Последний роман
Все, пишущие о последних годах Ивана Сергеевича Шмелева – Б. Зайцев, Иг. Опишня, Ю. Лодыженский, В. Дакварт-Баркер, – вспоминают, с какой настойчивостью и постоянством возвращался писатель в беседах к своему незаконченному роману «Пути небесные» (1935–1936, 1944–1947), и приводят слова Ивана Сергеевича, в которых слышатся даже трепет и боязнь (что ему, пишущему всегда чрезвычайно легко, «с маху», было вообще совершенно несвойственно). В письмах (см. также в заметках Ю. А. Кутыриной в конце книги) желание завершить свой труд звучит как страстная мольба:
«Голова кружится от бездонности, когда думаю над „Путями небесными“. Захвачен, но порой чувствую трепет – удастся ли одолеть. Столько лиц, столько движения в просторах российских: ведь действие теперь в романе – поля, леса, поместья, городки, обители, а всего главнее – ищущая и мятущая душа юной Дариньки и обуревающие страсти – борьба духа и плоти»[1].
«Ведь я закончить свой путь, – закончить „Пути небесные“, отчитаться перед русскими людьми. Я их завел, повел, вел… надо довести».
«Я так хочу писать, мне надо же завершить главное – Пути, я хотел бы гимн Творцу пропеть в полный голос»[2].
Последний роман должен был стать романом итогов. Начинается книга с той ночи, когда инженер-механик Виктор Алексеевич Вейденгаммер, изучающий астрономические небесные пути, испытывает чувство страшной тоски и пустоты, внезапно осознав недостаточность точного знания, невозможность умом познать «беспредельное», «источник всего». В последней главе второго тома, вспоминая давнюю ночь, он заключает, что лишь вера «как-то постигает абсолютное», и склоняется перед тайной. Этот путь: от преклонения перед наукой, прогрессом, бесконечными человеческими возможностями – к религии, – прошли многие русские интеллигенты конца XIX – начала XX века. В том числе и сам Иван Сергеевич Шмелев. Как и его герой, Вейденгаммер, он в детстве ходил в церковь (что до 15 лет было обязательным в патриархальной купеческой семье), соблюдал посты и бывал на богомольях: «В доме я не видал книг, кроме Евангелия, которое нас, детей, заставляли читать великим постом, и молитвенников»[3]. Как и у Вейденгаммера, сомнения в нем были заронены книгами (после смерти отца на мальчика никто не имел влияния в семье): Чернышевский, Смай лье, Бокль, Спенсер, Конт, Дарвин, те же «Рефлексы головного мозга» Сеченова. И в первых литературных произведениях Шмелева интеллигенты, люди науки описаны как лучшие из смертных, способные с помощью экономики, права, биологии или искусства установить на земле царство равенства и справедливости. Отсюда и интерес к социологии, которая была провозглашена позитивизмом наукой всех наук, и юридический факультет Московского университета, выбранный Шмелевым и довершивший формирование его мировоззрения:
«Политический курс был определен прочно и навсегда, а под него подгонялась и наука, – с горечью осознал Шмелев в эмиграции. – Молодежи выкалывали глаз правый, а на левый надевали очки, большей частью розовые <…> И свет Христов, широкий и чистый свет, не вливался в души учеников российского университета. И пошли с клеймами и товаром, раз навсегда поставленным, – революционер, позитивист, республиканец, атеист»[4].
«кружках» не вращавшегося, свелся к трехнедельному сидению в Бутырской тюрьме за участие в студенческой демонстрации: требовали введения устава 1863 г., о котором знали только, что он «либеральный» и… права женщин ездить на империале конок (конно-железных дорог). И в первой книге Шмелева «На скалах Валаама» (1897), наряду с неприятием аскезы и «обезволения» (характерное для интеллигенции конца века отношение к монашеству), мы прочтем также слова неподдельного восхищения силой духа монахов, их стремлением жить по идее. В повести «Человек из ресторана» (1911), принесшей писателю всероссийскую известность, герой утешается правдой не революционера-сына, а некоего торговца: «Добрые-то люди имеют внутри себя силу от Господа!» – вот то «сияние», которое приходит к герою «через муку и скорбь».
В то же время религия, христианство привлекают Шмелева до революции своей идеей: братства, равенства, справедливости. Церковь для него – демократический институт («Гражданин Уклейкин», 1907, «Лихорадка», 1915), а революционеры кажутся чистыми, бескорыстными людьми, как Христос отдающими жизнь за других, за народ. Такими он рисует их в дореволюционных рассказах (хотя главными положительными героями они никогда не являются) и в очерках о политкаторжанах, выпущенных после февральской революции, которую писатель сначала приветствовал. В эмиграции в этих политкаторжанах он увидит растлителей и убийц, учащих ненависти; в деятелях февральской революции – главных преступных попустителей большевиков, которые предтечу свою имели еще в народовольцах, одной «царско-народной кровью» с ними мазанных. Эти эпитеты Шмелев употребляет в статье «У дьявола на пиру» (1935), куда вошла большая часть заметок и цитат, приводимых Ю. А. Кутыриной как материалы для третьего тома «Путей небесных» – в нем Вейденгаммер должен был встретиться с революционерами-террористами.
«и пришло то сияние через муку и скорбь». Во время красного террора в Крыму в 1922 году был расстрелян единственный, нежно любимый сын Шмелева Сергей, после участия в первой мировой войне мобилизованный в Белую Армию. Долгое время Шмелев имел самые противоречивые сведения о судьбе сына, и, когда в конце 1922 года приехал в Берлин, как полагал, на время, он писал И. А. Бунину: «1/4 % остается надежды, что наш мальчик каким-нибудь чудом спасся»[5]. Но в Париже его нашел человек, сидевший с Сергеем в Виленских казармах в Феодосии и засвидетельствовавший его смерть. Сил возвращаться на родину у Шмелева не было, он остался – чтобы писать.
«Великое личное страдание отверзло до конца духовные очи писателя. Вынуто трепетное сердце, пылающий огнь осветил внутренняя, и полились оттуда источники воды живой.
Вдохновенно утверждает Шмелев виденное им душою своею. Зорко смотрит внутрь – освещена душа светом Христовым – и видит он все. Одеянна и приукрашена, благоухает перед ним душа русская. И ласково, и радостно, как жены мироносицы, делится прозритель своим видением.
– утешитель народный, за ним старичок Михаил Панкратьич Горкин в казакничике – Угодник Божий в миру, няня из Москвы, которой безмолвно судится мир, Федя – ревнитель благочестия, нежная Даринька, грех поборающая, Валаамские иноки… Все то светлые, живые – душа русская в лучах радуги полноцветной.
– показать смиренно-сокровенную православную Русь, душу русскую, Божинм перстом запечатленную»[6], – писал знакомый со Шмелевым по миссионерской обители Преп. Иова Почаевского на Карпатах (где писатель был в 1937 г., 1938 г.), а затем архиепископ Чикагский и Детройтский – Серафим (его Ю. А. Кутырииа упоминает в заметках). Архиепископ перечислил героев главных эмигрантских произведений Шмелева: «Богомолья» (1930–1931) и «Лета Господня» (1927–1931, 1934–1944) – этих художественных шедевров о русском православном и простонародном укладе; «Няни из Москвы» (1932–1933), повествующей о жизни дореволюционной интеллигенции и о страшной судьбе русских беженцев; «Старого Валаама» (1935) – воспоминания о давней поездке в монастырь с совершенным пересмотром былых воззрений; и, наконец, «Путей небесных»… Несмотря на страстное желание писателя, они так и остались незаконченными, а появившись в печати (первый том в 1937-м, второй – в 1948-м в книгоиздательстве «Возрождение»), – вызвали самые разноречивые отклики.
Роман пользовался очень большой популярностью у читателей, о чем свидетельствует и американская исследовательница шмелевского творчества О. Сорокина – и многочисленные письма читателей, о которых с улыбкой говорил писатель: «Умо-ра! Читатели и особенно читательницы умоляют за… Вагаева!»[7] «реакционность», которую увидел в следующем: «Чего же он хочет? Воскрешения „святой Руси“, притом вовсе не углубленно-подспудного, таинственного, очищенного, обновленного, но громкого, торжественно-задорного, наглядного, осязаемо-реального! Чтобы вновь зазвонили все московские колокола, заблистали звездами синеглавые соборы бесчисленных русских монастырей. Чтобы купцы ездили на богомолье, черноусые красавцы кутили и буйствовали, и смиренные добродушные мужички в холщовых рубахах кланялись в пояс барыням и произносили слова, как будто и простые, но полные неизреченного смысла», – постепенно в цитате начинает нарастать пафос, Адамович попадает под влияние стиля Ивана Сергеевича, которым неизменно восхищался, и заканчивает со совершенным напором (да и смыслом) шмелевским: «…надо принять идеал традиционный, как идеал живой. Если впереди тьма, будем хранить свет прошлый, единственный, который у нас есть, и передадим его детям нашим»[8].
В то же время И. А. Ильин, замечательный русский мыслитель, близкий друг Шмелева, чьи слова о «Богомолье» и «Лете Господнем» кажутся продолжением романов – в труде «О тьме и просветлении Книга художественной критики. Бунин – Ремизов – Шмелев» (последний ставится выше первых двух), к «Путям небесным» отнесся весьма скептически (правда, разбирает он не первый том, как Адамович, а второй): «Вообще этот долго вынашиваемый, начатый, но неоконченный большой роман стоит в ряду произведений Шмелева особняком <…>…этот роман с простая верующая „мудрость“ призвана просветить и обратить рассудочного интеллигента. Роман медленно развертывается в „житие“ и в „поучение“. Житие преодолевает соблазны, а поучение преодолевает религиозную слепоту. К проповедь; творческий акт включает в себя элемент преднамеренности и осложняется наставлением; и во второй части романа образ Дариньки рисуется все время чертами и которым читатель начинает невольно, но упорно сопротивляться. „Мудрость“ Дариньки, которая призвана все осветить, оправдать и объяснить – оказывается все менее убедительной: так, например, ночной крик петуха; вырастающий вдруг в проблему мирового и исторического значения, объясняется тем, что петуху, по слову Дариньки, это пение в религиозном смысле „назначено“… Но что же и кому в сем мире не назначено?.. Такая мудрость способна разочаровать даже и доверчивого читателя. И вот обаяние Дариньки, непрестанно испытываемое другими героями, все менее передается читающей душе»[9].
«чрезмерном нажиме педали» пишет и Г. П. Струве в своей и по сей день самой полной истории «русской литературы в изгнании», отмечая, правда, сцену на бегах и интересную попытку обновления техники романа: «одновременное освещение событий и переживаний в двух разных временных планах – современном событию и ретроспективном (роман написан как бы в форме воспоминания героя о прошлом). Но в целом <…>»[10] В целом «Пути небесные» не идут ни в какое сравнение с «Летом Господним» и «Богомольем», которыми далее искренно восхищается ученый.
В «Путях небесных» выразилась определенная художественная эволюция Ивана Сергеевича. В них многое от прошлого писателя. Художественность прежде всего. «Пути небесные» – это роман, как в старое доброе время, будто не было XX века и «вселенских» русских судеб: с балами, любовными интригами, цыганами и метелями, роковыми совпадениями… Бедная героиня оказывается княжеского происхождения, есть вероятность наследства, и до чего же хорош блестящий гусар-соблазнитель Вагаев, с черными глазами-вишнями, «мягким звоном» шпор, то опасный, то склоняющийся благоговейно… – вся эта любовная история с обольщениями, «прелестью», «страхом греха, томлением грехом»!.. И описывает ее Шмелев так, что дух захватывает, со всей прежней полнотой художественности.
«Лете Господнем», с его роскошью и изобилием прекрасного тварного мира, россыпью красок, блеском описаний.
«А звезды!.. На черном небе так и кипит от света, дрожит, мерцает! А какие звезды! Усатые, живые, бьются, колют глаз (…) И звон услышишь. И будто это звезды – звои-то! Морозный, гулкий, – прямо, серебро» («Лето Господне»).
Все действительно кажется живым – это постоянный эпитет у Шмелева – «симфонией великого оркестра – жизни», который Шмелев славил еще до революции, в одной из самых любимых своих повестей («Росстани», 1913), и о котором писал даже в страшном 1923 году, создавая апокалипсическое «Солнце мертвых» (1923): «Я тоже так жизнь и ее скромную симфонию – ее хозяйство. Ибо жизнь – хозяйство, очень сложное, очень тонкое, очень религиозное делание! <…> Во всем, самом обыденном – величайшая гармония, великолепнейшее заключено»[11].
Отразились в «Путях небесных» и другие особенности Шмелева-художника. Излюбленный им прием контраста. В эмигрантском рассказе «Тени дней» (1926) описание бреда героя, горящего Парижа сменяется видениями снежной, пуховой России, где все забито мягким снегом, тонет в нем, и розовое на нем – от лампадок в окнах. В Париже метели не бывает – а именно ее вспоминал в «Путях небесных» Шмелев, когда после кутежей, соблазнов, манящих Дариньку, роскоши магазинов и ресторанов описывал тихие снежные вечера в полутемной комнате с иконами, покойными разговорами с просвирней, в церкви, с тихим, покойным снегом, с запеленывающей, укрывающей от греха метелью…
Главы романа получают названия, призванные прояснить смысл происходящего в «мутном потоке» жизни, назвать вещи своими именами: «искушение», «соблазн», «наваждение», «диавольское поспешение». Ссылаясь на авторитет подвижников и святых отцов, Шмелев дает религиозное объяснение всему происходящему. И названия, и ссылки, и общий замысел романа заставляют вспомнить «жития». И именно житийной окрашенностью связаны «Пути небесные» с другими, самыми поздними произведениями Шмелева. Во всех них присутствуют чудеса, явления святых – знамение мира иного, в существовании которого Шмелев убедился, исцелившись в 1934 г. от много лет мучившей его язвы, – по горячей молитве преп. Серафиму Саровскому, накануне операции:
«Я почувствовал, что Он, святой, здесь, с нами… Это я так ясно почувствовал, будто Он был, действительно, тут. Никогда в жизни я так не чувствовал присутствие уже отшедших… Я как бы уже знал, что теперь, что бы ни случилось, все будет хорошо, все будет так, как нужно. <…> Такое чувство, как будто я знаю, что обо мне печется Могущественный, для Которого нет знаемых нами земных законов жизни: все может теперь быть! Все… – до чудесного. Во мне укрепилась вера в мир иной, незнаемый нами, лишь чуемый, но – существующий подлинно. Необыкновенное это чувство – радостности! – для маловеров!»[12]
В рассказах «Куликово поле» (1939, 1947), «Глас в нощи» (1937), «Свет» (1943), «Заметы» (1947–1948), «Записки неписателя» (1948–1949) Шмелев опишет всю полноту мистических переживаний своих героев: и потрясение, и радость, и ощущение присутствия уже отошедших, и потерю чувства времени: «времени не стало… века сомкнулись», говорят все герои, в том числе и Даринька, а сюжет «Гласа в нощи» напоминает нам рассказ Вагаева о его чудесном спасении. В то же время, изображая эти чувства с прежней художественной полнотой, Шмелев во всем остальном от нее отказывается – его последние рассказы написаны очень просто, лаконично, без блестящих эпитетов и словесных узоров. Ничто не должно отвлекать читателя от главного – от чудесного события, очевидцем которого стал герой. В «Записках неписателя» Шмелев подчеркивает специально: «Я даже рад, что „не-писатель“. Писатель всегда с „поползновеньем“, хотя и исполнен вдохновенья. Боится, что ли, „упрощений“?.. И потому сворачивает с дороги, на которую вдохновенье его влекло? Вот чего не найти у Пушкина, и вот почему надо у Пушкина учиться. Он о-чень упрощает» – ведь и жизнь все упрощает, «не только упрощает, – жизнь сказывает такими метафорами, так все разжевывает <…>»[13].
Потому-то Шмелев последние свои произведения создает на документальной основе: все это реальные случаи чудесного, рассказанные ему.
Так ведь и начало «Путей небесных» – ссылка на слова самого Вейденгаммера, рассказавшего автору свою историю – вовсе не повторение излюбленного приема неспешной русской литературы XIX века. Вейденгаммер существовал в действительности, как и Даринька, и к истории его, изложенной Ю. А. Кутыриной, мы можем приложить несколько документальных свидетельств. Прежде всего хочется процитировать письмо, написанное Виктором Алексеевичем Вейденгаммером в Оптиной пустыни своей племяннице, Ольге Александровне Шмелевой, жене Ивана Сергеевича:
«Сестру записал на год на поминовение, а завтра в неделе, буду служить панихиду.
Прости меня, пожалуйста, за такое громадное промедление ответом на твое хорошее письмо. Конечно, с самого для получения известия (телеграмма) о кончине родной и дорогой моей сестры и твоей мамы ежедневно вынимается просфора о упокоении ее души, также и в Шордине она поминается на каждой обедне. Молюсь я, (но я плохой молитвенник), сестра Оля, и все знавшие ее монахи Оптиной пустыни, я прошу их об этом. Молитесь и Вы о доброй, всегда забывавшей себя для Вас и всегда болевшей о Вас сердцем матери, ведь в этом (в молитве о ней) и выражается наша память и любовь, к ушедшим от нас в другой мир близким и родным людям и в этом выражается общение мира нашего с загробным, и <нрзб.>, сестра тоже там… молится за тех, кого любила, – о ком болела душой в этом мире. Со смертью человек родится в жизнь будущего века, где царствует одна любовь, любовь вечна, она переходит за пределы гроба. Знаю я, дорогая Оля, какое потрясающее впечатление производит смерть матери и еще больше знаю. Потерять мать, также любимого человека! Это такие факты, с которыми не может примириться ни ум, ни сердце, ни дух, ни тело: все болит и все протестует, и только вера в загробную жизнь, в свидание за гробом дает надежду на свиданье, а при вере и надежде! Смерть! где твое жало?! „Там“ увидимся! – остается только подождать некоторое, хотя, может, и продолжительное время. И это то время до желанного свидания, и надо постараться прожить так, чтобы не совестно было встретиться „там“. Мама твоя, конечно, любила тебя не менее других, но жила у других, потому что они более нуждались в ее помощи и потому, что у тебя ей было бы вполне покойно жить, но она не искала личного покоя, всем жертвовала для детей. Мне случалось, дорогая Оля, говорить с ней о тебе. В материальном отношении она была покойна за тебя, но в другом отношении, в смысле веры, близости к Богу, принадлежности к православной церкви, она очень болела о тебе душою. Вот на это и обрати внимание, ведь она в этом отношении, так же как и каждая мать, отвечает за детей перед Богом. Ведь не захочешь же ты увеличить за тебя ее ответственность! Ты любишь свою маму, вот и дай ей великое утешение, в этом выразится твоя память о ней и твоя любовь к ней, исполни ее сердечное желание, о котором она возносит усердные молитвы к Богу, будь ближе к вере, к Богу и церкви. И я полагаю, что, если она говорила со мною о тебе, то это обязывает меня сказать тебе все вышенаписанное и прибавить: не поддавайся неверию и всяким религиозным мудрствованиям, все это растлевает, убивает, отнимает бодрость, энергию и делает жизнь невыносимой, а верь без рассуждения. Молитва по мере сил, близость к Богу и к церкви дает тишину и спокойствие душевное, делает человека энергичным, бодрым, бесконечно сильным, потому что „с нами Бог“! Великое благо и великая сила веры и надежды на Бога: ничего не страшно и все можно перенести. Конечно и там, за пределами гроба, мама твоя молит Господа о тебе и муже твоем, чтобы Господь привел Вас к вере, к церкви и православию.
<…> Да хранит Вас Господь. Желаю милости Божией и всякого благополучия. Кланяюсь всем. Ваш дядя В. Вейденгаммер»[14].
«Замечательные случаи Оптиной пустыни и Предтечева скита» мы найдем запись: «14 июня 1900. Поступ<ил> в скит послушн<иком> Виктор
Алексеевич Вейденгаммер инженер-механик 56 л., скончался монах<ом> 17 апреля 1916». Ю. А. Кутырина, в одной из своих статей приводя эти данные, добавляет, что новая церковь Предтечева скита была построена под руководством Вейденгаммера. Первоначально роман и задумывался как ряд очерков об Оптиной, – написать их попросил Шмелева архиепископ Серафим, когда узнал, что Иван Сергеевич бывал в Оптиной и видел старцев. Из очерков, вероятно выполненных бы в столь же простой, скупо-документальной манере, как и другие поздние рассказы, неожиданно стал получаться большой роман: «…пишу, главу за главой (неожиданно) роман „Пути небесные“, печатаю постепенно в газете „Возрождение“. И не думал, что это роман будет: полагал – дам жизнь некую в 3–4 очерках»[15].
«неземного», «нездешнего», которое главенствует в ее облике и душевной сути (записки об этом цитирует и Ю. А. Кутырина). С образом Дариньки связывается для Шмелева мир потусторонний, явления, чудеса, которых все больше становится в романе. Этот образ, без сомнения, новый в русской литературе. Если сюжет: мужчина ведомый любимой девушкой знаком нам еще по Тургеневу, а такие герои, как Вейденгаммер: мягкие, сомневающиеся и рассуждающие, довольно часто встречаются в русской литературе, то в Дариньке совместилось прежде несовместимое: решительность, сила – и детскость, чистота; земная «прелесть» и глубокая религиозность, стремление к небу. Разумеется, черты родства с тем или иным портретом в галерее женских литературных образов, созданных нашей литературой, она обнаруживает.
Г. Адамович сравнивает героиню с Катериной из «Грозы». «Даринька утверждает, как цель, как образец, именно то, от чего так называемые „новые женщины“ отрекались: верность, вопреки сердечному влечению, скромность, кротость, покорность судьбе. Родственна она Катерине лишь в страстном сознании долга, в волевом напряжении, в силе, скрытой под маской беспомощности»[16] (Вронский-Вагаев), соблазняющий чужую жену, пусть у Шмелева – и невенчанную (Анну-Дарью). Понятно, что исход тут противоположный. По-толстовски описан театральный спектакль (прием «отстранения»). На этом все аналогии кончаются, потому что вообще у Шмелева с Толстым общего мало. Если этот самобытный художник с кем и родственен – то с Достоевским, что критика отмечала еще с темы униженных и оскорбленных бедных людей в «Человеке из ресторана». В «Путях небесных» из Достоевского, кажется, взят и похотливый старикашка барон, и публичный дом с маленькими девочками (невольно вызывающий в памяти бред Свидригайлова), и сама Москва – не большая цветущая деревня с сердцем – древним Кремлем, как в «Лете Господнем», а зимний, метельный город соблазнов, чьи скамьи на бульварах напоминают Петербург.
Героев Достоевского (к «Идиоту» он даже написал предисловие в последние годы жизни) и имел в виду Шмелев, создавая Дариньку. «Наша великая литература дала чудесные образцы волевых женщин, девушек русских… – куда больше и ярче, чем – волевых мужчин. Правда, многие из этих „волевых“ и чудесных сломали свою жизнь!.. Хотя бы и эта удивительная Аглая Епанчина… – куда вышло?!.. А ведь это – перл, это женщина – дитя… это – вся чистая!<…> Предчувствую, что я – не сознавая – искал того же в „Путях небесных“. Моя Даринька пока в зародыше. <…> И я чую, что будет мне трудно… если суждено работать дальше… – завершить образ Дариньки»[17].
И действительно, Даринька, эта пленительная женщина, в которую влюблены все мужчины поголовно, а прежде всего сам Иван Сергеевич, воспринимается нами как живая, волнует и трогает, пока грешит и кается в первом томе. Как только же она начинает поучать и изрекать истины, полные «неизреченного смысла» в томе втором, все это вызывает скуку, приедается и раздражает. И ничего не остается, как согласиться с И. Ильиным[18].
«Путей небесных» – не потому ли, что и второй том «Мертвых душ» не смог написать Гоголь?
«неземное» – а в Дариньке именно это Шмелев подчеркивает? Изобразить «царство Божие на земле» – ведь второй том, жизнь Дариньки с Вейденгаммером в Уютове, и представляется Шмелеву таким царством? В силах ли человека показать ИДЕАЛ, святость?! Не случайно ли жития святых лишены всякой художественности, изобразительности (как и русские иконы, строго канонические, где открыто лишь лицо и руки – в отличие от земной прелести католических мадонн)? И когда Шмелев в небольших рассказах о чудесном отказывается от художественности – его произведения строго-прекрасны. А когда во втором томе
«Путей небесных» пытается соединить тенденцию с художественностью, учительный смысл – прежним блеском и игрой красок, «показывая» нам предметы, как пишет А. Труайя, – у него ничего не получается. О святом можно рассказывать. Показывать его нельзя.
На этом споткнулся не один русский писатель, и прав видный эмигрантский богослов А. В. Карташев (его имеет в виду Ю. А. Кутырина под литерой А. В. К.), когда писал о замысле «Путей небесных»: «Становилось страшно за художника и человека. Гоголь сошел с ума, Достоевский и Толстой изнемогли!»[19] Ведь все они мечтали создать, как говорил Шмелев, «духовный роман», приходя к мысли, что есть гораздо более высокое и святое, чем искусство. И как важно, что два крупнейших русских романа – «Преступление и наказание» и «Воскресение» кончаются тем, что герои берутся за Евангелие. Но ведь на этом обрываются и «Пути небесные»! И тут мы должны согласиться с Ю. А. Кутыриной: есть действительно смысл и знак в том, что Шмелев не успел продолжить роман дальше, дописать третий том, как он хотел. После болезни и операции, после неудачных хлопот о визе в Америку, куда переехала обитель преп. Иова Почаевского и в которой было писателю отказано из-за клеветнического обвинения в коллаборационизме, Шмелев, казалось, обрел условия для продолжения работы: 24 июня 1950 г. он приехал в обитель Покрова Пресвятой Богородицы в Бюсси-ан-Огт, в 140 километрах от Парижа. В тот же день сердечный приступ оборвал его жизнь. Монахиня матушка Феодосия, присутствовавшая при кончине Ивана Сергеевича, писала: «Мистика этой смерти поразила меня – человек приехал умереть у ног Царицы Небесной под ее покровом»[20].
Примечания
(1) Письмо П. Д. Долгорукову от 3. III. 1941. Цит по: Памяти Ивана Сергеевича Шмелева. – Мюнхен, 1956. – С. 118.
(2) Письма Р. Г. Зоммеринг от 24. IX. 1937 и 26. I. 1944. Цит. по: Келер Л. И. С. Шмелев о себе и о других/ Под ред. И. Полторацкого // Русская литература в эмиграции. – Питсбург, 1972. – С. 239.
– 1973. – № 4. – С. 143.
«Слово о „Татьяне“». Цит. по: Внутренний человек. – М., 1990. – С. 403.
(5) Письмо И А. Бунину от 13/23 XI. 1923 Цит. по Устами Буниных – Т. II – Франкфурт-на-Майне // Посев. – 1981 – С 100
(6) Архиепископ Серафим Чикагский и Детройтский. Бытописатель русского благочестия // Русское воскресение. – 1960. – 25. VI. л. 233. – С. 3.
(8) Адамович Г. Одиночество и свобода. – Нью-Йорк: Изд. им Чехова, 1955. – С. 73.
– Мюнхен, 1959. – С. 160.
(10) Струве Г. П. Русская литература в изгнании. – 2-е изд. – Париж, 1984. – С. 257.
– ОР ГБЛ, ф. 358,
(12) Милость Преп. Серафима. Цит. по: Шмелев Ив. Избранные рассказы. – Нью-Йорк. – С. 179.
(13) Записки неписателя. Цит. по. Шмелев Ив. Свет вечный. – С. 257.
– ОР ГБЛ, ф. 387, к. 10, ед. хр. 10.
(16) Адамович Г. Одиночество и свобода. – С 74.
(17) Письмо Р. Г. Зоммеринг от 3. VIII 1947.
(18) Пока издание готовилось к печати, вышла очень интересная статья А М. Любомудрова «Оптинские источники романа И. С Шмелева „Пути небесные“» («Русская литература», 1993, № 3).
– Мюнхен, 1956. – С. 38.
(20) Цит. по: Кутырина Ю. А. Светлая кончина И. С. Шмелева //Шмелев Ив. Свет вечный. – Париж, 1968. – С. 375.