые, бемского стекла, зеркальные,- в Москве на редкость; ворота с каменными столбами, филенчатые, отменные. Горкин уж сам замечательный филенщик, и то порадовался: "Сроботано-то как чисто!" И стало нам тут сомнительно, у ворот,- что-то напутал Трифоныч! Сразу видно, что милиенщики тут живут, как же к ним стукнешься. А добиваться надо.
Ищем звонка, а тут сами ворота и отворяются, в белом фартуке дворник творило держит, и выезжает на шарабане молодчик на рысаке, на сером в яблоках,- живая красота, рысак-то! - и при нем красный узелок: в баню, пожалуй, едет. Крикнул на нас:
- Вам тут чего, кого?..
А Кривая ему как раз поперек дороги. Крикнул на нас опять:
- Принять лошадь!.. мало вам места там!..
Дворник кинулся на Кривую - заворотить, а Горкин ему:
- Постой, не твоя лошадка, руки-то посдержи... сами примем!
А молодчик свое кричит:
- Да вы что ж тут это, в наш тупичок заехали - да еще грубиянить?!. Вся наша улица тут! Я вас сейчас в квартал отправлю!..
А Горкин Кривую повернул и говорит, ничего, не испугался молодчика:
- Тут, сударь, не пожар, чего же вы так кричите? Позвольте, нам спросить про одно дело надо, и мы пойдем...- сказал, чего нам требуется.
Молодчик на нас прищурился, будто не видит нас:
- Знать не знаю никакого Трифоныча, с чего вы взяли! и родни никакой в Москве, и богомольцев никаких не пускаем... в своем вы уме?!
Так на нас накричал, словно бы генерал-губернатор.
А тот шмякнул по рысаку вожжами и покатил, пыль только. Ну, будто плюнул. И вдруг, слышим, за воротами неспешный такой голос:
- Что вам угодно тут, милые... от кого вы? - Смотрим - стоит в воротах высокий старик, сухощавый, с длинной бородой, как у святых бывает, в летнем картузе и в белой поддевочке, как и Горкин, и руки за спиной под поддевочкой, поигрывает поддевочкой, как и Горкин любит. Даже милыми нас назвал, приветливо так. И чего-то посмеивается,- пожалуй, наш разговор-то слышал.
- Московские, видать, вы, бывалые...- И все посмеивается.
Выслушал спокойно, хорошо, ласково усмехнулся и говорит:
- Надо принять во внимание... это вы маленько ошиблись, милые. Мы богомольцев не пускаем, и родни в Москве у нас нету... а вам, надо принять во внимание, на троюродного братца моего, пожалуй, указали. У него, слыхал я, есть в Москве кто-то дальний, переяславский наш... к нему ступайте. Вот, через овражек, речка будет... там спросите на Нижней улице.
Горкин благодарит его за обходчивость, кланяется так уважительно...
- Уж простите,- говорит,- ваше степенство, за беспокойство...
- Ничего, ничего, милые...- говорит,- это, надо принять во внимание, бывает, ничего.
И все на нашу Кривую смотрит. Заворачиваем ее, а он и говорит:
- А старая у вас лошадка, только на богомолье ездить.
Такой-то обходительный, спокойный. И все прибавляет поговорочку - "надо принять во внимание",- очень у него рассудительно выходит, приятно слушать. Горкин так с уважением к нему, опять просит извинить за беспокойство, а он вдруг и говорит, скоро так:
- А постойте-ка, надо принять во внимание... тележка?.. откуда у вас такая?.. Дайте-ка поглядеть, любитель я, надо принять во внимание...
Ну, совсем у него разговор - как Горкин. Ласково так, рассудительно, и так же поокивает, как Горкин. И глаз тоже щурит и чуть подмаргивает. Горкин с радостью просит: "Пожалуйста, поглядите... очень рады, что по душе вам тележка наша, позапылилась только". Рассказывает ему, что тележка эта старинная. "От его дедушки тележка,- на меня ему показал, а он на тележку смотрит,- и даже раньше, и все на тележку радуются-дивятся, и такой теперь нет нигде, и никто не видывал". А старик ходит округ тележки, за грядки трогает, колупает, оглядывает и так, и эдак, проворно так - торопится, что ли, отпустить нас.
- Да-да, так-так... надо принять во внимание... да, тележка... хорошая тележка, ста-ринная...
Передок, задок оглядел, потрогал. Бегает уж округ тележки, не говорит, пальцы перебирает, будто моет, а сам на тележку все. И Горкин ему нахваливает - резьба, мол, хорошая какая, тонкая.
- Да...- говорит,- тележка, надо принять... работка редкостная!..
Присел, подуги стал оглядывать, "подушки"...
- Так-так... принять во внимание...- пальцами так по грядке, и все головой качает-подергивает, за бороду потягивает,- так-так... чудеса Господни...
Вскинул так головой на Горкина, заморгал - и смотрит куда-то вверх.
одинаки, а... где, по-твоему, милый человек, рисуночек потончей, помягчей? а?
А тут стали любопытные подходить от площади. Старик и кричит дворнику:
- Ворота за нами запирай!
- А вы, милые,- нам-то говорит,- пройдемте со мной во двор, заворачивайте лошадку!..
И побежал во двор. А нам торопиться надо. Горкин с Антипушкой пошептался: "Старик-то, будто не все у него дома... никак, хочет нас запереть?" Что тут делать! А старик выбежал опять к воротам, торопит нас, сам завернул Кривую, машет-зовет, ни слова не говорит. Пошли мы за ним, и страшно тут всем нам стало, как ворота-то заперли.
- Ничего-ничего, милые, успеете...- говорит старик,- надо принять во внимание... минутку пообождите.
И полез под тележку, под задние колеса! Не успели мы опомниться, а он уж и вылезает, совсем красный, не может передохнуть.
- Та-ак... так-так... надо принять... во внимание...
И руки потирает. И показывает опять на грядки:
- А разноручная будто работка... что, верно?..
И все головой мотает. Горкин пригляделся, да и говорит, чтобы поскорей уж отделаться:
- Справедливо изволите говорить: та грядка почище разузорена, порисунчатей будет, поскладней, поприглядней... обей хороши, а та почище.
Стоим мы и дожидаемся, что же теперь с нами сделают. Ворота заперты, собаки лежат лохматые, а которые на цепи ходят. Двор громадный, и сад за ним. И большие навесы все, и лубяные короба горой, а под навесами молодцы серых лошадок и еще что-то в бумагу заворачивают и в короба кладут. И пить нам смерть хочется, а старик бегает округ тележки и все покашливает. Поглядел на дугу, руками так вот всплеснул и говорит Горкину:
- А знаешь, что я те, милый человек, скажу... надо принять во внимание?..
Горкин просит его:
- Скажите уж поскорей, извините... очень нам торопиться надо, и ребятишки не кормлены, и...
А старик повернулся и стал креститься на розовую колокольню-Троицу: и сюда она смотрит, стоит как раз на пролете между двором и садом.
- Вот что. Сам Преподобный это, вас-то ко мне привел! Господи, чудны дела Твоя!..
А мы ничего не понимаем, просим нас отпустить скорей. Он и говорит, строго будто:
- Это еще неизвестно, пойдете ли вы и куда пойдете... надо принять во внимание! Как фамилия вашему хозяину, чья тележка? Та-ак. А как к нему эта тележка попала?
- Давно это, я у них за сорок годов живу, а она и до меня была, и до хозяина была, его папаше от дедушки досталась... дедушка папашеньки вот его...- на меня показал,- к хохлам на ней ездил, красным товаром торговал.
- А посудой древяной не торговал?.. ложками, плошками, вальками, чашками... а?..
Горкин говорит - слыхал так, что и древяной посудой торговали они... имя ихнее старинное, дом у них до француза еще был и теперь стоит. Тут старик - хвать его за плечо, погнул к земле и под тележку подтаскивает:
- Ну так гляди, чего там мечено... разумеешь?..
- Что это,- говорит,- тут мечено... аз?
- Аз...- Горкин говорит.
- Вот это,- говорит,- я самый-то и есть, аз-то, надо принять во внимание! И папаша мой тут - аз! А-ксе-нов! Наша тележка!..
Вылезли мы из-под тележки. Старик красным платком утирается, плачет словно, смотрит на Горкина и молчит. И Горкин молчит и тоже утирается. И все молчим. Что же он теперь с нами сделает,- думаю я,- отнимет у нас тележку? И еще думаю: кто-то у него украл тележку и она к нам попала?.. И потом говорит старик:
И Горкин тоже, за ним:
- Да-а... Да что ж это такое, ваше степенство, выходит?
- Господь!..- говорит старик.- Радость вы мне принесли, милые... вот что. А внук-то мой давеча с вами так обошелся... не объезжен еще, горяч. Батюшкина тележка! Он эту сторону в узор резал, а я ту. Мне тогда, пожалуй, и двадцати годов не было, вот когда. И мету я прожигал, и клеймило цело, старинное наше, когда еще мы посуду резали-промышляли. Хором-то этих в помине не было. В сарайчике жили... не чай, а водичку пили! Ну, об этом мы потом потолкуем, а вот что... Вас сам Преподобный ко мне привел, я вас не отпущу. У меня погостите. . сделайте мне такое одолжение, уважьте!.. Прямо - как чудо совершилось.
Стоим и молчим. И Горкин смотрит на тележку - и тоже как будто плачет. Стал говорить, а у него голос обрывается, совсем-то слабый, как когда мне про грех рассказывал:
- к Преподобному и воротилась, и нас привела. На выезде ведь мы возчика вашего повстречали, счастливыми нас назвал, как спросили его про вас, не знамши! Путались как, искамши... и отводило нас сколько, а на ваше место пришли... привело! Преподобный и вас, и нас обрадовать пожелал... видно теперь воочию. Ну, мог ли подумать, а?! И тележку-то я из хлама выкатил, в ум вот вошло... сколько, может, годов стояла, и забыли уж про нее... А вот дождалась... старого хозяина увидала!.. И покорнейше вас благодарим, не смеем отказаться, только хозяину надо доложить, на гостинице он.
- Ка-ак, и сам хозяин здесь?! - спрашивает старик
- На денек верхом прискакал... будто так вот и надо было!
- Так я,- говорит,- хотел бы очень с ними познакомиться. Передайте им - прошу, мол, их ко мне завтра после обедни чайку попить и пирожка откушать. Просит, мол, Аксенов. Мы и поговорим. А у меня в саду беседка большая, вам там покойно будет, будете мои гости Го-споди-Го-споди... и надо же так случиться!..
И все на тележку смотрит. И мы смотрим. Стоит и все оглаживает грядки и головой качает.
|